Жизнь при паспортной системе

Ограничения передвижения крестьян, введенные в ответ на зимний кризис 1932 — 1933 гг., надолго пережили сам кризис. Внутренняя паспортная система действовала на протяжении всей советской эпохи, а крестьяне получили право на автоматическое

получение паспорта не раньше 70-х гг. Точно так же осталось в силе требование, чтобы колхозники получали разрешение колхоза на отход; практически закон 1933 г. об отходничестве в целом так и не был отменен, несмотря на то что целый ряд позднейших ука­зов и политических заявлений противоречили его статьям об ис­ключении из колхоза⁵³. Эти ограничения раздражали крестьян. Во время всесоюзного обсуждения новой Конституции в 1936 г. многие из них писали, что колхозники должны иметь право рабо­тать там, где хотят, а колхоз не должен отказывать им в разреше­нии на отъезд для работы за его пределами⁵⁴.

На практике, однако, ограничения передвижения крестьян вовсе не были так строги, как в теории. Исключение составлял лишь 1933 г., первый год существования паспортной системы, когда были предприняты действительно серьезные и довольно ус­пешные усилия, чтобы сократить отходничество и крестьянскую миграцию в город. Начиная с 1934 г., несмотря на формальные ограничения, вызывавшие раздражение и недовольство колхозни­ков и заставлявшие их чувствовать себя гражданами второго сорта, для трудоспособных колхозников уехать на время или на­всегда не являлось особой проблемой, а в иные годы, когда в про­мышленности не хватало рабочих рук, правительство активно по­ощряло их к этому.

После кризиса 1933 г. наблюдался постепенный рост город­ской экономики в течение 30-х гг., количество наемных работни­ков увеличилось с 24 млн чел. в 1932 г. до 34 млн чел. в 1940 г. Это увеличение было не таким резким, как в годы первой пяти­летки, когда число занятых на предприятиях удвоилось почти за четыре года, однако достаточным, чтобы требовать постоянного притока рабочей силы из деревни. По расчетам советских ученых, за период 1935 — 1940 гг. около 7 млн крестьян стали наемными рабочими. Большинство из них были колхозниками, уезжающими на работу в города. Городское население возросло с 40 млн чел. в 1933 г. до 56 млн чел. в 1939 г., что показывает соотносимые мас­штабы миграции из села в город⁵⁵.

Это ни в коей мере не противоречило намерениям власти. Главным ее приоритетом большую часть периода 30-х гг. оставал­ся промышленный рост, а промышленность могла развиваться, только постоянно вербуя новых рабочих из крестьян. Вряд ли колхозы были заинтересованы в том, чтобы отдавать своих луч­ших работников, но, как дал понять Сталин в 1931 г., там, где интересы промышленности и колхозов вступали в конфликт, по­беждать должна была промышленность. И действительно, в конце 30-х гг., когда увеличившийся призыв в армию, казалось, исчер­пал ресурсы рабочей силы в колхозах, Сталин, тем не менее, при­звал колхозы выполнить свой долг перед промышленностью и да­вать ей по меньшей мере полтора миллиона молодых колхозников в год. В результате активисты-общественники Щербинского райо-

на на Кубани вызвали другие районы на соревнование — чьи кол­хозы обеспечат больше работников для производства⁵**.

Существовали разные способы перемещения. Для молодых колхозников основными путями служили продолжение образова­ния и призыв в армию. Для остальных отход — временный отъезд на заработки за пределы колхоза — часто бывал первым шагом к отъезду навсегда. Масштабы отходничества из колхозов достигли примерно 4 млн чел. в год во второй половине 30-х гг., приблизительно на таком же уровне было отходничество в конце 20-х — до сильного оттока сельского населения в годы первой пя­тилетки⁵⁷. Каждый год многие отходники возвращались в колхоз, но кое-кто и не возвращался. Порой это было следствием осознан­ного решения влиться в ряды городского рабочего класса, и на такое решение указывало, например, то, что человек перевозил из деревни в город жену и детей. Но зачастую осознанное решение не принималось: просто отходник все реже и реже наведывался в деревню (к своей жене и родным), пока, наконец, не переставал приезжать совсем.

Уехать из колхоза на заработки вне сферы сельского хозяйст­ва можно было двумя способами. Первый способ представлял собой традиционный индивидуальный отход: отдельные крестьяне уезжали по собственной инициативе и искали работу самостоя­тельно. Многие, ушедшие работать на производство, и все, рабо­тавшие в других сферах деятельности, выбрали путь индивиду­ального отходничества. Второй способ назывался «организован­ный набор рабочей силы» (оргнабор): колхоз подписывал с про­мышленным предприятием договор, обязуясь послать на данное предприятие определенное количество работников на конкретный период времени; предприятие обещало обеспечить транспорт, жилье и пр. На практике метод оргнабора применялся в первую очередь для вербовки крестьян из Центральной России на работу в отдаленные местности (на лесоповал, шахты, стройки, новые предприятия Сибири и Урала и т.д.). Хотя статистика по этому вопросу скудна и крайне запутана, представляется, что в конце 30-х гг. примерно половина покидавших деревню уезжала по орг-набору, а другая половина шла в индивидуальный отход⁵⁸.

Несмотря на свое название, оргнабор вовсе не являлся вы­сокоорганизованным и умело планируемым методом вербовки ра­бочей силы. После упразднения в 1933 г. Наркомата труда не существовало никакого центрального правительственного органа, ответственного за набор и распределение рабочей силы. Хотя в конце 30-х гг. и предпринимались попытки рационализировать практику вербовки рабочих для производства⁵⁹, рациональное планирование так и не стало ее отличительным признаком. Спе­циалист по экономической географии описывает функционирова­ние системы оргнабора в 30-е гг. следующим образом:

«В этом деле редко, а то и никогда не осуществлялось центра­лизованное планирование или руководство, и вместо целенаправ-

ленного перемещения избытка сельского населения в местности с дефицитом рабочей силы в промышленности реальный процесс набора протекал в крайне анархических формах. Отдельные пред­приятия посылали вербовщиков, обещавших набрать массу потен­циальных рабочих в селах, и без того страдающих от острой не­хватки рабочих рук. Завербованным порой приходилось отправ­ляться на огромные расстояния — встречаясь по пути с другими завербованными, движущимися в обратном направлении. Завербо­ванные были неопытными сельчанами и не отвечали требованиям квалифицированного труда. Во время вербовки много денег рас­ходовалось на выплату авансов крестьянам, уже набравшим аван­сы от других вербовщиков...»⁶⁰.

Промышленные предприятия в густонаселенной Европейской России и на большей части Украины обычно без труда находили рабочих и без специальной процедуры оргнабора. На практике они даже предпочитали обходиться без оргнабора, потому что иначе им пришлось бы подписывать договор, гарантирующий ра­ботникам жилье, которого ни одно предприятие в 30-е гг. не имело в достаточном количестве. Например, завод «Калинин» в 1937 г. сообщал, что хотя он и нанял в этом году более тысячи рабочих, но не подписывал никаких договоров оргнабора — и не мог бы этого сделать, поскольку у него нет жилья для новых ра­ботников. На липецкой фабрике, в том же году нанявшей по орг-набору меньше 10% своих новых работников, найм рабочих «у проходной» казался гораздо более легким выходом, хотя на это смотрели косо и заводская администрация вынуждена была оправ­дываться за свои действия в ежегодных отчетах⁶¹.

Полезным находили оргнабор предприятия, расположенные вдалеке от ресурсов крестьянской рабочей силы: большие новые промышленные объекты на Урале, в Сибири и на Дальнем Восто­ке, лесозаготовки, шахты в отдаленных частях страны и т.п. Шахты и металлургические заводы Донбасса практиковали оргна­бор в деревне точно так же, как вербовали рабочих в Централь­ной России до революции. Вся процедура была на самом деле очень схожа с процедурой вербовки капиталистическими предпри­ятиями при царизме. Вербовщики раздавали взятки, обещали зо­лотые горы и рассказывали заманчивые истории о чудесной жизни на шахтах и заводах, как делали их предшественники в царское время, а колхоз в данном случае играл роль прежней сельской общины⁶².

В принципе советский вербовщик, проводящий оргнабор, дол­жен был приехать в колхоз, обсудить с председателем и правле­нием возможность отправки группы работников на свое предпри­ятие, рассказать колхозникам об условиях труда и затем соста­вить договор, взаимовыгодный и для колхоза, и для предприятия. Если это был вербовщик с шахты, он мог предложить колхозу уголь, разные технические услуги и дефицитные товары вроде гвоздей, стекла и труб.

На деле процесс вербовки протекал несколько иначе. Чтобы приступить к делу, вербовщик, по-видимому, давал взятку и пред­седателю колхоза, и председателю сельсовета. Он редко давал себе труд подумать, какой набор промышленных товаров и услуг может быть полезен данному колхозу, а просто предлагал деньги. В документах центральной Угольной администрации подобные выплаты деликатно именовались «соцпомощью», и в 1937 г. обыч­ная ставка была — около 10 руб. за каждого завербованного кол­хозника. Впрочем, вербовщики жаловались, что такая ставка слишком низка, чтобы привлечь колхозные правления, особенно если колхозники должны будут оставаться на шахтах во время уборочной⁶³.

Угольная промышленность в 1937 г. завербовала 5145 крес­тьян, причем свыше 4000 из них — в колхозах, но вряд ли хоть в одном случае вербовки составлялся формальный договор. Вер­бовщики объясняли это тем, что, несмотря на все их усилия, кол­хозные правления «обычно отказываются заключать договоры... накладывающие на них какого-либо рода обязательства»⁶⁴.

При некоторых обстоятельствах оргнабор мог быть делом более тягостным и принудительным, чем в описанных выше слу­чаях. Так бывало, когда местные власти мобилизовали крестьян на краткосрочные тяжелые работы на лесозаготовках или каком-нибудь срочном строительстве. На лесозаготовки крестьяне моби­лизовались со своими лошадьми, как когда-то при гужевой повин­ности (разница была в том, что теперь крестьянам платили). На колхозы это ложилось тяжелым бременем, вызывавшим сильное возмущение. Кроме того, состав рабочей силы на большинстве таких объектов отличался своеобразием. Северная лесная про­мышленность почти не имела постоянных работников и в этом от­ношении зависела в равной степени от Гулага и колхозов. Напри­мер, в 1937 г. в коллективе Усть-Ваенгской механизированной лесопилки трудились 115 местных жителей, 200 заключенных из колоний и 103 крестьянина, мобилизованных из Куйбышевской области. Из 13000 сплавщиков, работавших летом 1939 г. в Ар­хангельском крае, меньше четверти составляли постоянные работ­ники, половину — крестьяне-оргнаборщики, остальные были за­ключенными⁶⁵.

Молодым покинуть колхоз было сравнительно легко. Во-пер­вых, молодые мужчины, призванные на службу в армию, по окон­чании срока службы получали паспорт, и многие предпочитали не возвращаться в колхоз. В сталинскую эпоху, да и в течение двух десятилетий, прошедших после смерти Сталина до реформы пас­портов в начале 70-х гг., это публично не признавалось, но на по­добные факты часто ссылались крестьяне в своих жалобах в орга­ны власти. К примеру, в одном письме Сталину и Калинину из Восточной Сибири приводилось такое «лучшее доказательство» бедственного положения коллективизированной деревни: «...крас­ноармейцы, отслужившие срок службы в РККА, очень редко при-

виваются к колхозу, а большинство разузнают, чем в колхозе пах­нет, и сматываются на производство в город»⁶⁶.

Во-вторых, дорогу из колхоза открывало образование. Это ка­салось не только сравнительно небольшого числа колхозников, способных поступить в институты и техникумы, автоматически по окончании получавших паспорта и по большому счету никогда не возвращавшихся в колхоз⁶⁷. В какой-то степени это касалось всех молодых колхозников, желавших продолжить образование после окончания местной сельской школы (в начале 30-х гг., как прави­ло, четырехлетки; к концу десятилетия — семилетки). Если моло­дой колхозник или колхозница уезжали в город, чтобы закончить семь классов, шансы на то, что он или она вернутся жить в кол­хоз, значительно уменьшались.

Даже шестинедельные курсы колхозных бухгалтеров, водите­лей грузовиков или трактористов в райцентре могли дать предпри­имчивому молодому крестьянину билет в большой мир. В 30-е гг. таких курсов была масса, и выбор кандидатов для обучения на них являлся одной из важнейших прерогатив колхозного правления. (Были и курсы для председателей колхозов, и сообщения о предсе­дателях, уезжавших на такие курсы и больше не возвращавшихся.) Счетоводство и бухгалтерия явно представляли собой специальнос­ти, которые могли найти применение и вне колхоза. Впрочем, на практике колхозные механизаторы — колхозники, обученные во­дить грузовик или трактор, производить простейший ремонт меха­низмов или работать на токарном станке, по-видимому, пользова­лись даже большим спросом. В результате текучесть кадров среди колхозных механизаторов была невероятно высокой: едва обучив­шись, они находили работу с ежемесячным окладом на МТС, в сов­хозе или на заводе и исчезали из колхоза.

На это исчезновение трактористов обратил особое внимание на встрече с колхозными активистами в 1933 г. нарком земледелия Я.А.Яковлев:

«ЯКОВЛЕВ: У нас много трактористов-летунов — сегодня он здесь, а завтра где там — этого никто не знает. Мы проверяли в ряде МТС, где же их трактористы?.. Процентов 30—40 насчита­ют. А остальные где? А эти остальные делают так: месяц поучил­ся, удостоверение получил — "Я тракторист" — и сбежал из села. А вы, ударники, прощаете им. Верно? Сколько у вас тракторис­тов сменилось за последние годы? Половина? (Голоса: Больше!) Больше, безусловно! Во многих МТС на тракториста учатся сей­час столько же людей, сколько работало в прошлом году. Это значит, что многие МТС превращали в проходной двор: тракто­рист в одну дверь вошел, в другую вышел...»⁶⁸.

Разумеется, молодым колхозным механизатором, уходившим работать в город, паспорта автоматически не выдавались, так же как и другим отходникам, решившим не возвращаться в село. Но совершенно очевидно, что если у колхозника была постоянная ра-

бота в городе, то легализация его статуса как городского жителя не стоила особого труда — и ни в коем случае не представляла такой чудовищной проблемы, как, например, в настоящее время получение вида на жительство для нелегальных иммигрантов в Соединенных Штатах.

Как дети, так и родители в деревне прекрасно понимали, что образование и профессиональное обучение открывают дорогу в го­родскую жизнь. Несомненно, именно по этой причине крестьяне в 30-е гг., как оказалось, придавали большое значение образова­нию. Когда в 1936 г. их попросили присылать свои замечания к проекту новой Конституции, они особенно подчеркивали важность права на образование и доступа в среднюю и высшую школу для крестьянской молодежи, несмотря на то что дети, получившие об­разование, как с грустью признавали некоторые, были потеряны для села и родителям не приходилось ожидать от них поддержки в старости⁶⁹.

Часто крестьяне жаловались на то, что колхозные правления не отпускали колхозников на курсы бухгалтеров, водителей, трак­тористов и т.п.; или посылали их на курсы, но отказывались оп­лачивать учебу; или не разрешали окончившему курсы работать за пределами колхоза, который нуждался в работниках данной специальности⁷⁰. Были и не менее пламенные жалобы на правле­ния, не разрешавшие уезжать колхозникам, которые хотели уйти работать на производство. Колхоз не должен отказывать в таких разрешениях, заявляли в своих письмах крестьяне, надо, чтобы «...каждый трудящийся мог работать, где ему нравится... Многие колхозники имеют желание работать на заводах и могут дать хо­рошие показатели в своей работе и улучшить свою жизнь»⁷¹.

То, что молодые имели возможность уехать из села и действи­тельно уезжали толпами, вызывало у старшего поколения смешан­ные чувства. С одной стороны, здесь была тревога о будущем (кто будет заботиться о родителях в старости, если дети уедут?) и даже обида. С другой стороны, достижения молодого поколения могли стать для старших источником гордости. Понятно, что пуб­лицисты 30-х гг. всячески старались подчеркнуть именно этот вто­рой момент. Популярным журналистским приемом было застав­лять крестьян какого-либо села (колхоза) перечислять имена своих детей или односельчан, уехавших учиться и получивших хорошо оплачиваемые городские профессии. Вот один пример:

«Три старика из села Новорусаново, Жердевского района — Тучин, Короткое и Коротин — заинтересовались вопросом, кто из их односельчан учится в средних и высших учебных заведениях и кто стал специалистом. Они подсчитали... что 75 являются сту­дентами вузов, а 439 чел. занимаются в начальных и неполных средних школах. Сын колхозника Авдеева стал летчиком, сын Михалова учится в дорожном техникуме, дочь Шашина стала учительницей и т.д. В дореволюционное время из этого села обу-

чалось только 40 чел.; да и те в большинстве из кулацких и по­повских семей»⁷².

В соседнем районе такие же подсчеты были сделаны в селе Налжи, оказавшемся родиной более сорока бывших колхозников и сельчан — все моложе 33 лет, — которые пополнили ряды новой интеллигенции, в том числе 9 учителей, 2 агрономов, 3 лет­чиков, 3 бухгалтеров и 7 офицеров Красной Армии⁷3.

Трудно сказать, испытывали ли крестьяне на самом деле тако­го рода гордость за своих уехавших детей или журналисты не­сколько присочинили. В любом случае крестьяне, несомненно, осознавали, что сельская жизнь обесценилась в глазах младшего поколения — и, таким образом, в их собственных глазах тоже. Крестьянские письма Сталину и Калинину в 1937 г. несут на себе отчетливый отпечаток упадка духа, и их авторы скрепя сердце со­глашаются с мнением молодых, что в городе жизнь лучше. Один крестьянин из Восточной Сибири с ностальгией вспоминает доб­рые старые дни нэпа, «когда люди интересовались жить и рабо­тать в крестьянстве» и в селах царило экономическое оживление и ключом била жизнь. Теперь же, продолжает он, все изменилось:

«С 1930 г. с коллективизацией все богатство провалилось, как сквозь землю... Люди работают словно принудительно, большин­ство уходят из колхозов в город, совершенно не интересуются жить в колхозе... Уходят люди в город на производство — дес­кать, там порядки лучше»⁷⁴.

В том же духе писал Калинину другой крестьянин из Киров­ской области:

«Я читаю... о достижениях колхозов, но все это поверхност­но... Положение свидетельствует фактом, а именно текущностью колхозников из колхозов. И в настоящее время в колхозах оста­лось, если считать старое население, которое было до колхозов, только осталось 50%.

Но чем объяснить текущность колхозников из колхозов, я думаю, тем, что колхозы и колхозники обижены правительством. А именно то, что сравнить рабочих на фабриках, то они гораздо живут лучше колхозников, но если доказать этот факт — есть колхозники, которые уехали из колхозов уже года 2 и пристро­ились на предприятиях, пишут, что в настоящее время жить на заводе и фабриках стало лучше, чем в колхозах. Там каждый день известно, сколько он заработает, пишут, можно зарабатывать от 15 руб. и больше и на заводе все можно купить, и мануфакту­ру и другие товары можно купить сколько угодно, и пишут, что я живу здесь гораздо лучше, чем в колхозе.

Но попробуй купить колхозник в своей местности — так что мануфактуры здесь не купишь, и колхозники ходят плохо оде­тые... Сейчас у нас существует живая очередь, в которую колхоз­ники не поспевают, да им из деревни ходить некогда...»⁷5.

Коллективизированное село

В 1930 г. «колхоз» был пустым словом, формой, которая еще должна была наполниться содержанием. Советская власть призы­вала к коллективизации, не указывая точно, что это должно озна­чать на деле. Основной тип коллективного хозяйства, существо­вавший в 20-е гг., — небольшая коммуна на земле, не принадле­жащей селу, — явно не мог служить образцом. Пока не закончи­лась первоначальная массовая кампания коллективизации, не су­ществовало никаких руководящих установок относительно струк­туры коллективного хозяйства: Примерный устав сельскохозяйст­венной артели, узаконенный 1 марта 1930 г., был опубликован в том же номере «Правды», что и статья Сталина «Головокружение от успехов». Таким образом, этот устав не мог служить руковод­ством для коллективизаторов, а являлся, скорее, обобщением не­давнего опыта, полученного советской властью.

Ответы на вопрос «Что такое колхоз?» появлялись постепен­но, со временем. Некоторые из ответов давались в официальных декларациях или правительственных постановлениях. Например, вопрос о праве колхозника держать корову был разрешен статьей «Головокружение от успехов», а о праве вести торговлю — май­ским указом 1932 г. Другие ответы порождались практикой реаль­ной жизни, но никогда не объявлялись официально и не форму­лировались как определенная политика (например, доминирую­щая роль колхозного председателя или статус двора как основной хозяйственной единицы в колхозе). Некоторые решения, вроде пересмотра вопроса о приусадебных участках в 1935 г., появля­лись в ходе открытых переговоров властей с представителями крестьянства.

В основе всех этих столь различных процессов лежал своего рода диалог между правительством и крестьянами. В процессе взаимодействия крестьян и государства неизменно существовали определенные постоянные моменты. Государство хотело получать больше зерна; крестьяне хотели отдавать как можно меньше. Го­сударство обычно хотело довести обобществление собственности (особенно земли, тягловой силы) до максимума; крестьяне жела­ли свести его к минимуму. Государство стремилось расширить сферу своего контроля, к примеру, давая подробные посевные планы и инструкции по основным сельскохозяйственным процес­сам, тогда как крестьяне старались как можно больше ограничить вмешательство государства.

Конечно, «государство» в действительности представляло собой не монолит, а сплетение взаимосвязанных, но различных интересов. Интересы центрального руководства партии и прави-

тельства (предположим, ради удобства изложения, что оно было монолитно) не были тождественны интересам районной админи­страции. Интересы районной администрации не совпадали с инте­ресами уполномоченных по заготовкам, присылавшихся из цент­ра, или государственных промышленных предприятий, желавших нанять на работу колхозников, не говоря уже о политотделах МТС. А еще необходимо принять в расчет конфликты по поводу полномочий и субординации, вспыхивавшие между 25-тысячника-ми и работниками районных и сельских советов в начале 30-х гг. или между районом и политотделами МТС в 1933 — 1934 гг.

Крестьянство тоже нельзя было рассматривать как сплоченную массу. Существовали сильные региональные различия: на юге, на­пример, вопросы торговли (и, следовательно, размеров приусадеб­ных участков, политики в отношении фруктовых садов и т.д.) приобретали первостепенную важность, так же как и в колхозах, поставляющих свою продукцию в соседние крупные города; в менее плодородных областях Центрального промышленного райо­на, как правило, больше внимания уделялось правилам, регулиру­ющим отходничество и занятия несельскохозяйственным трудом. Были различия, связанные с возрастом и полом. Постепенно по­являлись и такие, которые зависели от положения в колхозе: у председателя были одни интересы (отчасти интересы колхоза в противостоянии району, отчасти свои личные), у трактористов другие, у полевых работников — третьи. Интересы «колхоза» (здесь имеется в виду не только колхоз как организация, но и сельская община) и отдельных колхозников зачастую расходи­лись, как, например, в вопросе об отходничестве и людских ре­сурсах колхоза.

В этой главе рассматриваются три важных аспекта процесса колхозного строительства первой половины 30-х гг. Первый из них касается территории и размеров колхоза и тесно связан с ключевым вопросом об отношении нового колхоза к старому селу и общине. Второй аспект — членство в колхозе, в частности, права и обязанности колхозников и пределы дисциплинарной власти колхоза. Последняя рассматриваемая тема — это обсужде­ние принципов организации колхоза на Втором съезде колхозни­ков-ударников в 1935 г. и новый вариант Устава сельскохозяйст­венной артели, принятый съездом.

ЗЕМЛЯ

Летом 1929 г. советская власть избрала новую стратегию кол­лективизации, пытаясь записывать в колхоз не отдельные крес­тьянские дворы, а целые села и земельные общества¹. Именно по такому принципу проводилась коллективизация в бурные первые месяцы 1930 г. В общих чертах этот принцип колхозного стро-

ительства сохранился на протяжении всего десятилетия. Когда летом 1930 г. община в России была упразднена, колхоз стал de facto ее преемником². Иными словами, колхоз 30-х гг. представ­лял собой коллективизированное село.

Правда, коммунистам нелегко было с этим согласиться. С их точки зрения, «село» означало мелкую, технологически отсталую, традиционную крестьянскую организацию, тогда как «колхоз» по определению принадлежал к совершенно иному миру крупного, механизированного, социалистического сельскохозяйственного производства. Советские комментаторы, как в то время, так и позднее, проделали поразительную работу, всячески затемняя во­прос о базовой единице коллективизации. Село было косвенным образом признано естественной основой советского колхоза не раньше 1935 г.³.

В пылу первоначального натиска коллективизации коммунис­ты не просто носились с идеей колхоза, который был бы крупнее села, — они пытались создать такой колхоз на практике. Вот что вызвало недолгий период гигантомании в первые годы коллекти­визации в Советском Союзе. Гигантомания родилась из той же странной смеси модернизаторских устремлений, насильственных методов и утопических фантазий, какая была характерна для про­летарской Культурной Революции и нашла столь драматическое выражение в разгроме коллективизаторами сельских церквей. Коллективизаторы-коммунисты видели свою цель в социалисти­ческой модернизации сельского хозяйства. Это означало переход от экономически нерационального, мелкого, традиционного земле­делия к современному, экономически рациональному, крупному, неразрывно связанному с механизацией. Считая понятие «тради­ция» синонимом отсталости, нерациональности и предрассудка, советские коммунисты не прислушивались к здравым доводам рассудка, говорившим, что строить новое легче на базе существу­ющих структур.

Задним числом именно термином «гигантомания» можно обо­значить пристрастие коммунистических руководителей и коллек-тивизаторов в 1929 и 1930 гг. к нереально огромным коллектив­ным хозяйствам. В те годы районные и областные власти, сорев­нуясь друг с другом, создавали колхозы-гиганты, занимавшие (на бумаге) десятки тысяч гектаров — иногда целые районы — и включавшие в себя дюжины и даже сотни сел и поселков⁴. Из­любленной формой коллективного хозяйства была коммуна, пред­полагавшая максимальное обобществление собственности. Предав­шись утопическим фантазиям и бездумному теоретизированию, местные власти кое-где планировали создание коммун, охватыва­ющих целые районы с сотнями деревень. К примеру, один руко­водитель сельского хозяйства из Москвы, посетивший некий район на Урале, докладывал в марте 1930 г.:

«По заданию Рик'а 12 агрономов в течение 20 дней безвыход­но и без выездов на места составляют оперативно-производствен­ный план несуществующей районной коммуны...»⁵.

Такой же гигант был создан, если верить бюрократическим от­четам, в Великих Луках, в Западной области. Затем, когда сочи­нители планов увидели, что громоздкое сооружение не способно функционировать, они решили разделить колхозную площадь на 32 квадрата, в среднем по 2500 га каждый. На каждый квадрат должен был приходиться один колхоз; квадраты определялись по карте без всякого учета реально существующих деревень, посел­ков, рек, холмов, болот и прочих демографических и топографи­ческих особенностей местности⁶.

Не только из-за утопических фантазий местные власти не же­лали видеть в селе базовую единицу коллективизации. В донесе­нии из Западной области в начале 1930 г. отмечалось, что там, где с одобрения властей создавались колхозы на основе села, они, как правило, выбирали из своих членов компетентное правление и бы­стро ориентировались на выполнение новых задач. Однако такое положение часто не устраивало районное руководство, говорилось в донесении, поскольку колхозы приобретали слишком большую самостоятельность. Коммунисты с подозрением относились к ре­ально избранным правлениям колхозов-сел, несомненно опасаясь, что там придет к власти прежняя верхушка общины и поведет хо­зяйство по традиционной колее. Преимущество колхозов-гигантов, с точки зрения коммунистов, заключалось в том, что их правле­ния никак не могли в сколько-нибудь полном значении этого слова выбрать крестьяне. В колхозе-гиганте можно было подо­брать в формально избранное правление свои кадры, разделить площадь колхоза на участки и поставить на каждом участке члена правления («как в старое время управляющих», — с иронией го­ворилось в донесении)⁷.

В 1932 — 1933 гг. «квадратную теорию» коллективизации осу­дили как нереалистичную, и критики, говоря о наиболее фантас­тических амбициях местных коллективизаторов, начали использо­вать уничижительный термин «гигантомания». Из огромного числа колхозов, с гордостью взявших себе название «Гигант» в первые годы коллективизации, лишь немногие остались гигантами в действительности. Так, например, колхоз «Гигант» в Сердоб-ском районе Саратовской области в 1934 — 1935 гг. включал в себя меньше 150 дворов — типичная величина села в Среднем Повол­жье⁸.

На Втором съезде колхозников-ударников в 1935 г. слово «село» в проекте нового Устава сельскохозяйственной артели было заменено на «селение» по предложению делегатов, стремив­шихся не оставить местным властям лазейки, чтобы игнорировать село как основную единицу (в Уставе 1930 г. использовалось мно­жественное число — «селения» )9.

Отвод земель единоличникам

В вопросе о земле ситуация на селе в первой половине 30-х гг. была чрезвычайно запутана из-за того, что не все крестьянские дворы состояли в колхозе. Село разделилось на колхозников и единоличников, однако процентное соотношение этих двух групп постоянно изменялось. В 1933 г. единоличники еще составляли 35% крестьянских хозяйств РСФСР, в 1935 г. доля таких хо­зяйств понизилась до 17%, а в 1937 г. — до 7%¹⁰. Колхоз de facto унаследовал земли села, но единоличники тоже предъявляли на них претензии, которые нельзя было не принять во внимание. Как же следовало делить землю между обеими группами?

В начале 30-х гг., когда коллективизировали село (или часть его дворов), первоочередной мерой был раздел общинной земли на пропорциональной основе между колхозом и единоличными хозяйствами. Коллективизация проводилась в большой спешке, предполагалось, что раздел будет временным, поэтому его на ско­рую руку производила комиссия сельсовета, где были представи­тели и от колхоза, и от единоличников. Иногда поля данного села делились на два больших клина, один отходил колхозу, другой — единоличникам. В других случаях между двумя группами распре­делялся ряд небольших участков. Поскольку в первые годы число членов колхоза было весьма неустойчиво, раздел зачастую пере­сматривали каждый год перед посевной, чтобы привести его в со­ответствие с процентным соотношением дворов, состоящих и не состоящих в колхозе¹¹.

Получившуюся в итоге путаницу трудно себе представить. На­чальство нередко меняло свои намерения на ходу и произвольно наделяло землей хозяйства, которым покровительствовало. Пра­вила не учитывали всех возможных случаев: если единоличник вступал в колхоз, предполагалось, что его надел должен был при­соединяться к колхозным землям; если же колхозник уходил из колхоза, чтобы хозяйствовать единолично (что в первые годы вовсе не было редкостью), он не мог отделить от колхозной земли свой надел. В заметке из Великолуцкого района в 1933 г., напри­мер, описывается, как после совершенно хаотичного раздела земли местными властями перед самым весенним севом «колхоз­ники вышли в поле, а единоличники в июне все еще толпились у дверей сельсовета и районного земельного отдела, не зная, где им сеять. Даже получив землю, они не были уверены, сеять или нет, потому что зимой, может быть, землю отберут»¹².

Дело осложнялось еще и тем, что единоличники по-прежнему придерживались традиционного метода обработки земли череспо­лосицей, а колхоз обязан был уничтожать чересполосицу, запахи­вая межи перед первым колхозным севом¹³. В принципе это было разумно, однако порой полоски единоличников вклинивались в колхозную землю. При большом количестве единоличников кол­хозу нелегко было избавиться от чересполосицы и обрабатывать

землю единым клином. По сообщениям газет, в середине 30-х гг. во многих колхозах все еще существовала чересполосица¹⁴.

«Отрезки*

В ходе коллективизации колхозы потеряли значительное коли­чество земли, принадлежавшей раньше селу и обрабатывавшейся крестьянами: районные власти решали передать ее совхозам или различным учреждениям и организациям. Это влекло за собой массу претензий со стороны крестьян, так же как и в эпоху крес­тьянской реформы 1860-х гг. В центральные органы управления сельским хозяйством сыпались слезные жалобы и просьбы вер­нуть эту землю. Так, в 1932 г. колхоз «Красная Звезда» в Запад­ной Сибири жаловался, что райзо передал двум совхозам всю его пахотную землю, а взамен дал 200 га на расстоянии 12 км от кол­хоза и сенокос — удаленный на все 40 км¹⁵.

Было много других жалоб подобного рода. В одном из наибо­лее нелепых случаев имел место своего рода круговой обмен зем­лей между соседними колхозами. Колхозники уже готовы были начать весенний сев, когда «на территории колхоза появились представители райзо и молча занялись переделом земли», отказы­ваясь как-то объяснить или оправдать свои действия. В другом случае большое число крестьян из сел Подольского района в 1931 г. бежали от коллективизации, бросив 5000 га земли, кото­рые были переданы местным совхозам. На следующий год неко­торые из бежавших передумали, вернулись в свои села, вступили в колхозы и начали ходатайствовать о возвращении им земли¹⁶.

Во время обсуждения новой Конституции в 1936 г. некоторые крестьяне Воронежской области, по донесениям НКВД, высказы­вали «контрреволюционное» мнение, что вся земля и инвентарь, принадлежащие совхозам, должны быть переданы колхозам¹⁷.

В феврале 1937 г. правительство решило вернуть отнятые сов­хозами и другими организациями отрезки колхозам в Москов­ской, Оренбургской, Западной областях и в Восточной Сибири, а также в других регионах и республиках Советского Союза. В Омской области (Восточная Сибирь) колхозы в результате увели­чили общий объем своей площади на 2,3 млн га¹^.