Литературная ситуация в России на рубеже XIX – XX веков. Идейно-философские и эстетические поиски. Основные направления и течения.

Поэма А. Блока «Двенадцать». Проблема интерпретации. Система образов, композиция и конфликт.

Вот передо мной «Литература в школе» за август 1973 года с тематическим планированием уроков литературы в Х классе. Читаю: «… «Двенадцать» - первая поэма об Октябре … Пафос поэмы – утверждения исторической правоты революционного народа…»

Да, действительно, это была первая поэма об Октябре (по бабушкиным воспоминаниям, дети «красного» времени воспринимали «Двенадцать» как гимн Октябрю, пролетариату). Но гимн ли это на самом деле? Я бы так сегодня не утверждал. И не потому, что стало модным ругать всё, что связано с Октябрем, Лениным. Просто под другим углом зрения хочется посмотреть на эту проблему.

Будучи современником событий 17-го года, Блок смог увидеть в революции то, что можно рассмотреть только через призму веков.

Страшное время, непредсказуемое, крушащие всё на своём пути события, кровавая стихия:

Черный вечер.

Белый снег.

Ветер, ветер!

На ногах не стоит человек.

И символом этого времени, этой смуты становятся «двенадцать». Если верить лозунгам революции: «Мир!», «Справедливость!», «Равенство», «Братство!», то становится непонятной «черная злоба»:

Черная злоба, святая злоба …

Товарищ, гляди

В оба!

И совсем кощунственно звучат слова «святая злоба». Святое не может быть злым. Святое – всегда доброе. Не зря о хорошем человеке, праведнике говорят «Святой». Чем внимательнее вчитываешься в текст, тем больше понимаешь, что «двенадцать» - это просто шайка, сборище жестоких, не отягощенных каким-либо интеллектом, без моральных принципов людей, готовых, не задумываясь, нарушить самую главную заповедь Христа «Не убий!».

Хладнокровно убита Катька. Закрадывается на какое-то мгновение в душу убийцы сомнение-жалость, но обрывают соучастники Петьку:

— Не такое нынче время,

Чтобы нянчиться с тобой!

Потяжеле будет бремя…

… И Петруха замедляет

Торопливые шаги...

Он головку вскидывает,

Он опять повеселел...

Действительно, есть о чем горевать. Убит один человек, а сколько еще их на пути «двенадцати»!

И страшно становится от мысли: кому же судьбу России доверили? Безграмотным головорезам. Что же движет этими людьми? Жажда крови и страх. Но кого же боятся они? Так ли уж страшен им «старый мир»? Нет. Страшен враг, который невидим. Он чудится за каждым углом. Важен даже не сам враг, а пресловутый «образ врага», который с большим успехом будет формироваться в годы сталинских репрессий. Врага могли узреть в каждом: профессоре университета и безграмотном колхознике, унесшем с поля несколько колосков. И - тюрьма, ссылки, расстрел. Что же стало с людьми? Презрев всякие моральные принципы, они жаждут «напиться кровушки». Ответ, по-моему, ясен благодаря словам «без креста» ( в поэме они встречаются несколько раз). Люди упиваются свободой «без креста»:

Свобода, слова,

Эх, эх, без креста!

Думаю, что «крест» в данном контексте – это совесть (не зря на Руси говорили о завравшемся, потерявшем совесть человеке: «Креста на тебе нет!»).

Свобода без креста – свобода совести. А свобода без совести – это вакханалия. При такой «свободе» возможна ли добропорядочность новоявленных мессий – «двенадцати»?

Освобождая себя от культурных, религиозных ( «От чего тебя упас / Золотой иконостас ?» ) традиций, «двенадцать» идут вперед «без имени святого», готовые в любую минуту ( что там Катька!) выстрелить в Русь:

Товарищ, винтовку держи, не трусь!

Пальнем-ка пулей в Святую Русь …

А мы поражаемся: Храм Христа разрушителя! Изначально в революции не было ничего святого. Поэтому «двенадцати» и невидим Иисус Христос. Но то, что он (оболганный, истерзанный ) всё-таки рядом со злодеями – не случайно. Он всегда рядом с грешниками в надежде на то, что откроются их глаза, раскаются они в содеянном. Обернутся они к Богу (совести). Но пока они его не видят. Пока «Только вьюга долгим смехом / Заливается в снегах…».

Итак, поэма А. Блока «Двенадцать» - гимн Октябрю или нечто другое? На мой взгляд, это скорее поэма – «репортаж» с места кровавых событий (пусть не покажется грубым читателям такое определение) отчасти – поэма-пророчество: ведь отголоски того «ветра» мы переживаем и сейчас.

Литературная ситуация в России на рубеже XIX – XX веков. Идейно-философские и эстетические поиски. Основные направления и течения.

Первый вопрос, который возникает при обращении к теме "Русская литература XX века" – с какого момента отсчитывать XX век. По календарю, с 1900 – 1901 гг.? Но очевидно, что чисто хронологический рубеж, хотя и значим сам по себе, почти ничего не дает в смысле разграничения эпох. Первый рубеж нового века – революция 1905 года. Но революция прошла, наступило некоторое затишье – вплоть до Первой мировой войны. Об этом времени вспоминала Ахматова в "Поэме без героя":

А по набережной легендарной

Приближался не календарный,

Настоящий двадцатый век…

"Настоящий двадцатый век" начался с первой мировой войны и двух революций 1917 года, с перехода России в новую фазу своего существования. Но катаклизму предшествовал "рубеж веков" – сложнейший, поворотный период, во многом предопределивший последующую историю, но и сам явившийся итогом и разрешением многих противоречий, назревавших в русском обществе задолго до него. В советское время принято было говорить о неизбежности революции, раскрепостившей творческие силы народа и открывшей ему путь к новой жизни. По окончании периода этой "новой жизни" наступила переоценка ценностей. Возник соблазн нового и простого решения вопроса: просто поменять знаки на противоположные, все, что считалось белым, объявить черным, и наоборот. Однако время показывает скоропалительность и незрелость подобных переоценок. Ясно, что судить эту эпоху невозможно человеку, ее не пережившему, да и судить о ней следует с большой осторожностью.

По прошествии века русский рубеж XIX – XX веков кажется временем расцвета – во всех областях. Литература, искусство, архитектура, музыка – но не только это. Бурно развиваются науки, как позитивные, так и гуманитарные (история, филология, философия, богословие). Не менее стремительны темпы промышленного роста, строятся фабрики, заводы, железные дороги. И при этом Россия остается сельскохозяйственной страной. В жизнь деревни проникают капиталистические отношения, на поверхности – расслоение прежней общины, разорение дворянских усадеб, обнищание крестьян, голод, – однако вплоть до Первой мировой войны Россия кормит хлебом всю Европу.

То, что кажется расцветом сейчас, современникам казалось упадком. Не только потомки, но и сами очевидцы всех последующих событий будут только удивляться, до какой степени они не замечали светлых сторон окружавшей их действительности. "Унылые чеховские сумерки", в которых остро чувствуется дефицит яркого, смелого, сильного – таково ощущение, предшествовавшее первой русской революции. Но это взгляд, присущий, прежде всего, интеллигенции. В массе населения еще в 80-90-е гг. жила уверенность в незыблемости устоев и крепости "Святой Руси".

Интеллигенция всегда отстаивала свою внутреннюю свободу и независимость от власти, а между тем диктат общественного мнения был куда суровее давления "сверху". Политизированность была причиной того, что писатели и критики составляли различные группировки, иногда нейтральные, иногда враждебные по отношению друг к другу.

В 1895 г. впервые привлекло внимание общественности – правда, преимущественно ироническое – издание сборников "Русские символисты", ведущим автором которого был 22-летний поэт Валерий Брюсов, напечатавший свои стихотворения не только под собственным именем, но и под несколькими псевдонимами с целью создать впечатление уже существующей сильной школы. Из напечатанного в сборнике многое было таково, что, казалось, и не нуждалось в пародии, поскольку звучало пародийно само по себе. Особую скандальную известность приобрело стихотворение, состоявшее из одной строки: "О, закрой свои бледные ноги!"

В 1890-е гг. декадентство считалось явлением маргинальным. Из литераторов нового направления в печать были допущены далеко не все (в числе "отверженных" был и Брюсов, которого именовали поэтом разве что в кавычках); те, кого все же печатали (Бальмонт, Мережковский, Гиппиус), сотрудничали в журналах различных направлений, в том числе народнических, но это было не благодаря, а вопреки их стремлению к новизне. Но уже к 1900-м годам ситуация изменилась – это отметил один из литературных обозревателей того времени: "Раньше, чем русская публика узнала о существовании философов-символистов, у нее сложилось представление о ″декадентах″ как об особенных людях, пишущих про ″голубые звуки″ и вообще всякую рифмованную бессмыслицу, далее декадентам приписывали некоторые романтические черты – мечтательность, презрение к житейской прозе и т.п. За последнее время романтические черты заменены новой чертой – умением устраивать свои дела. Декадент превратился из мечтателя в практика". К этому можно относиться по-разному, но действительно так оно и было.

К началу 1910-х гг. история русского символизма насчитывала уже около двух десятилетий, а его зачинатели из возраста "детей" перешли в возраст "отцов" и вновь оказались втянуты в вечный конфликт, но уже в ином качестве. Новое поколение, выросшее в обстановке великих ожиданий и значительных перемен, было еще более радикальным. Язык новой поэзии был для них уже привычным, привычна была и склонность к теоретизированию. Некоторые молодые авторы в 1900-е гг. сотрудничали в модернистских журналах, учились у вождей символизма. В начале 1910-х гг. определились лидеры новых течений. Умеренной реакцией на символизм стал акмеизм (от греч. akme – "вершина"), более радикальной – футуризм. И акмеисты, и футуристы не принимали, прежде всего, мистику символистов – отчасти это было связано с прогрессирующим оскудением религиозности в обществе. Каждое из двух новых направлений старалось обосновать свои принципы и свое право на главенство.

Наиболее определенно установки акмеизма сформулировал Городецкий: "Борьба между акмеизмом и символизмом, если это борьба, а не занятие покинутой крепости, есть, прежде всего, борьба за этот мир, звучащий, красочный, имеющий формы, вес и время, за нашу планету Землю. Символизм, в конце концов, заполнив мир ″соответствиями″, обратил его в фантом, важный лишь постольку, поскольку он сквозит и просвечивает иными мирами, и умалил его высокую самоценность. У акмеистов роза опять стала хороша сама по себе, своими лепестками, запахом и цветом, а не своими мыслимыми подобиями с мистической любовью или еще чем-нибудь еще".

Футуристы заявили о себе еще более самоуверенно. "Только мы – лицо нашего Времени, – говорилось в манифесте, подписанном Давидом Бурлюком, Алексеем Крученых, Владимиром Маяковским и Велимиром Хлебниковым. – Рог времени трубит нами в словесном искусстве. Прошлое тесно. Академия и Пушкин – непонятнее гиероглифов. Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода современности.

Некогда шокировавшие публику "фиолетовые руки" и "бледные ноги" казались невинной шалостью перед тем образцом поэзии, который предлагал А. Крученых:

Дыр, бул, щыл,

убещур

екум

вы со бу

р л ез.

Это направление называлось "кубофутуризмом". Организатором группы кубофутуристов был поэт и художник Давид Давидович Бурлюк

Помимо "кубофутуризма" существовал "эгофутуризм", не столько известный как поэтическая школа, сколько давший одного яркого представителя – Игоря Северянина (наст. имя Игорь Васильевич Лотарев, 1887 – 1941). С кубофутуристами Северянина объединяла склонность к словотворчеству, но в отличие от них он был не столько бунтарем, сколько певцом современной цивилизации.

Процессы, параллельные литературным, наблюдаются и в изобразительном искусстве, где в начале 1910-х гг. также возникают радикальные направления: фовизм, футуризм, кубизм, супрематизм. Как и поэты-футуристы, художники-авангардисты отрицают опыт традиционного искусства.

Поиск новых путей шел и в музыке, – он связан с именами С.В. Рахманинова, А.Н. Скрябина, С.С. Прокофьева, И.Н. Стравинского и целого ряда других композиторов, более или менее известных. Если творчество Рахманинова развивалось более в русле традиции, а музыка Скрябина была близка символизму, то стиль Стравинского можно сравнить с авангардом и футуризмом.

Несмотря на "цветущую сложность" и исключительную творческую энергию, проявившуюся во всех видах творчества, сами современники чувствовали некую нравственную червоточину этого цветущего организма, поэтому трагические события последующих лет религиозно мыслящими людьми воспринимались как заслуженное возмездие.