Эйдетический синтез» vs. кантовский «синтез узнавания (рекогниции) в понятии». Познавательная способность фантазии
Как пишет С. Франк [С.Л. Франк «Непостижимое» стр. 187—200], суть рационального познания заключается в том, что «оно пытается найти в новом, незнакомом, скрытом что-либо общее — общее ему с другим, уже знакомым,— именно чтобы подчинить его чему-то уже знакомому и привычному». В другой своей работе он несколько расшифровывает этот тезис и пишет, что «всякое знание имеет схему «Х есть А», где Х — есть тот неизвестный субъект (предмет знания), который мы познаем, а А — известный ранее предикат (содержание знания), который мы приписываем Х. [Предмет знания, стр. 58—59]. Собственно, в неявном виде эту схему можно найти уже у Канта, который всю свою аналитику строит на анализе такого рода суждений. Стандартная трактовка этой схемы заключается в том, что и Х и А, являются понятиями (субъектом и предикатом суждения), однако можно показать, что возможна и другая трактовка. Здесь мы подходим к существенному упущению, который совершил Кант в своем анализе познавательного процесса. Очевидно, что Х — является следующей, после образа (полученного в результате «синтеза схватывания»), ступенью познания. Однако этот шаг более целесообразно соотнести не с понятием, с «эйдосом», который получается в результате «эйдетического схватыавния» Гуссерля, или «интеллектуальной интуиции» Лейбница. При этом, в отличие от Канта, «направление» познавательного процесса не меняется на «обратное», что постулируется Кантом в его учении о схематизме (в кантовской концепции акт познания «двунаправлен»: от внешнего мира через чувственность и от рассудка к чувственности, а «схема» — «место» встречи этих направлений), а продолжается в том же «направлении». Образованный «эйдос» является max синтеза, а последующее соотнесение его с предикатом позволяет лишь «раскрыть» его смысловое содержание.
Удивительно, что это якобы «опровержение» Канта КЧР находит подтверждение, если обратиться к его «Критике способности суждения». Речь идет о концепции «интуитивного рассудка» (intellectus archetypus), изложенного в § 77 этой работы [И. Кант Соч. в 6 тт. — Т.5, стр. 434 — 438])
Обратим внимание на следующий пассаж: «Но мы можем мыслить себе и такой рассудок, который, поскольку он не дискурсивен подобно нашему, а интуитивен, идет от синтетически общего (созерцания целого, как такового) к особенному, т. е. от целого к частям». Тем самым Кант допускает принципиальную возможность таких «эйдетических актов», хотя и не соотносит их познанием и человеческим рассудком. Фактически здесь Кант неявным образом описывает механизм фантазии.
Вот как этот механизм фиксируется И. Гете [Избранные сочинения по естествознанию. — стр.220-221; фрагмент «О фантазии» (1817)]:
«Прилагаемое при этом краткое изложение философии Канта, во всяком случае, заслуживает внимания, так как из него можно познакомиться с направлением этого выдающегося мыслителя… В качестве главных сил нашей способности представления здесь [у Канта — К.С.] приводятся чувственность, рассудок и разум, фантазия же забывается, благодаря чему получается неисправимый пробел. Фантазия — четвертая главная сила нашего духовного существа. Она дополняет, чувственность в форме памяти, она доставляет рассудку миросозерцание в форме опыта, она оформляет или находит образы для идей разума, и тем оживотворяет человеческое единство в его целом, которому без нее пришлось бы погрузиться в жалкое ничтожество.
Но если фантазия оказывает такие услуги трем сестрам-способностям, то сама она впервые вводится этими милыми родственницами в царство истины и действительности. Чувственность предлагает ей резко очерченные, определенные образы, рассудок упорядочивает ее продуктивную силу, разум же дает ей полную уверенность в том, что она не сводится к игре грезами, а обоснована на идеях».
На наш взгляд именно этот механизм познания и творчества был развит Э. Гуссерлем в его учении о фантазии. Постулируемый же Кантом синтез «узнавания в понятии» является следующим за этим синтезом и имеет не столько синтетический, а скорее аналитический характер, так как он аналитически развертывает полученное фантазией «эйдосное содержание».
[продолжение следует; обновление от 30 сентября 2001 г.]
====================
С.Н. Рустанович
Белые дороги
Открыть путь к метафизике означало для Канта расчистить истоки уже пройденных дорог. Другими словами предпринять критику «самого чистого разума». Наградой за грязную работу должно было стать неувядающее древо метафизики, расцветшее не на догмах или мечтательных фикциях, а, на «вечном и неизменном» основании принципов самого чистого разума. (Можно смело утверждать, что, в переводе на конкретику земных природных форм это вечнозеленое и непременно колючее дерево — коль скоро произрастает на принципах, — то есть одно из хвойных, или, даже кактус). И поскольку сам Кант сознательно старался не быть мечтателем, то и площадка расчищалась не для метафизики «без конца и без края», а лишь для дамы определенной в объеме и границах. То есть, на радость садоводам, долгожданное дерево вовсе не дикорастущий титан зеленого царства, а вполне культурный и даже заурядный саженец с генетически прогнозируемыми корнями и кроной.
Однако, в результате гигантских усилий по освоению «совершенно заросшей почвы», на залитом солнцем поле, в место приятной во всех отношениях метафизики, проросла система трансцендентализма, которую Кант и оставил в наследство потомкам, вызвав у последних некоторое недоумение.
– Где же Дама? Зачем же так упорно «расчищали и разравнивали», если кроме «верблюжьей колючки» - кем по удобоусвояемости и питательности, при переходе в растительный мир мы почитаем трансцендентальную систему, — ничего и не выросло. И ничего не посадили кроме Бога, свободы и бессмертия души, а этих последних смогли взрастить лишь в очень специальной клумбе с вольером из «практического применения разума». Правда, недоумение и протест выразили лишь ближайшие наследники, посадив на заливных лугах собственные метафизические деревья. Хилые дальние родственники от хождения «за три моря» вовсе отказались, а, метафизическую даму, не найдя, бросили в «набежавшую волну». Что, в принципе и логично и закономерно. Дамы зовут в дорогу без пути, за белые облака и нескончаемый горизонт, эстетически одаренных рыцарей. Эстетически стертые вечные рядовые в походы за пределы опыта, ради «прекрасных незнакомок» не ходят. Тем более, что в современном варианте, незнакомка может оказаться не прекрасной, а даже совсем ужасной, в духе американских кошмаров. Действительно стоит ли за такой и ходить.
Но конечно, закрадывается и другая мысль, — не является ли сама трансцендентальная система «метафизикой в себе». Метафизической дамой в вуали, к тому же замаскированной под неприхотливое и колючее растение? Ведь уже в предисловии к первому изданию первой критики Кант пишет – «В этом исследовании я особенно постарался быть обстоятельным и смею утверждать, что нет ни одной метафизической задачи, которая бы не была здесь разрешена или для решения которой не был бы здесь дан по крайней мере ключ» (КЧР,9). И далее, «Метафизика, выраженная в понятиях, которые мы здесь дадим, - единственная из всех наук, имеющая право рассчитывать за короткое время при незначительных, но объединенных усилиях достигнуть такого успеха, что потомству останется только все согласовать со своими целями на дидактический манер без малейшего расширения содержания. Ведь это есть не что иное, как систематизированный инвентарь всего, чем мы располагаем благодаря чистому разуму» (КЧР,12). Правда Кант, как и положено создателю, изменит таинственной Лилит и выпустит в люди научно-хозяйственную Еву. Но Еву также назовет «сокровищем в виде метафизики, очищенной при помощи критики и приведенной таким образом в устойчивое состояние» (КЧР, 21).
Итак, что сказал философ? Что система настроена на решение метафизических задач. И что все дано, для того, что бы задачи стали или были решаемыми. Необходимо только, суметь согласовать то, что дано со своими целями. То есть цели должны быть созвучны системе. Кроме того, не означает ли это, что данная система в своих поисковых диапазонах настроена на поиск путей к вещам в себе, а не на бесконечную прополку и рыхление ради чистоты рядов только. Что данная система обладает всем необходимым – «ключами, инвентарем и даже устойчивым состоянием», - что бы ответить на вопрос - в каких именно сферах возможны выходы в «метафизический простор», а где путь принципиально исключен.
Сам Кант показал, что с «возделанных полей» чистого разума «выход за пределы опыта запрещен», и что чистый разум, что б оставаться самим собой, должен походить более на систему противовоздушной обороны, а не как не на клумбу с хризантемами. А вот по «нехоженым тропам» практического разума можно, забравшись в себя как свободу, отправиться в бесконечный поход в «царство целей». Пространство сверхчувственного, в нашем понимании, открыто и через красоту как нечувственную форму эстетических созерцаний, как форму созерцания равную действию свободы, то есть способу существования вещей в себе. Правда, путь за эстетический горизонт – дорога, идущая не от субъекта, а, скорее, через субъекта. Или не дорога, а белый путь самолета, отраженный темной глубиной лесного озера в солнечный день. Не дорога, а маршрут эстетической индивидуальности, и, следовательно, непередаваемый маршрут.
Эстетика Канта богата и другими дарами и возможностями, в частности и подходом к воображению. И хотя для обнаружения возможностей решающим является сам взгляд на систему - кто перед нами, прежде всего, - трехглавый дракон, готовый к космическим полетам, или сельскохозяйственная техника. Соответственно воображение – персонаж труженика на нивах теории познания, или центра подготовки к полетам.
Тем не менее, вопрос о творческом воображении в системе трансцендентализма, нам хотелось бы рассмотреть исходя из возможностей именно последней критики. Поскольку именно «Критика способности суждения» выстраивает трансцендентальную органику в организм, несет в себе то, что позволило двум первым критикам «связаться в единое целое». А это означает, что в системе нет «главных» частей, а есть элементы несущие целое, данностью которого они и представлены. Кроме того, нам хотелось по возможности огородить чутко восприимчивое воображение от хищного и непроницаемого взглядов «разноглазой» старшей сестры. Поскольку «разные глаза» последняя, получила именно по вопросам интересующей нас способности.
Итак, разберем высказывание.
«Воображение (в качестве продуктивной способности познания) очень могущественно в создании как бы другой природы из материала, который ей дает действительная природа» (КСС,187).
В эстетике речь о познании не ведется в принципе. Кант постоянно подчеркивает, что эстетическое суждение рефлексии определяет не предмет, а состояние субъекта. Спрашивается, почему вдруг, о воображении говорится как о продуктивной способности познания, хотя говорится и в скобках. Почему, на пример, не просто как о продуктивной способности. Что это, признание того, что воображение способно быть продуктивным и в познании также, и, следовательно, полемика со взглядом на указанную способность как на «репродуктивно-пассивного» персонажа первой критики «со второй попытки». Или речь идет о продуктивности воображения как такового, в сфере сугубо эстетического творчества только, где воображение в принципе, по самой сути организации сферы, играет ведущую роль. А термин познание упоминается без смысловой нагрузки.
Философ, далее, конкретизирует, что воображение из материала «действительной природы» создает нечто что «превосходит природу». И имеющее быть нечто, «превосходящее природу», во-первых, стремится к «чему-то находящемуся за пределами опыта» (КСС,188), во-вторых, есть то чему в качестве внутреннего созерцания «не может быть полностью адекватным никакое понятие» (КСС,188). Речь идет об эстетических идеях. Эстетические идеи есть область куда не достигает ни одно рассудочное понятие. Кант говорит об этом так – «в эстетической идее рассудок посредством своих понятий никогда не достигает всего внутреннего созерцания воображения.. Поскольку подвести представление воображения под понятия значит объяснить его, эстетическая идея может быть названа не поддающимся объяснению представлением воображения (в его свободной игре)» (КСС,218). То есть, рассудок в принципе не законодательствует в сфере эстетических созерцаний, и эстетические идеи таковы, что как бы глубоко рассудок не углублялся, и как бы не высок был его мыслительный энтузиазм, данные идеи никогда не будут и не могут быть схвачены определенным понятием.
Однако, если на ситуацию посмотреть от обратного, то именно когда под понятие подводится идея воображения для изображения, именно в этом случае воображение, как считает Кант, и действует творчески. Что же собственно творческого здесь увидел Кант? Почему создание «другой природы» из действительной, названо лишь продуктивностью, а подведение воображения под понятие – творческим действием?
На наш взгляд потому, что творческое связывается Кантом не с сотворением, а, опять же с познавательной активностью. А в данном случае, речь идет как раз об активности воображения в мыслительном процессе. О случае «обратного» соотношения сил, когда воображению дано, причем им самим, больше чем рассудку. Где воображение «приводит в движение способность интеллектуальных сил (разум)». Воображение, здесь, заставляет разум искать идеи для своего представления и «безгранично расширяет» при этом, само понятие эстетически. То в идее воображения, что не составляет взятого исходного понятия, «играющая способность» распространяет «на множество родственных понятий, которые позволяют мыслить больше, чем может быть выражено в понятии, определенном словами» (КСС, 189).
Именно указанную возможность нам хотелось бы отметить особенно. Поскольку именно здесь и заключен творческий дар воображения способности познания и познанию и «познаванию» вообще. В способности воображения дать возможность мышлению выйти за рамки дискурса, - именно помыслить больше, чем может быть выражено словом. Дар смысловой не дискурсивной ясность есть прерогатива воображения, проявляющая себя, как увидим дальше, с моментов становления человеческого сознания как такового. Совершенно очевидно, что именно так расширяется и само языковое поле, когда рано или поздно, ищутся слова для выражения и заточения туда мысли.
Правда Канта, скорее привлекает способность воображения через собственные идеи «оживить душу, открывая ей необозримую область родственных представлений» (КСС,189). Но это не столь важно. Принципиально то, что воображение выступает как самостоятельная способность и в познавательном мышлении. Как союзница разума, дарящая его «не поддающимся демонстрации» идеям вместо их «логического изображения», изобразимость в «не поддающихся объяснению» представлениях. И хотя воображение «со своими созерцаниями» в идее разума и не достигает соответствующего изображения сверхчувственного понятия, что, по идее, означало бы изобразить вещь в себе, соответствующую данному понятию, оно способно синтезировать эстетическую идею на данный сюжет. Тем самым, изобразив идею разума по законам формальной целесообразности (формой целесообразности «без представления о цели» как помним, является красота).
И, быть может, не менее значительно, что воображение выступает как способность, поднимающаяся в не эмпирическом созерцании над способностью рассудка. В том смысле, что оставляет последнему лишь бежать за собой. (Как оставляет летящая ласточка, вырвавшись из темной и душной норы, слепого и толстого крота).
Итак, способность к синтезу не эмпирических созерцаний отчетливо демонстрирует самостоятельность и активность структурных элементов и организации воображения. Однако, когда казалось бы война за независимость окончена, и честь воображения спасена, Кант вдруг говорит, что «теперь же замечу только, что идеи обоих родов – идеи разума и идеи эстетические – должны иметь свои принципы, причем те и другие должны иметь их в разуме, первые в объективных, вторые – в субъективных принципах его применения» (КСС,216).
Что же получается, за что боролись с тем и остались. Только поменяли полуслепого и толстого крота на зоркого и парящего орла (что, конечно, само по себе и не плохо), но в самостоятельных принципах опять отказано?
Означает ли это, что воображение создает или синтезирует эстетическую идею, а «принцип» синтеза находится в разуме. Или речь идет о сугубо принципах применения только. То есть о том, что принцип применения идей вообще (и идей разума и идей воображения) следует искать в разуме. Другими словами, воображение синтезирует эстетические идеи исходя из собственных возможностей, но применить данные идеи, способен только разум.
С последним вариантом трактовки можно согласиться. Во-первых, рассуждая о идеях разума и идеях воображения Кант, также, скажет – «Предполагается, что те и другие возникают не без основания, а в соответствии с определенными принципами познавательных способностей, к которым они относятся..». То есть, все-таки, способности разные, и принципы возникновения связаны каждый со своей способностью. Во-вторых, воображение в своей свободе, есть способность играющая, а не применяющая. По своей собственной природе, эстетические идеи требуют не применения, а выражения. А способностью к их выражению или изображению обладает только гений. Следовательно, и принцип применения в качестве такового, не может быть органичным проявлением свободной игры воображения и должен быть вынесен или найден в другой способности души.
Итак, в итоге, все-таки, можно говорить о том, что, взятое в скобки упоминание о продуктивной способности познания по отношению к воображению не случайность. Воображение является или может являться творческой силой познания, но только в том случае, если познание понимать не как сугубо теоретическое определение предмета, но включать в понятие познания и сам способ представления. В принципе, в строгом значении термина, познанием занимается рассудок. Только рассудочные понятия являются собственно познанием. Ни идеи разума, ни эстетические идеи таковыми не являются. Поскольку первые содержат сверхчувственное понятие, которому «никогда не может быть дано соответствующее созерцание» (КСС,216), а, вторые, являются созерцаниями, для которых «никогда не может быть найдено адекватное понятие» (там же). В узко взятом смысле и разум, и воображение, хотя и познавательные способности, но не познающие. Тем не менее, и идеи разума и идеи воображения есть способ представления, при чем, способ представления «не данного» и не представимого. И расширяя понятие познания до способа представления, так же, мы можем, и должны будем говорить о разуме и воображении как о ведущих творческих силах «познавательного» мышления. Соединив обе составляющие получим, что познание есть сугубо «обрабатывающий» и «доводящий» процесс, сопровождающийся творческим мышлением. Интересно, что поисковыми и соответственно творческими оказываются «не познающие» разум и воображение. Только первый ищет по объективным принципам, а воображение - играючи, по субъективным. Сугубо определяющая функция мышления, то есть рассудочная – собственно познающая - оказывается самой не творческой, хотя активной и продуктивной. Другими словами, необходимо отчетливо видеть в каких случаях воображение исполняет роль служанки, поставляющей рассудку эмпирический материал, а в каких расширяет пространство не эмпирических представлений в союзе с разумом.
Но вернемся к разбору высказывания.
Как собственно созидается «как бы другая природа», превосходящая «действительную природу» и «стремящаяся за пределы опыта». И что, именно, означает превосхождение.
Кант ответов на поставленные вопросы не дает. Но их можно «вычитать» из того что, дано, или реконструировать подоснову данного.
Итак, поскольку действительно то, что соответствует ощущению, то под действительной природой следует мыслить эмпирическое или «данное» чувственности явление природы.
Поскольку созидаемая «как бы природа» превосходит природу эмпирическую и стремится «за пределы опыта», то превосхождение может означать, что сотворенная «как бы природа» носит не эмпирический характер (больше, собственно, и превосходить не в чем и «некуда»). То есть, воображение из чувственно воспринимаемого материала явлений, эмпирических представлений, творит представления не эмпирические.
Стремящиеся за пределы опыта означает – опытом не становящиеся. То есть, эстетические идеи есть область внутренних созерцаний, выходящая из опыта в сферу неопыта. (Приведенный пример синтеза эстетических идей, далеко не единственный. Материалом для синтеза могут быть избраны идеи разума и, даже, сам субъект представления).
Вспомним, что категории, посредством которых рассудок законодательствует природе, «служат только для возможности эмпирического знания, которое называется опытом» (КЧР,108), через их применение к эмпирическим созерцаниям. Эстетические идеи не становятся опытом, именно в силу того, что к ним как нечувственным созерцаниям категории рассудка просто не приложимы. И именно по этому они являют собой область, куда не достигает ни одно рассудочное понятие. Эстетические идеи не опредмечиваются. И хотя они могут быть выражены в произведении искусства, предметом они так и не становятся по самому принципу их восприятия. Эстетическую идею, выраженную в произведении искусства, нельзя схватить эмпирическим созерцанием, то есть, именно как предмет. Что бы «разглядеть» или воспринять данную идею, ее необходимо «вновь» синтезировать. И синтезировать с помощью той формы созерцания, посредством которой указанная идея выражена.
И этой формой является красота как нечувственная форма эстетических созерцаний.
Что бы прояснить последнее положение приведем следующие рассуждения.
Итак, посредством категорий рассудок дает закон всей совокупности являющегося, то есть природе.
Но рассудок не законодательствует в мире эстетических созерцаний.
Как вообще, возможны созерцания, не подпадающие под определения категорий рассудка, если все явления, в качестве таковых, как определения времени, связаны с категориями через трансцендентальную схему?
Кант, данный вопрос не рассматривает, поскольку и не ставит. В принципе, внимание философа привлекала не эстетическая, а телеологическая целесообразность. Другими словами, философа занимал вопрос поиска принципа объяснения возможности предметов, не поддающихся причинно-следственному анализу. То есть, предметов, – возможность которых можно объяснить исходя из идеи реального целого. Отсюда, искомым способом объяснения стал принцип целесообразности. Принцип, восполняющий недостаток дискурсивного рассудка, для которого реальное целое может только суммироваться из частей, но не предшествовать им. И поскольку, мыслить целое как причину «невидящий» рассудок может только посредством представления о цели, отсюда и принцип целесообразности. И соответственно, эстетика Канта, выстраивалась на догадке о родственности телеологического и эстетического суждений.
Однако, хотя мир эстетических созерцаний и его «незримый» центр – красота, - реальные образцы целесообразности, но, во-первых: связь красоты с принципом целесообразности способности суждения не обоснована философом как необходимая. То есть, остается не видным почему предмет, «специально устроенный для нашей познавательной способности», должен быть прекрасен. (Если, конечно, не реконструировать идею целесообразности так, что специальное устроение, есть устроение через созерцание «некоего рассудка», и что именно красота – форма устрояющего созерцания, чего Кант не делает). Во-вторых: принцип целесообразности способности суждения является принципом объясняющим, причем «из как если бы», в отношении эмпирических вещей в себе. Данный принцип не объясняет факта наличия созерцания (условий его возможности) вообще явлением не становящимся.
Если к красоте как созерцанию не приложимы рассудочные категории, означает ли это, что принципиально, красота не есть явление, не есть эмпирически данное.
Обратимся к исследованию «условий возможности» красоты, ее предполагаемым метафизическим основаниям.
(Кант, говоря об особенностях эстетической сферы отсылает лишь к «неопределенной идее сверхчувственного в нас» (КСС,215). Далее, красота, хотя и является для философа областью «заполняющей необозримую пропасть» между природой и свободой, однако дальше указания на то, что «все же должно существовать основание единства сверхчувственного, лежащего в основе природы, с тем, что практически содержит в себе понятие свободы» (КСС,174*) Кант не идет).
Все «объекты» в философии Канта, в гносеологическом аспекте, делятся на вещи в себе, или сами по себе и явления. Если красота как созерцание не содержит отношений присущих пространственно-временным модусам, - тех отношений, которым рассудок дает закон, то тем самым мы признаем, что она есть «нечто» не локализованное формами чувственности. Явление есть действие вещи в себе воспринятое модусами чувственности. Если действие воспринято, но не модусами чувственности, то созерцание, полученное в результате подобного восприятия, не есть уже явление как таковое, не есть явление чувственности. Обозначим его как не явление. Из того, что красота все-таки «дается», хотя не как явление или предмет, и предстает именно в созерцании, следует, что красота есть нечто воспринятое иной формой созерцания, нежели чистые формы чувственности.
Поскольку искомая форма созерцания должна быть способом первоначальным, то есть, «каким дается само существование объектов созерцания» (КЧР,68*). И коль скоро, красота «дается» и «существует», как таковая в созерцании или как созерцание, то если мы имеем ввиду способ первоначальный, красота же должна быть и искомой формой или способом «восприимчивости», равным способу «существования» воспринимаемого.
Каков же метафизический статус красоты?
Если мы рассматриваем красоту как способ восприимчивости равный способу существования, о восприимчивости чего может идти речь?
Находясь на уровне трансцендентальных оснований можно говорить только о вещах в себе и их действии. Поскольку вещи в себе, в качестве таковых, принадлежат свободе, то красоту как способ созерцания можно трактовать как нечувственную форму восприимчивости к действию свободы. А, поскольку данный способ созерцания, рассматривается как первоначальный, то восприимчивость к действию свободы означает – действие свободы, воспринимающее самое себя как оно есть. Другими словами, действие свободы «со стороны» эстетического субъекта как способ созерцания, равен действию свободы «со стороны» вещи в себе.
(Совершенно очевидно что в «царстве вещей в себе» нет ни сторон, ни субъектов с объектами. А уж если и есть нечто приближенно соответствующее философским понятиям субъекта и объекта, то можно говорить, конечно, лишь о субъективации «нечувственного» царства. Отсюда, в более глубинном прочтении, в красоте нет воспринимающего и воспринимаемого. А образно выражаясь, «есть» «зримость» свободы и зеркала).
Отсюда, красота как форма созерцания, не должна мыслиться трансцендентально-идеально или «нейтрально» как формы чувственности пространства и время. Скорее – трансцендентально-деятельно. И ее метафизическим фоном следует признать трансцендентальную свободу. Или в красоте свобода обнаруживает свою эстетическую реальность.
Итак, мы считаем возможным, говорить о том, что воображение обладает особой формой для эстетических, суть нечувственных созерцаний. И что данная форма есть красота, понимаемая как нечувственный способ восприимчивости. Данный способ созерцания не дает явлений, а, следовательно, и предметов. Но продуцирует эстетические идеи и эстетические созерцания не предметным предметом которых, является, опять же, сама красота, «пребывающая» в «теле» или «оболочке» данных идей.
Теперь, попытаемся определить как соотносится красота, выведенная в качестве способа созерцания, с основоположениями эстетики Канта. Противоречит или не противоречит красота в данном значении структуре эстетического суждения. Возможно ли вывести из самой структуры эстетического суждения возможность и необходимость данной формы.
Как «дается» красота субъекту?
Согласно эстетической системе Канта, красота дается субъекту в эстетическом суждении рефлексии, и не как иначе. Можно сказать, что красота, взятая относительно субъекта, всегда есть эстетическое суждение. Эстетическое суждение рефлексии, это суждение, в котором рефлектирующая способность направлена на восприятие целесообразности представлений. Рефлексия о восприятии, есть сопоставление соотношений воображения и рассудка, в каком они должны находиться в «акте» способности суждения, с тем «в котором они действительно находятся при данном восприятии» (Кант, 5, 125). Когда форма предмета при схватывании многообразного этого предмета такова, что согласуется с изображением «не ясно какого понятия» рассудка, то в рефлексии об этом предмете согласование воображения и рассудка таково, что предмет непременно целесообразен для эстетической способности суждения, то есть предстает как предмет прекрасный, так как именно красота - форма целесообразности эстетического суждения рефлексии.
Итак, в эстетическом суждении рефлексии рассудок соотносит представление воображения с «изображением неясно какого понятия». Но способностью к изображениям, в собственном значении данного понятия, обладает только воображение. Следовательно, изображение не ясно какого понятия должно находиться именно в нем. Далее, акты рефлексии, по сути, есть акты трансцендентального схематизма, а это - синтетическое единство априорных форм чувственности и априорных форм рассудка. Для эстетического суждения рефлексии, следовательно, это синтез априорного представления способности суждения с формой эстетических созерцаний, по идее. Кант такую форму прямо не выделяет, но сама структура эстетического суждения, как будет показано дальше, на нее неявно опирается.
Сам философ говорит о том, что «схватывание форм в воображении никогда не может происходить, если рефлектирующая способность суждения, даже не преднамеренно, не сравнивает их по крайней мере со своей способностью соотносить созерцания с понятиями» (5, 190). Однако, эстетическое схватывание все-таки происходит, а это означает, что через особую «играющую»1 схему осуществляется синтетическое единство принципа целесообразности способности суждения (именно он является априорным представлением указанной способности) с некой формой воображения. И, если бы, данная форма была формой чувственности, то ее схватывание было бы обычным эмпирическим представлением, а, следовательно, через обычную схему подпадало бы под определение категорий рассудка.
Почему же этого не происходит? Почему рассудок в эстетическом суждении рефлексии принимает участие играя, лишь как закономерность вообще?
Именно потому, на наш взгляд, что схваченное воображением не укладывается в рамки обычных созерцаний, «выпадает» из сферы действия обычных схем. И если формы чувственности дают лишь созерцания необходимо связанные с определенными формами рассудка, через трансцендентальный схематизм, то, следовательно, для возможности нетрадиционных созерцаний нужна особая форма восприимчивости.
Чем же искомая форма может быть, если ее выводить из самой структуры эстетического суждения?
В эстетическом суждении, имеющим своим предикатом чувство удовольствия и неудовольствия, именно красота является «основанием» определяющим указанный предикат. Красота - предмет «необходимого» удовольствия, так как, опять же, именно она является «осуществленным намерением» условие которого - принцип целесообразности. Или, именно красота делает данный принцип конститутивным для чувства удовольствия и неудовольствия, поскольку в красоте субъект находит «выражение» или «воплощение» своего априорного представления о форме (5, 186). Принцип целесообразности, в качестве такового, есть представление о форме. Красота - форма целесообразности. Отсюда, если схема есть также изображение понятия в образе, то принцип целесообразности, будучи представлением о форме, должен быть и представлением (пусть тоже неясно каким) рассудка о красоте, а, изображение «неясно какого понятия» - представлением воображения, следовательно, формой созерцания красоты как ее изображение. И тогда имеем, что именно красота выступит как форма эстетических созерцаний, и, то, что можно назвать чисто эстетическим миром, необходимо будет областью созерцаний красотой. Другое дело, что для обоснования красоты как нечувственного способа восприимчивости, требуется выход в трансцендентальную эстетику. При этом, данное обоснование, можно рассматривать как один из вариантов, раскрывающих эвристический потенциал кантовой системы в целом.
В принципе, область эстетических идей, способностью к выражению которых обладает только гений, и является сугубо творческой сферой воображения, ее творческим средоточием. Отсюда, отвечая на вопрос «как возможно творческое воображение по Канту», мы должны сказать, что оно возможно как способность к синтезу эстетических идей. Или, воображение проявляет себя творчески в своих идеях.
Воображение не может быть творческим в узкопознавательной ситуации, когда оно подчинено рассудку. Поскольку «..в применении для познания воображение находится под властью рассудка и подчинено ограничению, что бы соответствовать его понятию» (КСС,190).
Воображение, может быть, и является ведущей силой творческого мышления, то есть мышления познавательного, но не познающего. Если смотреть операционально, — ищущего, а, не нашедшего, и определяющего. Например философского, насколько философия является не наукой, а, скажем, метафизикой. Поскольку именно в «метафизическом мышлении» важен сам способ представления, а не рассудочная определенность найденного. Тем более, что «объекты» «метафизической мысли» изначально не предметны.
«Гений заключается ..в счастливом сочетании, которое нельзя обрести в науке или достигнуть прилежанием и которое позволяет найти идеи для данного понятия, а также выразить их таким образом, чтобы вызванная этим душевная настроенность могла быть как сопутствующая понятию сообщена другим» (КСС,191).
То есть, если мы говорим о философском творчестве, нужно не только изложить идеи разума, содержащие сверхчувственные понятия, но так же, выразить, сопутствующие найденным сверхчувственным понятиям эстетические идеи. Что бы дух данных идей, несущий в себе кроме прочего «неизведанного», эстетическое ощущение сверхчувственного, сопровождаемого понятия, мог быть передан или сообщаем другим.
Другими словами, воображение проявляет себя сугубо творчески не только в синтезе эстетических идей, но и везде, где требуется или возможно их свободное выражение. Кант говорит так — «..талант и есть, собственно говоря, то, что называют духом; ибо выразить неизреченное в состоянии души при известном представлении и сделать его всеобщесообщаемым — будь то на языке живописи или пластики – требует способности схватывать быстро исчезающую игру воображения и придать ей единство в понятии... которое может быть сообщено без принуждения правилами» (КСС,191).
Или, «творческое воображение по Канту», возможно везде, где «оригинальность природного дара» субъекта, может быть применена через свободное использование субъектом своих познавательных способностей. То есть, в принципе везде, где воображение может быть «востребовано» в его свободной игре.