Основная единица развернутой формы игровой деятельности. Социальная природа ролевой игры

Глава 1

«Понятие об "игре" вообще имеет некоторую разницу у разных народов. Так, у древних греков слово "игра" означало собою действия, свойственные детям, выражая главным образом то, что у нас теперь называется "предаваться ребячеству". У евреев слову "игра" соответствовало понятие о шутке и смехе. У римлян "ludo" означало радость, веселье. По санскритски «кляда» означало игру, радость. У немцев древнегерманское слово «spilan» означало легкое, плавное движение, наподобие качания маятника, доставлявшее при этом большое удовольствие. Впоследствии на всех европейских языках словом "игра" стали обозначать обширный круг действий человеческих, — с одной стороны, не претендующих на тяжелую работу, с другой — доставляющих людям веселье и удовольствие. Таким образом, в этот многообъемлющий круг, соответственно современным понятиям, стало входить все, начиная от детской игры в солдатики до трагического воспроизведения героев на сцене театра, от детской игры на орехи до биржевой игры на червонцы, от беганья на палочке верхом до высшего искусства скрипача и т.д.» (1887,с. 1).

Через 50 лет видный голландский биолог и психолог Ф. Бойтендайк (F. Buytendijk, 1933) также дает этимологический анализ слова «игра» и пытается вывести характерные признаки процессов, обозначаемых этим словом. Среди этих признаков он находит движение «туда и сюда» (hinundherBewegung), спонтанность и свободу, радость и забаву. Не удовлетворившись этим, Бойтендайк предлагает исследователям феномена игры присмотреться к употреблению этого слова самими детьми, считая, что ребенок особенно хорошо различает, что есть игра, и что не заслуживает этого названия.

Конечно, никакие этимологические исследования не могут привести к пониманию признаков игры просто потому, что история изменения словоупотребления происходит по особым законам, среди которых большое место занимает перенос значений. Не может привести к пониманию игры и анализ употребления этого слова детьми по той причине, что они просто заимствуют его из языка взрослых людей.

Слово «игра» не является научным понятием в строгом смысле этого слова. Может быть, именно потому, что целый ряд исследователей пытались найти нечто общее между самыми разнообразными и разнокачественными действиями, обозначаемыми словом «игра», мы и не имеем до настоящего времени удовлетворительного разграничения этих деятельностей и удовлетворительного объяснения разных форм игры.

Это положение и привело Ж. Колларитса (J. Kollarits, 1940) к пессимистическому выводу, что точное определение и отграничение игры в широкой сфере деятельности человека и животных невозможно, а всякие поиски таких определений должны быть квалифицированы как «научные игры» (jeuxscientifiques) самих авторов. Такая отрицательная позиция по отношению к возможности создания общей теории игры, а следовательно, познания ее общей природы распространялась и на детскую игру. Это выражается, в частности, в том, что во многих американских пособиях по детской психологии проблема психологии игры вообще не освещается. Даже в фундаментальном руководстве по детской психологии, изданном под редакцией П. Мюссена (ManualofChildPsichology, 1972), в котором дана сводка зарубежных исследований по всем разделам детской психологии, нет обобщения исследований по детской игре и о ней упоминается только четыре раза лишь в нескольких строчках.

У. М. Гелассер составил сводку исследований по игре за первую половину нашего века6. Обобщая обзор биологических и психологических теорий детской игры, он указывает, что, вероятно, из-за трудностей в достижении адекватного и всеохватывающего определения и даже описания игры, приложимого ко всем явлениям, которые признавались за таковую, и из-за трудности последующего удовлетворительного развития избранных теорий большинство психологических книг и экспериментальных работ было направлено скорее на эмпирические наблюдения, чем на теоретическую работу.

Некоторые исходные данные, могущие помочь пониманию психологической сущности игры, содержатся в этнографических материалах об играх. Хорошо известно, что игрой как элементом культуры интересовались этнографы и философы, разрабатывавшие проблемы эстетики.

Начало разработки теории игры обычно связывается с именами таких мыслителей XIX в., как Ф. Шиллер, Г. Спенсер, В. Вундт. Разрабатывая свои философские, психологические и главным образом эстетические взгляды, они попутно, только в нескольких положениях, касались и игры как одного из самых распространенных явлений жизни, связывая происхождение игры с происхождением искусства.

Приведем некоторые из этих высказываний.

Ф. Шиллер в письмах об эстетическом воспитании человека писал: «Правда, природа одарила и неразумные существа превыше их потребностей и посеяла в темной животной жизни проблеск свободы. Когда льва не грызет голод и хищник не вызывает его на бой, тогда неиспользованная сила сама делает из себя свой объект: могучим ревом наполняет лев звонкую пустыню, и роскошная сила наслаждается бесцельным расходованием себя. Насекомое порхает, наслаждаясь жизнью, в солнечном луче, и, конечно, в мелодичном пении птицы нам не слышатся звуки страсти. Несомненно, в этих движениях мы имеем свободу, но не свободу от потребности вообще, а только от определенной, внешней потребности. Животное работает, когда недостаток чего-либо является побудительной причиной его деятельности, и оно играет, когда избыток силы является этой причиной, когда излишек силы сам побуждает к деятельности» (1935, с. 287).

Вот, собственно, и вся теория, которую обычно сокращенно называют теорией избытка сил. На самом деле, как это явствует из приведенной цитаты, такое название не вполне соответствует взглядам Шиллера. Для него игра — это скорее наслаждение, связанное со свободным от внешней потребности проявлением избытка жизненных сил: «Предмет побуждения к игре, представленный в общей схеме, может быть назван живым образом, понятием, служащим для обозначения всех эстетических свойств явления, одним словом, всего того, что в обширнейшем смысле слова называется красотой» (там же, с. 242).

Для Шиллера игра есть эстетическая деятельность. Избыток сил, свободных от внешних потребностей, является лишь условием возникновения эстетического наслаждения, которое, по Шиллеру, доставляется игрой.

Введение Ф. Шиллером наслаждения как конституирующего признака, общего для эстетической деятельности и игры, оказало влияние на дальнейшую разработку проблем игры.

Г. Спенсер также уделяет игре не слишком много места и специально не занимается созданием теории игры. Его интерес к игре, как и у Шиллера, определен интересом к природе эстетического наслаждения. Однако проблему избытка силы, о которой говорит Шиллер, Спенсер ставит в более широкий эволюционно-биологический контекст.

Свои взгляды по поводу игры Г. Спенсер излагает в следующих положениях: «Деятельности, называемые играми, соединяются с эстетическими деятельностями одной общей

им чертой, а именно тем, что ни те, ни другие не помогают сколько-нибудь прямым образом процессам, служащим для жизни» (1897,с. 413).

Ставя вопрос о происхождении импульса к игре, Г. Спенсер развивает свою теорию, которая обычно также называется теорией избытка сил. Он пишет: «Низшие роды животных имеют ту общую им всем черту, что все их силы расходуются на выполнение отправлений, имеющих существенное значение для жизни. Они беспрерывно заняты отыскиванием пищи, убеганием от врагов, постройкою убежищ и заготовкою крова и пищи для своего потомства. Но по мере того, как мы поднимаемся к животным высших типов, имеющим более действенные (efficient) или успешные и более многочисленные способности, мы начинаем находить, что время и сила не поглощаются у них сполна на удовлетворение непосредственных нужд. Лучшее питание, следствие превосходства организации, доставляет здесь иногда избыток силы... Таким образом, у более высокоразвитых животных дело стоит так, что энергия, требующаяся здесь в каком-либо случае, оказывается часто в некотором избытке над непосредственными нуждами; и что здесь оказывается часто, то в той способности, то в другой, известный неизрасходованный остаток, который дозволяет восстановлению, следующему за тратой, привести данную способность в продолжение ее отдыха в состояние высокой действенности (efficiency) или успешности» (1897, с. 13—14). И далее: «Игра есть точно такое же искусственное упражнение сил, которые вследствие недостатка для них естественного упражнения становятся столь готовыми для разряжения, что ищут себе исхода в вымышленных деятельностях на место недостающих настоящих деятельностей» (там же, с. 415).

Для Спенсера различие между игрой и эстетической деятельностью заключается лишь в том, что в игре находят выражение низшие способности, в то время как в эстетической деятельности — высшие.

Все приведенные выше высказывания не имели характера систематического изложения теории игры. Они заложили лишь традицию рассмотрения природы игры в контексте возникновения эстетической деятельности.

Ближе всего к пониманию возникновения игры подошел В. Вундт. Однако и он склонен считать источником игры наслаждение. Мысли, высказанные В. Вундтом, также фрагментарны. «Игра — это дитя труда, — писал он. — Нет ни одной игры, которая не имела бы себе прототипа в одной из форм серьезного труда, всегда предшествующего ей и по времени и по самому существу. Необходимость существования вынуждает человека к труду. А в нем он постепенно научается ценить деятельность своих сил как источник наслаждения». «Игра, — продолжает Вундт, — устраняет при этом полезную цель труда и, следовательно, делает целью этот самый приятный результат, сопровождающий труд» (1887,с.181).

В. Вундт указывает и на возможность отделения способов действий от предмета труда и тех конкретных предметно-материальных условий, в которых протекает труд. Эти мысли В. Вундта имеют принципиальное значение. Если Г. Спенсер, рассматривая игру, включал и игру человека в биологический аспект, то Вундт включает ее в аспект социально-исторический.

Основы материалистического понимания происхождения искусства из труда, заложенные К. Марксом, были развиты Г. В. Плехановым. Критикуя теории, согласно которым искусство старше производства полезных предметов, а игра старше труда, Г. В. Плеханов в своих «Письмах без адреса» писал:

«Нет, милостивый государь, я твердо убежден в том, что мы не поймем ровно ничего в истории первобытного искусства, если мы не проникнемся той мыслью, что труд старше искусства и что вообще человек сначала смотрит на предметы и явления с точки зрения утилитарной и только впоследствии становится в своем отношении к ним на эстетическую точку зрения» (1958,с.354).

Эти положения важны для понимания происхождения не только искусства, но и игры как видов деятельности, имеющих общую генетическую основу. В истории человеческого общества игра не может появиться раньше труда и раньше форм пусть самого примитивного искусства. История культуры показывает, на какой ступени ее развития появляется искусство. Однако, как произошел переход от форм реальной трудовой деятельности в формы искусства, и до сих пор не совсем ясно. При каких условиях могла возникнуть необходимость в воспроизведении охоты, войны или какой-либо другой серьезной деятельности? Здесь возможны два предположения. Продемонстрирую их на примере воспроизведения процесса охоты.

Можно представить себе, во-первых, что группа охотников возвратилась после неудачной охоты. Неудача эта была вызвана несогласованностью коллективных действий. Возникает необходимость предварительной репетиции, ориентации в условиях и организации предстоящей деятельности с тем, чтобы она была более успешной. Возможности чисто мысленного и схематического проигрывания еще ограниченны, и участники будущей охоты в наглядной и действенной форме воссоздают ситуацию и организацию предстоящей охоты. Кто-то из охотников изображает умного и хитрого зверя со всеми его повадками, а остальные — весь процесс организации охоты за ним. Это своеобразные «маневры», в которых воссоздаются основные функции отдельных участников и система организации совместных действий. Такое воссоздание предстоящей деятельности лишено ряда черт, присущих настоящей охоте, и, прежде всего операционно-технической стороны реального процесса.

Возможна и другая ситуация. Охотники возвращаются с добычей. Их радостно встречают соплеменники, и охотники рассказывают о том, как проходила охота, воспроизводя весь ее ход, кто, что и как делал, кто как себя проявил. Рассказ-драматизация заканчивается общим весельем. При таком воспроизведении происходит своеобразное отвлечение от чисто операционно-технической стороны процесса и выделение общей схемы действия, общей организации и той системы отношений, которая привела к успеху.

С психологической точки зрения существенно, что в обеих этих ситуациях происходит выделение из целостной реальной трудовой (утилитарной) деятельности той ее части, которая может быть названа ориентировочной, в отличие от исполнительной, непосредственно связанной с получением I материального результата. В обоих случаях, выделившись из целостного процесса осуществления трудовой деятельности, эта ее часть становится предметом воспроизведения, а затем освящается, приобретая характер магических обрядов. Такие «магические репетиции» превращаются в самостоятельную деятельность.

Отделившись, эти особые деятельности, связываясь с другими формами жизни, приобретают самостоятельную логику развития и зачастую такие новые формы, которые требуют специального анализа для установления их действительного происхождения.

Большое внимание описанию и анализу этих форм деятельности, носящих характер игр, уделяют этнографы. Так, в книге «Игры народов СССР» собрано и описано большое количество игр, бытовавших среди русского и других народов царской России. Все игры разделены авторами на три группы: игры драматические, игры орнаментальные и игры спортивные. Игры орнаментальные представляют собой промежуточную группу, и мы их касаться не будем. Игры драматические подразделяются на игры производственные (охотничьи и рыболовные, скотоводческие и птицеводческие, земледельческие) и игры бытовые (общественные и семейные), а игры спортивные — на состязания простые и состязания с вещью.

В. Всеволодский-Гернгросс во введении к этой книге на основе анализа материала, помещенного в ней, приходит к выводу о существовании родственных связей между игровыми явлениями разных типов. Так, он пишет: «Возьмем первый попавшийся пример: скажем, игру в ловитки. Начнем с простейших ловиток, в которых один ловит другого. Но вот рядом игра, в которой ловимый имеет "дом", где он может укрываться от преследования, или игра, в которой ловящий скачет на одной ноге или ловит с руками, завязанными на спине. Далее — то же, но с превращением пойманных в подручных ловцов. Далее — ловитки партиями с очерченными двумя городами, взятием пленных, их высвобождением и т. д. И, наконец, игра в войну, в центре которой очень часто те же ловитки. Перед нами, несомненно, ряд родственных игр; на полюсах стоят с одной стороны простые ловитки, с другой — игра" в войну, а посередине — постепенно осложняемый или, наоборот, если идти от войны к ловиткам, опрощаемый ряд» (1933, с. XVI).

«Подытоживая все сказанное, — продолжает автор, — как будто можно сделать вывод, что или игры спортивные и орнаментальные представляют собой продукт вырождении игр драматических, или игры драматические являются продуктом развития игр спортивных и орнаментальных. А отсюда уже необходим и следующий вывод: все три типа явлений при всей разности специфики могут и должны быть отнесены к явлениям одной общественной практики, хотя и с несомненным тяготением к переходу в явления иной общественной практики: в драму, спорт и танец, происходящие из явлений игровых и на высших ступенях культуры их замещающие» (1933, с. XVII).

Нам представляется, что более близким к действительному ходу развития является путь, идущий от игр драматических к играм спортивным, а не наоборот. Повторяясь бесконечное число раз в реальной коллективной деятельности, правила человеческих взаимоотношений, приводящие к успеху, постепенно выделились. Их воспроизведение вне реальной утилитарной ситуации и составляет содержание спортивной игры. Но это же содержание имеет и ролевая игра. И в этом их родство. Разница заключается лишь в том, что в ролевой игре эти правила, нормы взаимоотношений между людьми даны более развернуто и конкретно.

Таким образом, мы приходим к заключению, что человеческая игра — это такая деятельность, в которой воссоздаются социальные отношения между людьми вне условий непосредственно утилитарной деятельности. Наше предварительное и общее определение близко, хотя и не тождественно, тому, которое дал В. Всеволодский-Гернгросс в упоминавшейся уже книге: «Игрой мы называем разновидность общественной практики, состоящую в действенном воспроизведении любого жизненного явления в целом или в части вне его реальной практической установки: социальная значимость игры в ее тренирующей на ранних ступенях развития человека роли и роли коллективизирующей» (там же, с. XXIII).

В это определение мы вносим некоторые уточнения. Во-первых, вместо понятия «воспроизведение» лучше употребить «воссоздание»; во-вторых, не всякое воссоздание и воссоздание не всякого жизненного явления является игрой. Игрой у человека является такое воссоздание человеческой деятельности, при котором из нее выделяется ее социальная, собственно человеческая суть — ее задачи и нормы отношений между людьми.

При таком рассмотрении развернутой формы игры возникает возможность понять ее родство с искусством, которое имеет своим содержанием тоже нормы человеческой жизни и деятельности, но, кроме того, ее смысл и мотивы. Искусство, как нам думается, и заключается в том, чтобы особыми средствами художественной формы интерпретировать эти стороны человеческой жизни и деятельности и рассказать о них людям, заставить их пережить эти проблемы, принять или отвергнуть предлагаемое художником понимание смысла жизни.

Именно этим родством игры и искусства объясняется постепенное вытеснение развернутых форм игровой деятельности из жизни взрослых членов общества разнообразными формами искусства. В. Всеволодский-Гернгросс пишет: «Тренирующее, воспитательное значение драматических игр явственно только на самых младенческих ступенях развития человека. Они не могут конкурировать с идеологически насыщенной драмой и, при наличии театра, неминуемо вымирают» (1933, с. XXVII). Аналогична, по мнению этого автора, и судьба спортивных игр: «На известном культурном уровне воспитательное значение спортивных игр громадно, и только с переходом к высшим ступеням культуры эти игры вырождаются, схематизируются, рационализируются и обращаются в спорт» (там же, с. XLIX).

На основе этнографических данных мы приходим к выводу, что в современном обществе взрослых развернутых форм игры нет, ее вытеснили и заместили, с одной стороны, различные формы искусства, а с другой — спорт.

Игра в развернутой форме ролевой игры продолжает жить в детстве, представляя собой одну из основных форм жизни современного ребенка. И здесь мы не можем согласиться с мыслью В. Всеволодского-Гернгросса о том, что «в высших культурах, в которых педагогика как таковая оформилась в особый вид общественной практики, человек — будь то взрослый или ребенок — получает нужные ему для его дальнейшего развития навыки при помощи школьной учебы гораздо рациональнее, в кратчайший срок и в высшей степени. Педагогическое, дидактическое значение игры падает» (1933, с. XVIII).

Если действительно узкодидактическая функция игры и уменьшается, это никак не означает падения ее значения для формирования личности ребенка, особенно в раннем возрасте, до поступления ребенка в школу. Скорее наоборот: по мере того как дети младших возрастов все больше отстраняются от деятельности, совместной со взрослыми, значение развернутых ролевых форм игры для развития детей возрастает.

Уменьшение в процессе исторического развития значения развернутых форм игровой деятельности в жизни взрослых членов общества и увеличение ее роли в жизни детей и привело нас к мысли о необходимости исследовать прежде всего именно эту форму игры, тем более что в отношении такой формы деятельности детей все авторы сходятся в том, что это есть игра.

Предметом нашего исследования и является природа и сущность ролевой игры, психологическая структура развернутой формы игровой деятельности, ее возникновение, развитие и распад, ее значение в жизни ребенка и в его развитии как будущей личности.

Из истории игрушки

Центральным для теории ролевой игры является вопрос о ее историческом происхождении — это и есть вопрос о ее природе.

Ведя борьбу за материалистическое понимание происхождения искусства, Г. В. Плеханов попутно затрагивает и вопрос об игре: “Решение вопроса об отношении труда к игре или, если хотите, игры к труду в высшей степени важно для выяснения генезиса искусства” (1958, с. 336). Вместе с тем Г. В. Плеханов выдвигает ряд положений, которые являются основными и для решения вопроса о происхождении игры.

Важнейшим является его положение о том, что в истории человеческого общества труд старше игры. “Сначала настоящая война и создаваемая ею потребность в хороших воинах, а потом уже—игра в войну для удовлетворения этой потребности” (там же, с. 342). Это положение, как указывает Плеханов, дает возможность понять, почему игра в жизни индивидуума предшествует труду. “...Если бы мы не пошли дальше точки зрения индивидуума, — пишет Плеханов, — то мы не поняли бы ни того, почему игра является в его жизни раньше труда; ни того, почему он забавляется именно этими, а не какими-нибудь другими играми” (1958, с. 343) Игра, в свете этих положении Плеханова, представляется деятельностью, возникающей в ответ на потребности общества, в котором живут дети и активными членами которого они должны стать.

Для того чтобы ответить на вопрос, при каких условиях и в связи с какими потребностями общества возникает ролевая игра, необходимо было бы историческое исследование.

В советской психологии первым вопрос о необходимости исторического исследования для построения полноценной теории игры поставил Е. А. Аркин “Только на фактическом материале, почерпнутом из прошлого и сопоставленном с настоящим, может быть построена правильная научная теория игры и игрушки, и только из такой теории может исходить здоровая, плодотворная, устойчивая' педагогическая практика”. “История детской игры и детской игрушки” - продолжает Е. А. Аркин , - должна служить фундаментом для построения их теорий” (1935, с 10).

В своем исследовании Е. А. Аркин почти не касается вопроса об историческом возникновении игры, в частности ролевой игры, а останавливается главным образом на игрушках и их истории. Сопоставляя игрушки, добытые при археологических раскопках, с современными игрушками, Аркин пишет: “В собранных ими (археологами - Д. Э.) и хранящихся в музеях коллекциях не оказалось ни одной, которая не имела бы своего двойника в современной детской” (там же, с. 21). Не ограничиваясь сравнением с археологической игрушкой, Е. А. Аркин исследует и детские игрушки народов, стоящих на низших уровнях развития. И здесь автор приходит к аналогичным выводам- “Действительно, тот факт, что, невзирая на разнородность источников, из которых мы черпали свой материал, картина при смене форм и различий деталей сохраняет единство, что у народов, отделенных друг от друга огромными пространствами, игрушка остается все той же неувядаемой, вечно юной, и ее содержание, ее функции остаются теми же у эскимосов и полинезийцев, у кафров и индейцев, у бушменов и бороро- этот факт говорит о поразительной устойчивости игрушки и, следовательно, той потребности, которую она удовлетворяет, и тех сил, которые ее создают” (1935,с. 31).

Приводя далее факты тождественности не только игрушек, но и игр современных детей и детей народов, стоящих на более низких уровнях общественного развития, Е. А. Аркин заключает свое сравнение “...устойчивость детской игрушки, ее универсальность, неизменность ее основных структурных форм и выполняемых ею функций- очевидный факт, и, может быть, именно очевидность этого факта была причиной того, что исследователи не считали нужным останавливаться на нем или подчеркивать его. Но если поразительная устойчивость детской игрушки—факт бесспорный, то совершенно непонятно, почему из этого бесспорного факта психологи, антропологи и естествоиспытатели не сделали никаких выводов, почему они не искали для него объяснения. Или этот бесспорный факт настолько прост и ясен, что не требует никакого толкования? Вряд ли это так. Наоборот странным должно казаться, что ребенок, рожденный и растущий в условиях культуры XX в, пользуется сплошь и рядом как источником радостей и орудием для своего развития и самовоспитания той же игрушкой, которая является достоянием ребенка, рожденною от людей, которые по своему умственному развитию близки к обитателям пещер и свайных построек, и растущего в условиях самого первобытною существования. И эти дети столь отдаленных друг от друга эпох человечества проявляют свою глубокую внутреннюю близость тем, что они не только получают или сами создают сходные игрушки, но- что еще более поразительно, тем, что делают из них одинаковое применение” (1935, с. 32).

Мы привели эти большие выдержки из работы Е. А. Аркина для того, чтобы показать, как историческое лишь по видимости исследование привело автора к антиисторическим выводам. Сравнив игрушки детей первобытных обществ и археологические игрушки сравнительно недавнего исторического прошлого с игрушками современных детей, автор не нашел в них ничего специфического. И там и здесь одни и те же игрушки и одно и то же употребление их ребенком. Следовательно, никакой истории игрушки, никакого ее развития нет. Игрушка осталась такой же, какой она была на заре человеческой культуры.

Причину этой кажущейся неизменяемости игрушек Е. А. Аркин видит в том, что “дитя человеческое, как и его игрушки, проявляет свое единство в единстве человеческих черт развития” (там же, с. 49). Е. А. Аркину понадобилось утверждение об исторической неизменности игрушки для доказательства положения о том, что с возникновением homo sapiens дети во все эпохи - от самых древних и до настоящего времени- появлялись на свет с одинаковыми возможностями. Да, это несомненно так. Но один из парадоксов развития детей и заключается в том, что, приходя в этот мир с одинаковой мерой беспомощности и одинаковыми возможностями, они проходят в обществах, стоящих на разных уровнях производства и культуры, совершенно различный путь развития, достигая и разными путями и в разное время своей социальной и психологической зрелости.

Положение Е. А. Аркина о неизменности игрушки в ходе исторического развития общества логически приводит нас к выводу, что игрушка отвечает каким- то неизменным природным особенностям ребенка и не находится ни в какой связи с жизнью общества и жизнью ребенка в обществе. Это в корне противоречит верному положению Г. В. Плеханова, что игра по своему содержанию восходит к труду взрослых. Совершенно естественно, что и игрушка не может быть ничем иным, как воспроизведением в той или иной упрощенной, обобщенной и схематизированной форме предметов из жизни и деятельности общества, приспособленных к особенностям детей того или иного возраста.

Е. А. Аркин покидает историческую точку зрения и становится, выражаясь словами Г. В. Плеханова, на точку зрения индивидуума. Но такая точка зрения не может нам объяснить почему дети играют в те или иные игры и используют в своих играх те или иные игрушки. В настоящее время общепризнано, что игра детей по своему содержанию теснейшим образом связана с жизнью, трудом и деятельностью взрослых членов общества. Как же может быть, чтобы игра детерминировалась в своем содержании жизнью общества, а игрушка- этот необходимый спутник всякой игры- не имела никакого отношения к жизни общества и отвечала каким- то неизменным природным особенностям ребенка?

Полученные Е. А. Аркиным выводы из его сравнительного исторического исследования прежде всего противоречат фактам. Детская современного дошкольника заполнена игрушками, которые не могли существовать в первобытном обществе и игровое употребление которых недоступно для ребенка этого общества. Можно ли представить себе среди игрушек ребенка этого общества автомобили, поезда, самолеты, луноходы, спутники, строительные материалы, пистолеты, наборы деталей для конструирования и т. п. Е. А. Аркин в ущерб фактам ищет единства там, где в глаза бросается явное различие. В этом изменении характера игрушек ребенка на протяжении человеческой истории наглядно отражена действительная история игрушки в ее причинной обусловленности историей развития общества, историей развития ребенка в обществе.

Правда, Е. А. Аркин пишет не обо всех игрушках, а об игрушках, называемых им изначальными игрушками, к которым он относит:

а) звуковые игрушки- трещотки, жужжалки, бубенцы погремушки и т. д.;

б) двигательные игрушки- волчок, мяч, змей, примитивные варианты бильбоке;

в) оружие- лук, стрелы, бумеранги и т. д.;

г) образные игрушки- изображения животных и куклы;

д) веревочку, из которой делают различные, порой самые замысловатые фигуры. Прежде всего необходимо отметить, что и так называемые изначальные игрушки имеют свою историю возникновения. Совершенно очевидно, что лук и стрелы могли стать игрушками только после того как они появились в обществе как орудия действительной охоты. До появления орудий труда, требовавших для своего употребления вращательных движений, никаких игрушек, приводимых в движение этим способом (жужжалки, волчки), не могло быть.

Для анализа процесса возникновения каждой из “изначальных игрушек” следовало бы провести специальное историческое исследование, и тогда стало бы ясно, что они вовсе не “изначальны”, а возникли на определенных ступенях развития общества и что их возникновению предшествовало изобретение человеком соответствующих орудий труда. История возникновения отдельных игрушек могла бы быть в таком исследовании представлена как отражение истории орудий человеческого труда и предметов культа.

Все игрушки которые Е. А. Аркин относит к “изначальным” в действительности являются продуктом исторического развития. Однако, раз возникнув на определенном историческом этапе развития человеческого общества, они не исчезли вместе с исчезновением тех орудий, копиями которых они являются. Лук и стрелы давно исчезли как орудия охоты и заменены огнестрельным оружием, но они остались в мире детских игрушек. Игрушки живут дольше, чем орудия труда, изображениями которых они являются, и это производит впечатление их неизменности. Такие игрушки действительно как бы застыли в своем развитии и сохранили свой первоначальный облик. Однако у этих игрушек отсутствует история только при внешнем, чисто феноменологическом рассмотрении их как физических предметов.

Если же рассматривать игрушку в ее функции, то можно с полной уверенностью сказать, что так называемые изначальные игрушки в ходе истории человеческого общества радикально меняли свою функцию, становясь в новое отношение к процессу развития ребенка.

Исследование исторического изменения игрушек представляет довольно трудную задачу: во-первых, археологическая игрушка ничего не говорит исследователю об ее употреблении ребенком; во-вторых, в настоящее время некоторые игрушки, даже у народов, стоящих на наиболее низких уровнях общественного развития, потеряли непосредственную связь с орудиями труда и предметами обихода и утратили свою первоначальною функцию.

Приведем лишь несколько примеров. На ранних ступенях развития общества человек пользовался для добывания огня трением одного куска дерева о другой. Непрерывное трение лучше всего обеспечивалось вращением, которое и достигалось посредством приспособлений в виде разнообразных дрелей. У народов Крайнего Севера для крепления нарт необходимо было просверливание много численных дыр. Сверление тоже требовало непрерывного вращения. По свидетельству А. Н. Рейнсон- Правдина (1949), маленькие деревянные дрели с примитивным устройством смычка- из палочки со шнурком, которые могут приводить в движение дети и до сих пор бытуют среди детских игрушек народов Крайнего Севера. Обучение непрерывному вращению являлось необходимым, так как владеющий этим навыком ребенок легко овладевал орудиями труда требовавшими этого навыка.

Такое обучение могло производиться не только на маленькой модели дрели, но и на ее видоизмененных вариантах. Видоизмененными вариантами дрели являлись кубари, которые есть не что иное, как дрель, приводимая в движение не лучком, а пальцами Так, если снять со стержня дрели ее лучок, то перед нами очутится простой волчок с несколько удлиненной палочкой .

Другим вариантом дрели являлись жужжалки, в которых непрерывное вращение достигалось особым умением растягивать и отпускать закрученную веревочку. Таким образом, разнообразные кубари и жужжалки были видоизмененными дрелями, действуя с которыми дети приобретали технические умения производить вращательные движения, необходимые для работы с дрелью. Игрушка и деятельность ребенка с ней являлись на этом этапе видоизменением орудия труда и деятельности с ним взрослых людей и стояли в прямом отношении к будущей деятельности ребенка.

Прошли века, существенно изменились орудия и способы добывания огня и сверления дыр. Кубари и жужжалки не стоят уже больше в прямом отношении к труду взрослых и к будущей трудовой деятельности ребенка. И для ребенка они больше не являются уменьшенными дрелями и даже не изображают их. Кубари и жужжалки превратились из “образных игрушек” в “двигательные” или “звуковые”, по терминологии Е. А. Аркина. Однако действия с ними еще продолжают поддерживаться взрослыми, и они еще бытуют среди детей. Действия с этими игрушками превратились из тренирующих определенные, почти профессиональные навыки в формирующие некоторые общие двигательные или зрительно- двигательные функциональные системы.

Интересно отметить, что для того, чтобы вызвать и поддерживать манипулирование этими игрушками, приходится прибегать к специальным хитростям, изобретать гудящие и музыкальные волчки и т. п., т. е. придавать им дополнительные свойства. Можно предположить, что механизм, вызывающий и поддерживающий действия с этими, лишь по виду одинаковыми, игрушками принципиально изменился. Всегда эти игрушки вносятся в детскую жизнь взрослыми, показывающими действия с ними. Однако если раньше на стадии, когда эти игрушки были уменьшенными моделями орудий взрослых, действия с ними поддерживались отношением “игрушка- орудие”, то теперь, когда такого отношения нет, манипулирование ими поддерживается ориентировочной реакцией на новизну. Систематическое упражнение сменяется эпизодическим использованием.

Аналогичным образом происходит процесс развития игр с веревочкой. На той стадии развития общества, где завязывание узлов и плетение были существенными элементами трудовой деятельности взрослых, эти упражнения, бытовавшие как среди детей, так и среди взрослых, поддерживались потребностями общества, были прямо связаны с плетением сетей и т. п. В настоящее время они выродились в чисто функциональные, развивающие тонкие движения пальцев, и развлекательные: встречаются чрезвычайно редко и не стоят в прямой связи с трудовой деятельностью взрослых.

Особенно ясно виден процесс изменения и развития па таких “изначальных игрушках”, как лук и стрелы. У охотничьих племен и народов, стоявших на относительно низких уровнях развития, лук и стрелы были одним из основных орудий охоты. Лук и стрелы становились достоянием ребенка с самого раннего возраста. Постепенн

Наши рекомендации