Ответственный секретарь журнала «Вестник НовГУ»

Член Союза писателей России

СНЫ НАЯВУ

Музыка – младшая сестра Поэзии:

Слово – от Бога,

Музыка – от серафимов.

* * *

То невнятно, то внятно живу.

В нетерпенье святого порыва

эту линию сна наяву

я граню и храню терпеливо –

против ветров, приливов-отливов,

презирая людскую молву…

Незнакомка

Вдруг солнцем плеснуло со стекол троллейбуса.

И двинулась жизнь в направленье ином:

казалась в безвременье выцветшим ребусом,

была – не запомненным утренним сном.

А женщина рядом дышала спокойно.

Глаза её стыли в предгорьях беды.

Всё было и слитно неясно и вольно,

как долгая пауза без запятых.

* * *

Владимиру Краснову

Сочинительство – странное дело…

иль безделье, но делу сродни –

только б слово в душе закипело,

там смешаются ночи и дни,

жизнь и смерть – и в сплошной круговерти

засияют такие слова,

что хоть верьте вы им, хоть не верьте –

не отмените их торжества!

Дуэль

Курки взведены. Секундант отшагал

дистанцию жизни и смерти,

поправил пенсне и – «К барьеру!» – сказал

по правилам злой круговерти.

Вниманье! стреляются Гамлет и шут.

И Гамлет – стреляет в небо.

«Целься вернее, – шута я прошу, –

чтоб выстрел твой промахом не был».

Мы с Гамлетом промаха не простим –

затем ли он шел к барьеру.

Не быть – ему. А тебе обрести

бессмертие и карьеру.

* * *

Лицом к лицу

Лица не увидать.

С.Есенин

Vultus est index animi.

Лицом к лицу – души не увидать.

Продутое на эстакадах века,

рядно души – сквозная благодать –

последнее, что есть у человека.

Всё прочее давно пошло с торгов.

И видится с любого расстоянья:

московский холм – холодный сон божков –

пустых зеркал безумное собранье.

Песочные часы

…времени уже не будет… (Откр. 10,6).

Тлеет плоть, уходит время,

мерно капая на темя

от восхода до заката, –

и уходит без возврата.

Время кончится когда-то –

мы не думаем об этом.

Может, завтра, может, раньше…

Ночной приступ

Перевернув страницу дня –

и содержанья не усвоив,

глаза вперяешь, как с плетня,

в тьму за окном, обеспокоен

одной мерцающей звездой,

без сна пленившей ум усталый, –

но что за длань за пустотой

вдруг небеса перелистала?..

И расхворавшись наперёд

и не смущаясь пораженьем,

дыханьем проницаешь лёд

и холодеешь пред движеньем

каких-то смыслов за окном,

теряешь все ориентиры –

и, как огнём, охвачен сном…

очнёшься вдруг на дне квартиры.

И всё, что в голову придет,

уж если не пройдет бесследно,

судьба нещадно переврёт

в невосполнимое наследство.

И эта драма задарма –

не счастья ль суть?.. до одичанья

горит и стынет, здынясь, тьма,

загадочнее, чем мычанье…

Всё это проба узелков,

нащупыванье наудачу

меж слов случайных – нужных слов

и – неслучайных мук в придачу.

О форме и содержании

Не в сути суть,

не в форме красота.

Разъять – что Бога обмануть:

напрасная тщета.

Как неразъятна жизни жуть

и смерти – так чиста

и в форме явленная суть,

и в сути – красота.

Сны жизни

Веселей весеннего пространства,

слаще поцелуя во уста,

непробудней праздничного пьянства

сон мой въявь – как музыка с листа!

Мягкая, неслышная дорога –

дай-то, Боже, легкий путь,

дай достичь желанного порога

и с дороги отдохнуть.

Сладок сон с удачею в обнимку –

кабы в руку он!

Но вуаль бежит по фотоснимку…

…вдруг – пустой перрон:

ни друзей, ни женщины, ни птицы –

где? в каком краю? –

легче в чистом поле удавиться…

Сам себя не узнаю.

Тень моя ложится так чеканно,

так мой профиль строг…

И тотчас же – гранями стакана –

вдрызг – да о рифлёный потолок!

Дрожь берёт при виде этих судорг,

сводит рот кровавою слюной…

«Хороша, – кричат, – гранёная посуда!

плохо, если с нею перебой!..»

Перебои в сердце ощущаю.

Сон мой, сон, скорее отоснись!

Разбудите – дайте чаю, что ли –

разбудите! даже если это

и не сон, а жизнь…

* * *

Мы к бытию привязаны душою.

Всё слабнет узелок её – и вот

распущен он; с обидой небольшою

уходим мы от призрачных щедрот.

Валерий

Большаков

профессор философского факультета

Венок сонетов

Судьба капризная валяет дурака.

Желаний череда неравномерно тает.

Дойдя до рубежа, так – лет до сорока,

Вдруг остро чувствуешь: дыханья не хватает.

С нелепой скоростью всё понеслось вперёд.

Родиться не успев, не вспыхнув, гаснут страсти.

Всё горестнее жить, слабея в чуждой власти

Безумной наглости бесчисленных забот.

Обыденность груба, навязчива, убога.

И если веры нет ни в Дьявола, ни в Бога,

А творчество почти безрадостно уже,

От возраста атак, грозящих, как Цунами,

Спасительна одна любовь любимых нами,

Рождающая жизнь на каждом рубеже.

Судьба капризная валяет дурака.

В России и вокруг чёрт знает что творится.

И как-то некуда бежать из бардака:

И не «уйти в кусты», и за кордон не скрыться.

Существованием погружены в тщету,

Как щелочь едкую и вязкую, как глина,

Мы вырваться хотим и слиться воедино,

Сменив бескрылую реальность на мечту.

Но как бы ни были в порывах заодно,

И вместе и поврозь действительность на дно

Нас тянет, в повседневности мотает.

И от её тисков, ото всего, что быт,

От массы вин моих и от твоих обид

Желаний череда неравномерно тает.

Желаний череда неравномерно тает.

Теперь стремительно. Ну, да не в том беда.

Увянет многое, но что-то расцветает.

Какие-то растут желания всегда.

Ну, меньше. Ну, не столь свежи, сильны и ярки.

Другое стало злить и внутренне пытать:

Несбывшегося тень – того, чему не стать,

Какие бы судьба ни делала подарки.

А тут и «бабий век» подкрался слишком явно.

И юность, близкая, казалось так недавно, –

Невозвратимая, – дразняще далека.

Ещё не кажется она забытой сказкой.

Но смотришься в себя и в зеркало с опаской,

Дойдя до рубежа, так – лет до сорока.

Дойдя до рубежа, так – лет до сорока,

Малыш, гони тоску на рубеже на оном.

Ведь чувство юмора не умерло пока

И клюквинка сладка, из водки по талонам.

И есть, не вовсе наш, но нами полный дом:

Театр семейных драм, тех пьес, что не для сцены.

И в нашей власти взять и вызвать перемены

В фойе, сюжетах, жанрах и другом.

Конечно, этот псих, злой рок, как режиссер,

Меняя мизансцен характер, свет, декор, –

Финальный happy end банальностью считает;

И может помешать любому без труда

Вести свою игру, особенно когда

Вдруг остро чувствуешь: дыханья не хватает.

Вдруг остро чувствуешь: дыханья не хватает.

На миг остановись, передохни, окстись!

Но время жадно тьму пространств глотает

И вынуждает вскачь за чем-нибудь нестись.

За хлебом, мясом, маслом, овощами,

Носками, спичками, вином и табаком,

За цен, увы не финишным, рывком

И исчезающими в памяти вещами.

Насильно втянутый в режим вульгарной гонки,

Несчастный человек интеллигентно-тонкий

Решимости и сил никак не соберёт –

Покончить с суеты бессмысленным позором,

С иронией взглянув на дикий мир, в котором

С нелепой скоростью всё понеслось вперёд.

С нелепой скоростью всё понеслось вперёд.

Вперёд ли? Точно ли? – пожалуй, непонятно.

С началами концы смешав, кто разберёт –

В какую сторону Туда и где пути Обратно.

Но предрекает Рай и говорит, где Ад

С экрана ящика для полуидиотов

Рой всяких истинных и псевдопатриотов,

Астрологов, кликуш и магов звездопад.

А нас житейская заела кутерьма.

Поток дерьма «проблем» несёт, сводя с ума.

И в ожидании сверхкаверзной напасти,

Устав от болтовни, от мути впереди,

Так страстно тянемся к покою, что в груди,

Родиться не успев, не вспыхнув, гаснут страсти.

Родиться не успев, не вспыхнув, гаснут страсти.

Как он нерадостен, нервозный сон души,

Впустую мечущейся в неглубокой пасти

Провинциальностью гордящейся глуши.

Давай попробуем тиски нужды железной

Ослабить, разорвав сеть суеты сует.

Иначе что я за эстетик и поэт?

И где фантазия твоя, со вкуса бездной?!

Желанное двоим – желанное вдвойне.

Ума и тонкости должно хватать вполне.

Вот только мало сил из-за былых несчастий.

Груз прошлого растёт, грядущее губя.

Чем дальше, тем сложней нам отстоять себя.

Всё горестнее жить, слабея в чуждой власти.

Всё горестнее жить, слабея в чуждой власти

Болезней, денег, слов и вынужденных дел.

Обидна принадлежность к низшей касте

Несовершенных и характеров, и тел.

Лишает воли бремя рабства. Год от года

Труднее спину распрямить и встать с колен.

При чувств инфляции и озвереньи цен

Дороже во сто крат бесценная свобода.

Но если мы с тобой завязли так серьёзно,

Тем более пора искать, пока не поздно,

Пути исхода ИЗ, исток отрыва ОТ.

Пока не полностью пришибла невезуха

И хватит мужества, чтобы сказать: а в ухо?! –

Безумной наглости бесчисленных забот.

Безумной наглости бесчисленных забот

Давать простор нельзя. Опасны эти злючки.

Хоть каждая из них, положим, и не в счёт,

Но могут сообща вмиг довести до ручки.

А раз они, копясь, играют с блеском роль

Убийц, то надо, как себе, и позволяет гений,

На большинство начхать, без всяческих сомнений,

А размножаемость под жёсткий взять контроль.

Забот полно везде. Но на Руси святой

Плодятся мелкие с крысиной быстротой.

А гениев в быту и здесь не так уж много.

Наш беззаботный люд весь озабочен сплошь,

Так что и некогда заметить: до чего ж

Обыденность груба, навязчива, убога.

Обыденность груба, навязчива, убога.

Чтоб вытерпеть её, не спятив до конца,

Нужна смесь стоика с выносливостью йога

И легкомысленной беспечностью юнца.

Не йоги мы, отнюдь. И стоицизма мало.

И легкомысленно смотреть на вещи тяжело.

Есть сожаление о том, что сердце жгло,

Но вовсе волновать и трогать перестало.

К работе резко убывает интерес.

К политике возник – подёргал и исчез.

От новых ценностей – заранее изжога.

Тупеют в вакууме зрение и слух.

Что делать, если плоть сдаёт и меркнет дух,

И если веры нет ни в Дьявола, ни в Бога.

И если веры нет ни в Дьявола, ни в Бога.

И идеалов тех, что были раньше, нет,

Тогда естественно предчувствие итога

Растраты стольких дней и драгоценных лет.

Итога – на пути к неистинной нирване –

Тонуть в тоскливости холодной глубины,

Той, где охлаждены и чем утолены

И жажда знания, и жар переживаний.

Где волшебство искусств и магия науки

Не в силах справиться с болотом серой скуки,

Давящей даже мысль о чувства мятеже.

Где крохи радостей настолько измельчали,

Что привлекательна эстетика печали,

А творчество почти безрадостно уже.

А творчество почти безрадостно уже.

Не только творчество, и действие любое,

При радужных надежд буквально падеже

И прямо бешеном наивных грёз забое.

Болезненный кошмар зрим, слышим, ощутим.

Но как ни тягостно в его сплошной блокаде,

Смириться с тем, что жизнь осталась сзади,

С тем, что она прошла, мы оба не хотим.

Одно по-разному и разно об одном

Невольно думаем. В азарте головном

Судьбу планировать берёмся временами.

Как бы забыв про то, что ни жена, ни муж

Не в силах уберечь свободу тел и душ

От возраста атак, грозящих, как Цунами.

От возраста атак, грозящих, как Цунами,

Не зря порой бегут в потусторонний мир.

Ведь в этом не спасут ни Бог, ни с именами

Врачи, ни бег трусцой, ни шейпинг, ни клистир.

Ни талая вода, ни вегетарианство,

Ни макияж, ни власть, ни самый сильный блат,

Ни воздержанье, ни, тем более, разврат,

Ни к измененьям вкус, ни вкусов постоянство.

Лишь творческая страсть, пока она жива,

Способна наплевать на возраста права,

Легко справляясь с лет лихими племенами.

Но если творчества ключи иссякли вдруг,

Тогда от возрастных, да и от прочих мук

Спасительна одна любовь любимых нами.

Спасительна одна любовь любимых нами.

Она и в нищете богата и щедра,

Даря всей гаммой чувств с полутонами,

Трагична, как война, беспечна, как игра.

В твоей любви ко мне то ласка, то забота,

То боль, то чуть ли не презрение сквозит.

То счастье я твоё, то – просто паразит,

И невнимательный, и жадный отчего-то.

Всё менее тепла, всё более жестоки

И справедливые и не совсем – упрёки.

Посыпалось в быту ссор мелочных драже,

И я, свою вину без толку признавая,

Боюсь, чтоб не прошла любовь твоя живая,

Рождающая жизнь на каждом рубеже.

Рождающая жизнь на каждом рубеже

Любовь и мучает, и нежит, и тревожит.

И служат ей, крутой и вздорной госпоже, –

С испугом, весело, страдая, – кто как может.

Люблю любовью и глубокой, и смешной,

Пытаюсь выразить бездарно, неумело –

Совсем не в том, не так и не когда хотела

Ты просто ощутить себя любимой мной.

Неодинаково, но любим мы друг друга.

А значит, как бы нам ни становилось туго,

Есть у двоих один, но шанс наверняка:

Снимать растущий гнёт и возраста, и быта,

Свободу находя в том мире, где открыто

Судьба капризная валяет дурака.

Станислав

Тихонов

выпускник филологического факультета

* * *

Я знаю, как тебя зовут

и всё же – отзовись на имя,

произнесённое моими

губами тёмными.

Живут

в ночи узорчатые звуки:

журчит из батарей вода

и кто-то в стенах моет руки,

шипит и падает звезда,

играет телефон печальный,

сервиз качается хрустальный,

мерцает музыка. А там –

как зуд души на месте давней

забытой мысли, как за ставней

мелькнувший свет – проходит лифт

в прозрачном стояке по дому.

Темно.

Я никому другому

волнения не передам.

Ты рядом в темноте звучащей

и ветер с каждым вдохом чаще

терзает переплёты рам.

Я знаю имя, помню имя,

проснись, соедини с моими

руками руки, перерви

слепую связь со смертью дальней,

с узорной ночью, мукой, тайной,

проснись или проговори

сквозь сон хоть что-нибудь…

Потусторонность

Я не смог подключить

интернет… И заоблачным грузом

где-то письма лежат –

недоступны, немыслимы. Мне

не ответить на них –

но так близко, что, кажется, Муза

дотянуться смогла бы,

привстав на носки. Это не-

выносимо, прости,

я срываюсь на анжамбеманы,

нажимаю и снова,

и снова пытаюсь ввести

тот же самый пароль,

чтоб из холода или тумана

все страницы – на свет,

чтобы клавиши эти в горсти,

как перо согревать…

Не с таким ли вниманием, волненьем

и такою тоской

Тютчев ночью пытался дышать,

а восторженный Блок

дожидался Её появленья,

и Набоков по звёздам

тайну пробовал расшифровать?

Это здесь, это рядом:

за углом, за стволами и теми

фонарями, листвой,

что прожилками дивно сквозит;

в этих сизых тенях,

отменяющих

смертное время;

в том, что плачет

и просит,

и перерожденьем грозит.

Пляж

Я сижу на песке. Подо мной

разыгрался невидимый бой

лёгких щепочек, ломких останков,

перламутровых дуг и ногтей

против солнечных кварцевых замков,

против смерти твоей и моей.

Чьи-то крылышки – детской пастели

порошок среди гранул огня,

бесполезный сухой эпителий,

как листва облетевший с меня,

муравьиные усики, лапки,

гнутый иверень, старые тряпки,

перепонки, трахеи, хвосты,

подо мною сжигают мосты –

истлевают, прессуются, стынут,

стонут и вызывают на суд

геометра прибрежной пустыни

и вчерашнее солнце несут.

А оно сквозь закрытые веки

до сетчатки терзает.

Цветок

распускается, чтобы навеки,

погружёнными в этот песок,

мы остались на пляже укромном,

чтоб планета, вращаясь быстрей,

с алевритом и шпатом, и сонмом

минералов и хитрых солей

наши полые кости смешала.

Оглянись. Поднимись с покрывала.

Улыбнись и в глаза посмотри.

Я не верю в бессмысленность: это

голубое бессмертное лето

у меня расцветает внутри.

Monticola solitarius

Птица Лесбии, которую Катулл принимал за воробья,

скорее всего, была синим каменным дроздом.

Голубого дрозда он назвал

воробьём – небольшая потеря.

И воспел, и с собою забрал…

Я в такое бессмертье не верю.

Не дрозда! – на туманной тропе

он другую вспорхнувшую душу

уносил на плече, на руке,

и другое чириканье слушал.

С той поры в элизейских садах,

от кота Ходасевича прячась,

эти двое блуждают впотьмах

между ласточек чьих-то незрячих.

А меня занимает вопрос

(ведь известно об этой подмене) –

где скитается каменный дрозд

и на чьём отдыхает колене?

Как с забытыми, милыми быть,

беззащитными? На баснословной,

недоступной звезде поселить?

Воскресить? Обозначить условно

пребывание: «там», «вдалеке»?

В асфоделях, в ночи – по причине

непогоды небесной?

Следы на руке

остаются едва ощутимы.

И едва различима

на серой скале

синева оперенного дыма.

Одесса

…Снова я стою

на том дворе, где грецкая листва

шестнадцать лет не осыпалась в кадку,

стоящую внизу. Как много лет

ушло с тех пор. Как я переменился!

Другие имена, другие листья

лежат в моих гербариях, но здесь

меня опять охватывает это

внезапное волнение. О да –

вотще ничто не исчезает в мире,

всё остаётся.

Вот окно над аркой

и комнаты, куда меня ребёнком

на лето привозили. На столе

литые виноградины лежат,

тяжёлые, с голубоватой тенью.

Мы с дедушкой с утра ходили к морю

и мраморных медлительных улиток

недалеко от теннисного корта

я в безымянных травах собирал.

Сокровища какие! Каждый раз,

беспечно принесённые в квартиру,

они, ожив, пока не видел я,

повсюду расползались. Сколько тайн

трюмо и застеклённый шкаф хранили!

Курящий ёжик, хрупкие весы,

ноздристые коралловые ветви –

всё для игры годилось.

Вечереет.

Я узнаю мучительно и живо

летейское биенье бытия.

Мы сохраняем вещи и названья,

а те, что нас любили, сами знают

когда вернуться. Ты давно привык

одалживать свою походку, облик

случайным персонажам жизни. Я

тебя встречаю в нашем переулке,

когда с вокзала поздно возвращаюсь,

весёлых и приятных мыслей полон.

Как длится радость этих совпадений

и связки непослушные дрожат,

какие независимые тени

деревья призваны изображать

вдоль переулка. Голоса уходят:

вы с бабушкой ворчите, отыскав

задумчивых улиток на комоде

и нескольких, пролезших в книжный шкаф.

Мой детский возраст – ракушка витая,

тот ломкий кальций из густой травы,

далёкий звук последнего трамвая,

причудливый избыток синевы.

Мой лёгкий призрак пробегает мимо

и прячется за кадкой во дворе.

А я стою, бесплотный и незримый,

……………………………………..

и вспоминаю.

* * *

Звезду показываешь мне

с балкона в городе чужом.

Да, вижу, там, на самом дне,

где кончился соседний дом,

там, где завешанный бельём

другой балкон и тёмный вяз –

над самой крышей.

Мы вдвоём.

Мы, только мы, одни, сейчас.

Дай мне почувствовать слезу

и бледность твоего лица,

пока прохожие внизу

переговариваются,

пока – смотри! – вдали горят

как будто щели темноты

те провода у фонаря.

О, только ты.

Остаться в живых

Если б выбор предложен мне был судьбой,

предоставлена сказочная свобода… –

я бы томик Пушкина взял с собой,

Ходасевича, Кушнера и колоду

карт на остров тропический.

Знаешь, я

вместо фишек ракушки бы пристроил

и играл с поэтами на якоря,

на паденье звезды,

на паденье Трои,

на Обводный канал,

на пенсне в руках,

на главу «Онегина» по старинке,

на прощальный вздох

и печальный взмах,

наконец, на последний батончик «Twinkies».

Словно воздух мне нужен бы покер был –

никогда не дающий, как жизнь, ответа

однозначного. Ставка – «Я вас любил»

и мотив из Кушнера – «лучше нету

этой жизни и тягостнее её»…

В час прилива следы наполняет влага.

Остаётся тропическое забытьё.

И упругая карточная бумага.

ХОДАСЕВИЧ

Мне кажется, я мог бы повстречать

на улице его, полуслепого.

И не нашёл бы, что ему сказать,

и чем отвлечь, великого такого.

Как будто все стихи наперебой –

приятели, мучители, подруги –

меня удерживают, головой

качая и заламывая руки.

Он, в общем, не похож на свой портрет:

в коричневом пальто и круглой шляпе

прохожий. Обыватель. Не поэт.

Поэт, ещё какой! Рычит Шаляпин

из граммофона или из его

стихотворенья. И о чём тут скажешь?

Пойду за ним: трамвайное депо,

гранит, вокзал, нехитрая поклажа.

До Биянкура далеко ещё.

Но мне за ним через Берлин и Ниццу

не выбраться, судьбу беря в расчёт,

чтоб за полночь в Париже очутиться

в кафе «Мюрат», в «Ротонде», может быть.

Симплонская, из Брейгеля картинки

по стенам. И пытаются язвить.

И нервный бридж. И речи под сурдинку.

Берберова, Марголина, Вишняк,

картёжники, сомнительные типы,

Поплавский, Адамович, Фельзен – так,

по мелочи… а вот ещё – Аитов

(лечил его), и Сирин молодой

заглядывал; Алданов, Тэффи, Вейдле,

Муратов, Горлин, Прегель, А.Толстой.

Печаль и пыл. Мгновение, помедли!

Но не позвать, и не спросить никак.

Смотри, как этот призрак невозможный

стирается, срывается во мрак,

и помни, как бы ни было тревожно:

в ином аду, в раю ином, бог весть! –

в Элизия возвышенной прохладе

нам доведётся строки перечесть

о Бренте, Мурре и о Бенсераде.

Василий

Булыгин

Заведующий кабинетом

кафедры социологии и билингвального образования

Королевский вальс

Дай мне ответ Королева

что будет тогда с тобой

когда по свету по белу

я нищий пойду и босой…

Я стану твоей сумою

Рыцарь любимый мой

под солнцем и под луною

буду всегда с тобой…

Дай мне ответ Королева

что будет когда с войны

к тебе я вернусь с победой

но окажусь хромым…

Я стану твоей клюкою

Рыцарь любимый мой

под солнцем и под луною

буду всегда с тобой…

Дай мне ответ Королева

что будет тогда с тобой

когда под гитар напевы

я улыбнусь другой

когда я смеясь забуду

верности нашей обет

какое придумаешь чудо

скорее мне дай ответ…

Когда забывать ты станешь

Рыцарь любимый мой

когда ты меня обманешь

нежность даря другой

пыльною серой дорогой

брошусь к твоим ногам

от моего порога

прочь ступай навсегда…

Мой путь

Мне не гулять в земле обетованной
сандалий Будды мне не целовать
но суждено мне в жизни окаянной
трёх праведных однажды повстречать

Едва найду я сразу их узнаю
по голосу по взгляду по следам
свою судьбу без страха я вручаю
трём праведным отныне навсегда

Мой путь усыпан вовсе не цветами
но я иду по жизни налегке
и как звезда горит в ночном тумане
лик праведного где-то вдалеке

Стрелы солнца

Вечер усталого дня

в комнату нашу тихо вошёл
не зажигая огня

мной и тобой позабытые песни

снова завёл
может быть их допоёт

под переборы дождей проливных
наискосок в проводах

стая последних озябших скворцов
неотлетевших

Выйдем с тобой на балкон

капель ладонью коснёмся смеясь
нашей любви перезвон

вдаль уплывает по струям скользя
в небе теряясь
воспоминаний глоток
память взбодрит обожжёт второпях
пуганной пташкой в руках
счастье забьётся и прочь упорхнёт
нас покидая

Любовь играя сердце пронзает
стрелами солнца
душу спасая нам возвращает
радости сердца

Театр

Ослепнув от одиночества в белом луче прожектора
я подберу с авансцены взгляды обрывки фраз
и перед тем как скрыться за старый лоскутный занавес
снова швырну вам под ноги жизни постыдный фарс

Сгорая от вожделенья я готов по сигналу свыше
на колесе Фортуны мчаться на страшный суд
но между грешных ангелов и обаятельных демонов
прокуренного чистилища сегодня меня не ждут

Слышатся крики «браво» значит ещё не время
с лица отмывать улыбку и кровь выливать из вен
если вы этого ждёте я обязательно выйду
и разорву своё сердце лишь бы хватило всем

Мастер

Когда сквозь занавес судьба объявит
свой приговор глубокой тишиной
погаснет пульс и в сумраке проявит
простую ноту трепетной струной

Осыплются осколки междометий
наивного вопроса быть-не-быть
и вдохновенье исподволь наметит
прерывистым пунктиром где нам плыть

Как мастер закулисных диалогов
плетущий паутину бытия
ты в ворохе фальшивок и подлогов
свою отыщешь истину шутя

Твоею волей собранные вместе
на острие мерцающей мечты
трагические роли древней мести
перемоловшей смыслы суеты

Мученья смерти муки возрожденья
житейского абсурда компромат
всё обесценится одним мгновеньем
когда твой замысел над вечностью распят

Тогда сквозь пыльный занавес
судьба объявит свой приговор
глубокой тишиной

Владимир

Исаков