Тексты для работы на практических занятиях
1. …Что ж из того, что по назначению судьбы я лакей! И потом я вовсе не какой-нибудь, а из первоклассного ресторана, где всегда самая отборная и высшая публика. К нам мелкоту какую даже и не допускают, и на низ, швейцарам, строгий наказ дан, а все больше люди обстоятельные бывают – генералы и капиталисты, и самые образованные люди, профессора там, и, вообще, коммерсанты и аристократы… Самая тонкая и высокая публика. При таком сорте гостей нужна очень искусственная служба, и надо тоже знать, как держать себя в порядке, чтобы не было никакого неудовольствия.
(И. Шмелев. Человек из ресторана)
2. И такое меня зло разобрало: зачем я их по ученой части пустил? Год от году Колюшка занозистей становится, и Наташка с него перенимала. Рядиться стала, локоны начала взбивать, с гимназистами на каток бегать стала, в картинную галерею… И все-то не по ней, и все претензии: и квартира у нас плохая, и людей настоящих не бывает, и подруг ей совестно в гости позвать. Требовать стал, чтобы Луша обязательно в шляпке ходила. Поправлять в разговоре стала даже: – До сих пор, - говорит, - «куфня» говорите и «ндравится»…
Учительница какая нашлась, а сама себе дыр не зачинит.
(И. Шмелев. Человек из ресторана)
3. Вообще вид у меня очень приличный и даже дипломатический, - так, бывало, в шутку выражал Кирилл Саверьяныч. Кирилл Саверьяныч!.. Ах, каким я его признавал и как он совсем испрокудился в моих глазах! Какой это был человек!.. Ежели бы не простое происхождение, так при его бы уме и хорошей протекции быть бы ему в государственных делах. Ну, и натворил бы он там всего! А у него и теперь парикмахерское заведение, и торгует духами. Очень умственный человек и писал даже про жизнь в тетрадь.
(И. Шмелев. Человек из ресторана)
4. Конечно, жизнь меня тронула, и я несколько облез, но не жигуляст, и в лице представительность, и даже баки в нарушение порядка. У нас ресторан на французский манер, и потому все номера бритые, но когда директор Штросс, нашего ресторана, изволили меня усмотреть, как я служил им, - у них лошади отменные на бегах и две любовницы, - то потребовали метрдотеля и наказали: "Оставить с баками".
(И. Шмелев. Человек из ресторана)
5. Я человек мирный и выдержанный при всем темпераменте, - тридцать восемь лет, можно так сказать, в соку кипел, - но после таких слов прямо как ожгло меня. С глазу на глаз я бы и пропустил от такого человека… Захотел от собаки кулебяки! А тут при Колюшке и такие слова!.. Расстроился совсем…
– Не имеете права елозить по чужим квартирам! Я вам доверял и комнаты не запирал, а вы с посторонними лицами шарите!.. Привыкли в ресторанах по карманам гулять, так думаете, допущу в отношении моего очага!..
(И. Шмелев. Человек из ресторана)
6. –Жизнь, - говорю, - от господа нам дана, и надо её прожить…
– Наплевать мне на жизнь! Что я от неё видел? Был я на хрустальном заводе… Папаша мой всю грудь себе отдул на бутылках, матери не знал… Катюшка… от жизни отравилась… А меня на музыку… Сволочь, сукин сын! Зачем он меня на музыку распустил? Подлец!
Стал я его успокаивать, а у меня в башке каша… Я, может, знаменитым человеком стал бы, очень во мне сил много!.. А меня вот на это дерьмо пустили. – Это он про трубу-то. – Хозяин, - выругался он неприлично, сирот мальчишек согнал. Я, - говорит, - им всем кусок хлеба дам и учрежду оркестр духовой… За каждую ноту драли! В Питер возил нас, генералам хвастал… Вот, говорит, что я из дураков сделал…
(И. Шмелев. Человек из ресторана)
7. Есть которые без средств, а любят пустить пыль в глаза и пыжатся на перворазрядный ресторан, особенно когда с особами из высшего полета. Очень лестно подняться по нашим коврам и ужинать в белых залах с зеркалами, особливо при требовательности избалованных особ женского пола… Ну и не рассчитают паров. И нехорошо даже смотреть, как конфузятся и просматривают в волнении счет и как бы для проверки вызывают в коридор. Даже с дрожью в голосе. Потому стыдно им перед особами. Ну, на страх и риск и принимаешь карточки. И выгодно бывает, когда в благодарность прибавят рублика два. Это ни для кого не вредно, а даже полезно и помогает обороту жизни. И тут ничего такого нет.
(И. Шмелев. Человек из ресторана)
8. Я как начал свою специальность, с мальчишек еще, так при ней и остался, а не как другие даже очень замечательные господа. Сегодня, поглядишь, он орлом смотрит, во главе стола сидит, шлосганисберг или там шампанское тянет и палец мизинец с перстнем выставил и им знаки подает на разговор и в бокальчик гукает, что не разберешь; а другой раз усмотришь его в такой компании, что и голосок-то у него сладкий и тонкий, и сидит-то он с краешку, и голову держит, как цапля, настороже, и всей-то фигурой играет по одному направлению. Видали…
(И. Шмелев. Человек из ресторана)
9. А время было самое горячее для ресторанов, после Рождества. Работа и работа. Такие бывают месяцы в нашем деле, что за полгода могут прокормить. Сезон удовольствий и бойкой жизни. Возвращаются из-за границы, из теплого климата, и опять обращаются к жизни напоказ. И потом, господа из собственных имений… По случаю как продадут хлеб и другое, и также управляющие богачей. Очень любят глотнуть воздуха столицы. А потом коннозаводчики на бега, а этот народ горячий для ресторанов и любят рисковать очень на широкую ногу. Такое кипение жизни идет – оборот капиталов!…
(И. Шмелев. Человек из ресторана)
10. …Тогда мой Колюшка сказал: «Вы, папаша, ничего не понимаете по науке и находитесь в заблуждении». – И даже перестал есть пирог. – Вы, - говорит, - ни науки не знаете, ни даже веры и религии!.. «Я не знаю веры и религии! Ну, и хотел я его вразумить насчет его слов. И говорю: "Не имеешь права отцу так! Ты врешь! Я, конечно, твоих наук не проник и географии там не учился, но я тебя на ноги ставлю и хочу тебе участь предоставить благородных людей, чтобы ты был не хуже других, а не в холуи тебя, как ты про меня выражаешь…" Так его и передернуло. "А если бы я религии не признавал, я бы давно отчаялся в жизни, и покончил бы, может быть, самоубийством! И вот учишься ты, а нет в тебе настоящего благородства. И горько мне, горько…
(И. Шмелев. Человек из ресторана)
11. И так все шло по-обыкновенному. Жильцы, люди попались аккуратные, платили исправно, хоть и совсем бедные были. И с Колюшкой у них дружба началась. Луша сказывала, как дома они, так и все вечера у них в комнате торчал. И все мне стала петь:
- Ох, боюсь я, влюбится он еще в жиличку… Такая она шустрая да вольная… И свободным браком живет…
Очень стала беспокоиться. И на Наташку стала жаловаться. Как вечер – шмыг на каток. А долго ли до греха? Девочка она у нас красивая и даже очень хороша собой, и одна по улицам бегать стала. Сказал я ей, а она мне:
- Не ваше дело! Я не маленькая и не желаю в четырех стенах сидеть… У нас все катаются…
(И. Шмелев. Человек из ресторана)
12. Впервые тогда, на крыше сеней, почувствовал я неведомый мне дотоле мир – тоски и раздолья, таящийся в русской песне, неведомую в глубине своей душу родного мне народа, нежную и суровую, прикрытую грубым одеянием. Тогда, на крыше сеней, в ворковании сизых голубков, в унылых звуках маляровой песни приоткрылся мне новый мир – и ласковой и суровой природы русской, в котором душа тоскует и ждет чего-то… Тогда-то, на ранней моей поре, - впервые, может быть, - почувствовал я силу и красоту народного русского слова, мягкость его, и ласку, и раздолье. Просто пришло оно и ласково легло в душу. Потом – я познал его: крепость его и сладость. И все узнаю его…
(И. Шмелев. Русская песня)
13. Шарманщик расположился перед чьими-то окнами. Замечаю малютку, мальчика, так себе лет десяти; был бы хорошенький, да на вид больной такой, чахленький, в одной рубашонке да еще в чем-то, чуть ли не босой стоит, разиня рот музыку слушает – детский возраст! Загляделся, как у немца куклы танцуют, а у самого руки и ноги окоченели, дрожит да кончик рукава грызет. Примечаю, что в руках у него бумажечка какая-то. Прошел один господин и бросил шарманщику какую-то маленькую монетку; монета прямо упала в тот ящик с огородочкой, в котором представлен француз, танцующий с дамами.
(Ф.Достоевский. Униженные и оскорбленные)
14. Однажды покойный литератор Кукольник, без приготовлений, "необыкновенно ясно и дельно" изложил перед Глинкой историю Литвы, и когда последний, не подозревая за автором "Торквато Тассо" столь разнообразных познаний, выразил свое удивление по этому поводу, то Кукольник отвечал: "Прикажут – завтра же буду акушером".
Ответ этот драгоценен, ибо дает меру талантливости русского человека. Но он еще более драгоценен в том смысле, что раскрывает некоторую тайну, свидетельствующую, что упомянутая выше талантливость находится в теснейшей зависимости от "приказаний"… Прикажут – и Россия завтра же покроется школами и университетами; прикажут – и просвещение, вместо школ, сосредоточиться в полицейских управлениях. Куда угодно, когда угодно и все, что угодно.
(М.Е. Салтыков-Щедрин. Господа ташкентцы)
15. Баденвайлер – очень оригинальный курорт, но в чем его оригинальность, я еще не уяснил себе. Масса зелени, впечатление гор, очень тепло, домики, отели, стоящие особняком в зелени. Кормят добросовестно, даже очень. Но воображаю, какая здесь скука вообще! Немцы или утеряли вкус, или никогда у них его не было. Немецкие дамы одеваются не безвкусно, а прямо-таки гнусно, мужчины тоже. Зато по хозяйственной части вкус у них крепкий: они молодцы, достигли высот, для нас недосягаемых.
(А.П. Чехов. Письма)
16. здесь погода не особенно хорошая: почти каждый день дождь. Доктор, который меня лечит, служит божком для нашего Таубе; что он прописывает, то прописывает и Таубе, так что лечение мое мало чем отличается от московского. То же глупое какао, та же овсянка. Пиши мне почаще. Ольга починила зубы изумительно хорошо, на всю жизнь. Теперь у ней золотые коренные зубы. И я тоже хочу, да никак не соберусь; зубной доктор наезжает сюда только раз в неделю из Базеля. Большой искусник.
(А.П. Чехов. Письма)
17. Выбегали, спрашивали: - Куда народ свищут? – Из темноты отвечали: Небось и сам не глухой. Слышишь – тревога. Пожар тушить. – А где горит? – Стало быть горит, коли свищут.
Хлопали двери, выходили новые. Раздавались другие голоса. – Толкуй тоже – пожар! Деревня! Не слушайте дурака. Это называется зашабашили, понял? Вот хомут, вот дуга, я те больше не слуга. По домам ребята.
Народу все прибывало. Железная дорога забастовала.
(Б. Пастернак. Доктор Живаго)
18. Он опять поступил на службу в свою старую больницу. Она по старой памяти называлась Крестовоздвиженской, хотя община этого имени была распущена. Но больнице еще не придумали подходящего названия. В ней уже началось расслоение. Умеренным, тупоумие которых возмущало доктора, он казался опасным, людям, политически ушедшим далеко, недостаточно красным. Так очутился он ни в тех, ни в сих, от одного берега отстал, к другому не пристал.
(Б. Пастернак. Доктор Живаго)
19. Светлый праздник на носу, а в доме ни живой души, все разъехались, оставили её одну. А что, разве не одну? Конечно, одну. Воспитанница Ксюша не в счет. Да и кто она? Чужая душа потемки. Может, она друг, может, враг, может, тайная соперница. Перешла она в наследство от первого мужнина брака, Власушкина приемная дочь. А может, не приемная, а незаконная? А может, и вовсе не дочь, а совсем из другой оперы! Разве в мужскую душу влезешь? А впрочем, ничего не скажешь против девушки. Умная, красивая, примерная.
(Б. Пастернак. Доктор Живаго)
20. Ах, какая тоска! О Господи! Отчего стало так плохо, просто руки опускаются. Все из рук валится, не хочется жить! Отчего это так сделалось? В том ли сила, что революция? Нет, ах нет! От войны все это. Перебили на войне весь цвет мужской, и осталась одна гниль никчемная, никудышная.
(Б. Пастернак. Доктор Живаго)
21.Дамы профессорши, и раньше в трудное время тайно выпекавшие белые булочки на продажу наперекор запрещению, теперь торговали ими открыто в какой-нибудь простоявшей все эти годы под учетом велосипедной мастерской. Они сменили вехи, приняли революцию и стали говорить "есть такое дело" вместо "да" или "хорошо"
(Б. Пастернак. Доктор Живаго)
22. Первые предвестия весны, оттепель. Воздух пахнет блинами и водкой, как на масленой, когда сам календарь как бы каламбурит. Сонно, маслеными глазками жмурится солнце в лесу, сонно, ресницами игл щурится лес, масленично блещут в полдень лужи. Природа зевает, потягивается, переворачивается на другой бок и снова засыпает.
(Б. Пастернак. Доктор Живаго)
23. А жена, говорят, тем временем за другого успела выскочить! Вот стерва! Вот я и не думаю жениться. Есть у меня в городе одна баба классная, подкинешь ей на шмотки, так лучше нет, и слово дает – никаких ребеночков не будет. А самое главное – мотягу уже купил, чехословацкий спортач в сарае стоит, а теперь, значит, "жигуль" – это не проблема, вот бы где "Волгу", ту, новую, что на "мерседес" похожа, вот где бы такую отхватить с кассетником, чтобы включили бы, а она тебе поет, в печенки лезет.
(Ч. Айтматов. Плаха)
24. Отношение к русскому ХIХ веку у нас поразительное. Ритуально расшаркиваясь перед классиками, мы одновременно поучаем их уму-разуму. Между тем, все так называемые "метания" Гоголя, Достоевского и Толстого есть не что иное, как предчувствие грядущей исторической катастрофы. Это попытка найти ей какую-то альтернативу, предупредить, предотвратить… А мы свое – "архискверный", "злой гений наш", "помещик, юродствующий во Христе".
(г. "Комсомольская правда")
25. Клоуна можно ввести в собрание тиранов, и, если смех не задушит его самого, тираны его изберут самым главным. Тут им и смерть. Он комикует: он искренен. Сквозь тряпки душа просвечивает, как сквозь скорлупу. О, как же им завидуют трагики. Трагикам не можно позволить себе настоящий накал страстей, им надо сдержанностью поразить зал, зубовным скрежетом, и умирать им следует некрасиво, так достовернее… в петле пусть куролесит, ища рисунок позы, комедьянт проклятый.
(ж. "Огонек")
26. Гала-концерт собрал публику тонкую, в большинстве своем искушенную…
До появления Гарри есть время. Я думаю, глядя на сцену (слева мальчик весь извертелся, кто его воспитывает, справа дама, жена прогрессивного редактора, а по головам идет клоун, об этом не предупреждали, кажется, он идет вполне буквально, мы жертвы клоунской тусовки, вот они переговариваются со сцены в зал и женский голос: "Лешенька, давай!"), я думаю о том, что есть две-три профессии, оппозиционные любому режиму, даже хорошему.
(ж. "Огонек")
27. Припомним: в эпоху брежневизма мы постоянно что-нибудь усиливали, повышали, расширяли, укрепляли, активизировали, поднимали до новых, небывалых высот. На всех уровнях партийного небоскреба лепились эти вызывающие зевоту пункты решений и постановлений – от первичек до центральных органов партии. По их образу и подобию формулировали пункты-близнецы, вгоняя в бумагу гвозди-глаголы, озадачивали охваченное и не охваченное членством население на ближайшее время и на перспективу вплоть до третьего тысячелетия.
(ж. "Огонек")
28. И когда на капитанском мостике четко определился курс, подобралась достойная команда, впереди показались реальные очертания кое-каких проектов, как это у нас неистребимо водится – пронесся слух… За которым непрошибаемыми рядами встали главные кадровые идиомы: "Есть мнение", "Есть рекомендация", "Есть пожелания"… Чьи, откуда, почему? Неужели все та же княгиня Марья Алексеевна? Активная старушка, и перестройка ей нипочем. Но хотелось бы выяснить, наконец, её истинное имя и должность. Может быть, хватит старушке трудиться…
(г. "Комсомольская правда")
29. У нас на фильме "Директор, например, дали, в руки герою бидон с водой и поставили в трех метрах от него снайпера. Пробьет ли пуля обе стенки, не вырвет ли бидон из рук, не разобьет ли им актеру зубы – все на глазок. Ба-бах!!! Грохот, огонь – пробило! Не вырвало бидон, и зубы целы, но вот струи из дырок очень уж вяловатые. Бидонов навалом: берем другой, наливаем водой доверху. Снайпер целиться, герой опять пьет, но вот руки у него от такой тяжести ходуном ходят – ба-бах!! Хороший снайпер попался, не промазал, и струйки побежали красивые, но вот только актер оглох. Так и снимаем.
(г. "Комсомольская правда")
30. В час жаркого весеннего заката на Патриарших прудах появилось двое граждан. Первый из них – приблизительно сорокалетний, одетый в серенькую летнюю пару, - был маленького роста, темноволос, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а аккуратно выбритое лицо его украшали сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе. Второй – плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке – был в ковбойке, жеваных белых брюках и черных тапочках.
(М. Булгаков. Мастер и Маргарита)
31. Раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал, и росту был не маленького, и не громадного, а просто высокого. Что касается зубов, то с левой стороны у него были платиновые коронки, а с правой – золотые. Он был в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый берет он лихо заломил на ухо, под мышкой нес трость с черным набалдашником в виде головы пуделя. По виду – лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом – иностранец.
(М. Булгаков. Мастер и Маргарита)
32. Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета. Прокуратору казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожаного снаряжения и пота от конвоя примешивается проклятая розовая струя. От флигелей в тылу дворца, где расположилась пришедшая с прокуратором в Ершалаим первая когорта Двенадцатого Молниеносного легиона, заносило дымком в колоннаду через верхнюю плошку сада, и к горьковатому дыму, свидетельствовавшему о том, что кашевары в кентуриях начали готовить обед, примешивался все тот же жирный розовый дух.
(М. Булгаков. Мастер и Маргарита)
33. Летящий рысью маленький, как мальчик, темный, как мулат, командир алы – сириец, равняясь с Пилатом, что-то тонко крикнул и выхватил из ножен меч. Злая вороная лошадь шарахнулась, поднялась на дыбы. Вбросив меч в ножны, командир ударил плетью лошадь по шее, выровнял её и поскакал в переулок, переходя в галоп. За ним по три в ряд полетели всадники в туче пыли, запрыгали кончики легких бамбуковых пик, мимо прокуратора понеслись казавшиеся особенно смуглыми под белыми тюрбанами лица с весело оскаленными, сверкающими зубами.
(М. Булгаков. Мастер и Маргарита)
34. Регент с великой ловкостью на ходу ввинтился в автобус, летящий к Арбатской площади, и ускользнул. Потеряв одного из преследуемых, Иван сосредоточил свое внимание на коте и видел, как этот странный кот подошел к подножке моторного вагона "А", стоящего на остановке, нагло отсадил взвизгнувшую женщину, уцепился за поручень и даже сделал попытку всучить кондукторше гривенник через открытое окно. Поведение кота настолько поразило Ивана, что он в неподвижности застыл у бакалейного магазина на углу.
(М. Булгаков. Мастер и Маргарита)
35. В предложении переводчика заключался ясный практический смысл, предложение было очень солидное, но что-то удивительно несолидное было и в манере переводчика говорить, и в его одежде, и в этом омерзительном никуда не годном пенсне. Вследствие этого что-то неясное томило душу председателя, и все-таки он решил принять предложение. Дело в том, что в жилтовариществе был, увы, преизрядный дефицит. К осени надо было закупать нефть для парового отопления, а на какие шиши – неизвестно. А с интуристовскими деньгами, пожалуй, можно было и вывернуться. Но деловой и осторожный Никанор Иванович заявил, что ему прежде всего придется увязать этот вопрос с интуристским бюро.
(М. Булгаков. Мастер и Маргарита)
36. Вечером Левию идти в Ершалаим не пришлось. Какая-то неожиданная и ужасная хворь поразила его. Его затрясло, тело его наполнилось огнем, он стал стучать зубами и поминутно просить пить. Никуда идти он не мог. Он повалился на попону в сарае огородника и провалялся на ней до рассвета пятницы, когда болезнь так же неожиданно отпустила Левия, как и напала на него. Хоть он был еще слаб и ноги его дрожали, он, томимый каким-то предчувствием беды, распростился с хозяином и отправился в Ершалаим. Там он узнал, что предчувствие его не обмануло. Беда случилась. Левий был в толпе и слышал, как прокуратор объявлял приговор.
(М. Булгаков. Мастер и Маргарита)
37. Приснилась неизвестная Маргарите местность – безнадежная, унылая, под пасмурным небом ранней весны. Приснилось это клочковатое бегущее серенькое небо, а под ним беззвучная стая грачей. Какой-то корявый мостик. Под ним мутная весенняя речонка, безрадостные, нищенские полуголые деревья, одинокая осина, а далее – меж деревьев, за каким-то огородом, - бревенчатое зданьице, не то оно – отдельная кухня, не то баня, не то черт знает что. Неживое все кругом какое-то и до того унылое, что так и тянет повеситься на этой осине у мостика. Ни дуновения ветерка, ни шевеления облака и ни живой души. Вот адское место для живого человека!
(М. Булгаков. Мастер и Маргарита)
38. Ливень хлынул неожиданно, и тогда гроза перешла в ураган. В том самом месте, где около полудня, близ мраморной скамьи в саду беседовали прокуратор и первосвященник, с ударом, похожим на пушечный, как трость переломило кипарис. Вместе с водяной пылью и градом на балкон под колонны несло сорванные розы, листья магнолий, маленькие сучья и песок. Ураган терзал сад. В это время под колоннами находился только один человек, и этот человек был прокуратор. Теперь он не сидел в кресле, а лежал на ложе у низкого небольшого стола, уставленного яствами и вином в кувшинах.
(М. Булгаков. Мастер и Маргарита)
39. Воланд сидел на складном табурете, одетый в черную свою сутану. Его длинная и широкая шпага была воткнута между двумя рассекшимися плитами вертикально, так что получились солнечные часы. Тень шпаги медленно и неуклонно удлинялась, подползая к черным туфлям на ногах сатаны. Положив острый подбородок на кулак, скорчившись на табурете и поджав одну ногу под себя, Воланд не отрываясь смотрел на необъятное сборище дворцов, гигантских домов и маленьких, обреченных на слом лачуг. Азазелло, расставшись со своим современным нарядом, то есть пиджаком, котелком, лакированными туфлями, одетый, как и Воланд, в черное, неподвижно стоял невдалеке от своего повелителя, и так же, как и он, не спускал глаз с города.
(М. Булгаков. Мастер и Маргарита)
40. Грозу унесло без следа, и, аркой перекинувшись через всю Москву, стояла в небе разноцветная радуга, пила воду из Москвы-реки. На высоте, на холме, между двумя рощами виднелись три темных силуэта. Воланд, Коровьев и Бегемот сидели на черных конях в седлах, глядя на раскинувшийся за речкою город с ломаным солнцем, сверкающим в тысячах окон, обращенных на запад, на пряничные башни Девичьего монастыря. В воздухе зашумело, и Азазелло, у которого в черном хвосте его плаща летели мастер и Маргарита, спустился вместе с ними возле группы дожидающихся.
(М. Булгаков. Мастер и Маргарита)
41. Волшебные черные кони и те утомились и несли своих всадников медленно, и неизбежная ночь стала их догонять. Чуя её за своею спиной, притих даже неугомонный Бегемот и, вцепившись в седло когтями, летел молчаливый и серьезный, распушив свой хвост. Ночь начала закрывать черным платком леса, луга, ночь зажигала печальные огонечки где-то далеко внизу, теперь уже неинтересные и ненужные ни Маргарите, ни мастеру, чужие огоньки. Ночь обгоняла кавалькаду, сеялась на неё сверху и выбрасывала то тут, то там в загрустившем небе белые пятнышки звезд.
(М. Булгаков. Мастер и Маргарита)
42. Полоумный дурак, тупица или полный идиот, еле ворочающий своим косноязычным языком, становился остроумным малым, поминутно говорящим афоризмы житейской мудрости. Пройдоха, сукин сын и жулик, грязная душонка которого при других обстоятельствах вызывала бы омерзение, делался почетным лицом, которому охота была пожать руку. И безногий калека с рваным ухом и развороченной мордой нередко превращался в довольно симпатичного юношу с ангельской физиономией.
(М. Зощенко. Голубая книга. Деньги)
43. Вот когда госпожа смерть подойдет неслышными стопами к нашему изголовью и, сказав "ага", начнет отнимать драгоценную и до сих пор милую жизнь, - мы, вероятно, наибольше всего пожалеем об одном чувстве, которое нам при этом придется потерять. Из всех дивных явлений и чувств, рассыпанных щедрой рукой природы, нам, наверно, я так думаю, наижальче всего будет расстаться с любовью. И, говоря языком поэтических сравнений, расставаясь с этим миром, наша вынутая душа забьется, и застонет, и запросится назад, и станет унижаться, говоря, что она еще не все видела из того, что можно увидеть, и что ей хотелось бы чего-нибудь еще из этого посмотреть. Но это вздор. Она все видела.
(М. Зощенко. Голубая книга. Любовь)
44. То есть, другими словами, делая вольный перевод с гордой поэзии на демократическую прозу, можно отчасти понять, что этот, обезумев от горя, хотел было кинуться в воду, но в этот самый критический момент он вдруг увидел катающуюся в лодке хорошенькую женщину. И вот он неожиданно влюбился в неё с первого взгляда, и эта любовь заслонила, так сказать, все его неимоверные страдания и даже временно отвлекла его от забот по приисканию себе новой квартиры. Тем более что поэт, судя по его стихотворению, по-видимому, попросту хочет как будто бы переехать к этой даме. Или он хочет какую-то пристройку сделать в её доме, если она, как он туманно говорит, пожелает и если позволит луна и домоуправление.
(М. Зощенко. Голубая книга. Любовь)
45. Что касается коварства, то – увы! – оно у нас, несомненно, тоже еще есть, и не будем закрывать глаза – его порядочно. И было бы странно, если бы его совершенно не было. Можно сказать, столько веков создавали, лелеяли это самое. Нет, у нас коварство, конечно, есть. И даже у нас специальные названия подобрали для обозначения этого – двурушники, комбинаторы, авантюристы, аферисты, арапы и так далее. Из чего вполне видать, что у нас этого добра еще достаточно.
(М. Зощенко. Голубая книга. Коварство)
46. Ибо все: и предательство в любви, и верность в дружбе, и сыновнесть своим дурным и бездарным родителям (прямо исключающим возможность Пушкина)… и страстная сыновнесть России – не матери, а мачехе! – и ревность в браке, и неверность в браке, - Пушкин дружбы, Пушкин брака, Пушкин бунта, Пушкин трона, Пушкин света, Пушкин няни, Пушкин Гаврилиады, Пушкин церкви, Пушкин – бесчисленности своих ликов и обличий – все это спаяно и держится в нем одном: поэтом.
(М. Цветаева. Мой Пушкин)
47. Дантес возненавидел Пушкина, потому что сам не мог писать стихи, и вызвал его на дуэль, то есть заманил на снег и там убил его из пистолета в живот, и – вспоминаю всех поэтов, с которыми когда-либо встречалась, - об этом животе поэта, который так часто не-сыт и в который Пушкин был убит, пеклась не меньше, чем о его душе. С пушкинской дуэли во мне началась сестра. Больше скажу – в слове "живот" для меня что-то священное, - даже простое "болит живот" меня заливает волной содрогающегося сочувствия, исключающего всякий юмор. Нас этим выстрелом всех в живот ранили.
(М. Цветаева. Мой Пушкин)
48. Итак, был белый, мохнатый декабрь. Он стремительно подходил к половине. Уже отсвет Рождества чувствовался на снежных улицах. Восемнадцатому году скоро конец. Над двухэтажным домом №13, постройки изумительной (на улицу квартира Турбиных была во втором этаже, а в маленький, покатый, уютный дворик – в первом), в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвисли. Гору замело, засыпало сарайчики во дворе – и стала гигантская сахарная голова.
(М. Булгаков. Белая гвардия)
49. Николка помог фигуре распутать концы, капюшон слез, за капюшоном блин офицерской фуражки с потемневшей кокардой, и оказалась над громадными плечами голова поручика Виктора Викторовича Мышлаевского. Голова эта была очень красива, странной и печальной и привлекательной красотой давней, настоящей породы и вырождения. Красота в разных по цвету, смелых глазах, в длинных ресницах. Нос с горбинкой, губы гордые, лоб бел и чист, без особых примет. Но вот один уголок рта приспущен печально, и подбородок косовато срезан так, словно у скульптора, лепившего дворянское лицо, родилась дикая фантазия откусить пласт глины и оставить мужественному лицу маленький и неправильный женский подбородок.
(М. Булгаков. Белая гвардия)
50. …Через полчаса все в комнате с соколом было разорено. Чемодан на полу и внутренняя матросская крышка его дыбом. Елена, похудевшая и строгая, со складками у губ, молча вкладывала в чемодан сорочки, кальсоны, простыни. Тальберг, на коленях у нижнего ящика шкафа, ковырял в нем ключом. А потом… потом в комнате противно, как во всякой комнате, где хаос укладки, и еще хуже, когда абажур сдернут с лампы. Никогда. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте – пусть воет вьюга, - ждите, пока к вам придут.
(М. Булгаков. Белая гвардия)
51. Но однажды, в марте, пришли в Город серыми шеренгами немцы, и на головах у них были рыжие металлические тазы, предохранявшие их от шрапнельных пуль, а гусары ехали в таких мохнатых шапках и на таких лошадях, что при взгляде на них Тальберг сразу понял, где корни. После нескольких тяжелых ударов германских пушек под Городом московские смылись куда-то за сизые леса есть дохлятину, а люди в шароварах притащились обратно, вслед за немцами. Это был большой сюрприз. Тальберг растерянно улыбался, но ничего не боялся, потому что шаровары при немцах были очень тихие, никого убивать не смели и даже сами ходили по улицам как бы с некоторой опаской, и вид у них был такой, словно у неуверенных гостей.
(М. Булгаков. Белая гвардия)
52. Однажды, в мае месяце, когда Город проснулся сияющий, как жемчужина в бирюзе, и солнце выкатилось освещать царство гетмана, когда граждане уже двинулись, как муравьи, по своим делишкам, и заспанные приказчики начали в магазинах открывать рокочущие шторы, прокатился по Городу страшный и зловещий звук. Он был неслыханного тембра – и не пушка и не гром, - но настолько силен, что многие форточки открылись сами собой и все стекла дрогнули. Затем звук повторился, прошел вновь по всему верхнему Городу, скатился волнами в Город нижний – Подол и через голубой красивый Днепр ушел в московские дали. Горожане проснулись, и на улицах началось смятение.
(М. Булгаков. Белая гвардия)
53. …И было другое – лютая ненависть. Было четыреста тысяч немцев, а вокруг них четырежды сорок раз четыреста тысяч мужиков с сердцами, горящими неутоленной злобой. О, много, много скопилось в этих сердцах. И удары лейтенантских стеков по лицам, и шрапнельный беглый огонь по непокорным деревням, и спины, исполосованные шомполами гетманских сердюков, и расписки на клочках бумаги почерком майоров и лейтенантов германской армии: "Выдать русской свинье за купленную у нее свинью 25 марок". Добродушный, презрительный хохоток над теми, кто приезжал с такой распискою в штаб германцев в Город. И реквизированные лошади, и отобранный хлеб, и помещики с толстыми лицами, вернувшиеся в свои поместья при гетмане, - дрожь ненависти при слове "офицерня".
(М. Булгаков. Белая гвардия)
54. Да-с, смерть не замедлила. Она пошла по осенним, а потом зимним украинским дорогам вместе с сухим веющим снегом. Стала постукивать в перелесках пулеметами. Самое её не было видно, но явственно видный предшествовал ей некий корявый мужичонков гнев. Он бежал по метели и холоду, в дырявых лаптишках, с сеном в непокрытой свалявшейся голове, и выл. В руках он нес великую дубину, без которой не обходится никакое начинание на Руси.
(М. Булгаков. Белая гвардия)
Приложение 2