Четыре удивительные характеристики евангельских повествований о воскресении

Я достаточно подробно рассмотрел «особенности» христианских представлений о воскресении на фоне иудаизма отчасти потому, что, как я мог убедиться, о них знают сравнительно мало, а отчасти потому, что они важны для понимания самих повествований о воскресении. Теперь мы рассмотрим рассказы евангелистов, в которых мы увидим четыре удивительные характеристики, которые также нередко остаются незамеченными.

Во–первых, если мы прочтем повествования евангелистов, мы можем заметить, что в них странным образом отсутствует Писание. Когда мы читаем в евангелиях описание последних дней Иисуса — о его аресте, суде, распятии, — там мы практически везде находим всевозможные пересечения с Ветхим Заветом, цитаты, аллюзии. Материалы из Псалтири, Исайи, Даниила, Захарии и прочих книг вплетены в саму структуру повествований. Если же мы перейдем к идущим следом историям о воскресении, то удивимся: куда же делись все эти аллюзии и переклички? Их совсем нет. Иоанн рассказывает нам о двух учениках, пришедших к гробнице, что они «еще не знали Писания, что надлежит Ему воскреснуть из мертвых», — но не сообщает нам, о каком месте Писания он говорит. У Луки Иисус толкует Писания двум ученикам по дороге в Эммаус, но и в этой истории нет ни одной цитаты или упоминания о конкретных текстах. И это тем удивительнее, что начиная с Павла (например, 1 Кор 15) мы можем видеть, что сложная герменевтика нескольких библейских текстов уже тесно вплетена в богословие первых христиан. Но в евангельских повествованиях мы не найдем упоминания о конкретных отрывках и вряд ли даже уловим отголоски Ветхого Завета.

Кто–то, думаю, может дать такое объяснение: христиане, записавшие эти повествования во втором поколении, потрудились очистить их ото всех библейских аллюзий и отголосков. Но это неубедительно, учитывая, что мы имеем четыре независимых пересказа истории разными словами и разными способами. Гораздо правдоподобнее думать, что эти истории, хотя они и были записаны позже, отражают самые ранние и неразработанные версии рассказов очевидцев, которые еще только начинали задумываться о том, было ли событие воскресения исполнением Писания или нет. Они спешили как можно быстрее пересказать своим друзьям, соседям и родным то, что увидели и услышали. Поэтому для меня эта характеристика указывает на то, что такие истории, хотя и были записаны позже, восходят к самой ранней устной традиции, которая зафиксировала их в таком виде. Когда подобные истории пересказывают другим (и поверьте, если вы пережили бы нечто подобное, вы снова и снова об этом сообщали бы людям), они очень быстро обретают застывшую форму: так, если вы два–три раза расскажете какую–то забавную историю, окажется, что далее вы будете пересказывать ее одним и тем же способом. Хотя позднее разные евангелисты слегка отредактировали эти рассказы, они по–прежнему отражают четыре самые ранние версии рассказа об этих событиях.

Вторая удивительная характеристика повествований о воскресении заключается в том, что там самыми первыми очевидцами событий становятся женщины. Нравится нам это или нет, в античном мире женщин просто не считали надежными свидетелями. И когда это предание обрело законченные черты, как это мы видим в самом начале главы 15 Первого послания к Коринфянам, женщины оттуда полностью исчезли. Когда потребовалось отстаивать веру в публичных дебатах, оказалось, что в том мире говорить о женщинах как о важнейших очевидцах удивительного события — да еще о женщине с такой репутацией, как Мария Магдалина, — непристойно. Однако женщины стоят на переднем плане у всех четырех евангелистов: как первые апостолы, как первые люди, которым поручено донести до окружающих весть о том, что Иисус был воздвигнут из мертвых. В соответствии с тем, о чем говорилось ранее, просто невозможно себе представить, что сначала появилась «чисто мужская» версия, которую передает Павел в 1 Кор 15, а затем, по мере ее развития, туда вошли четыре рассказа о женщинах, которые мы видим в евангелиях. Здесь снова евангельские повествования воспринимаются как отражение самой ранней традиции.

Третьей удивительной чертой, которая тесно связана с третьей особенностью веры христиан на фоне иудаизма, является портрет Иисуса. Многие исследователи на протяжении последних ста лет уверяли, что повествования о воскресении были созданы следующим образом. Во–первых, после смерти Иисуса ученики были настолько подавлены, что просто не могли размышлять об этих событиях. Во–вторых, постепенно к ним пришло новое духовное понимание — представление о том, что дело Иисуса не умерло. В–третьих, на основе такого нового духовного переживания они начали переосмысливать Писания. В–четвертых, чтобы выразить этот опыт, они стали (только на этом этапе, не рдныпе) использовать язык воскресения. И наконец, к концу I века кто–то придумал истории о буквальном событии воскресения, что не входило в изначальные намерения первых христиан. Венчает эту гипотетическую последовательность идея, что Лука и Иоанн (согласно данной теории, они написали свои евангелия в последнюю очередь, вероятно, где–то в конце I века) изо всех сил стремились подчеркнуть, что Иисус был действительно физическим, телесным существом, для чего они придумали истории о том, как он ест рыбу, готовит завтрак на берегу, как до него дотрагиваются, и тому подобное.

Однако эта гипотеза предлагает нам весьма причудливый — даже с иудейской точки зрения — сценарий развития событий. Если бы первые христиане пошли таким путем: изучали бы Писания и затем создавали бы на его основе повествования, — можно было бы ожидать, что воскресший Иисус будет сиять подобно звезде. Именно так, в конце концов, описывает воскресших популярный текст главы 12 Книги пророка Даниила. Но мы этого не видим. Что–то подобное есть в описании преображения, но повествования о Воскресшем начисто этого лишены. Иисус там представлен человеком с телом, похожим на тела других людей, его можно по ошибке принять за садовника или за попутчика на дороге. Кроме того, истории ясно указывают на то, что это — преображенное тело. Но, мне кажется, никто просто не выдумал бы ничего подобного. Это, без сомнения, физическое тело. На него, если можно так выразиться, пошло вещество распятого тела — так что гробница осталась пустой. Однако оно проходит через закрытые двери, в нем нелегко узнать знакомые черты, и наконец, оно навсегда скрывается в Божьем пространстве (именно так следует понимать «небеса»).

Эти повествования не имеют прототипов. Ни один из текстов Библии не говорит о том, что воскресшее тело будет именно таким. Никакие умозрительные богословские размышления не могли навести мысль евангелистов на что–то подобное, к тому же каждый евангелист шел своим путем. А в частности, следует навсегда отказаться от вздорной гипотезы, согласно которой Лука и Иоанн, у которых подчеркивается телесность воскресшего, написали свои повествования в конце I века ради полемики с докетизмом — представлением о том, что Иисус не был реальным человеком, но лишь казался таковым. Согласен, если до нас дошли бы только те эпизоды, когда Иисус ест печеную рыбу или предлагает Фоме прикоснуться к нему, мы могли бы подумать, что Лука и Иоанн желают заявить: «Взгляните! Он был реальным человеком в реальном теле!» Однако там же рассказывается о том, как Иисус то появляется, то исчезает, проходит через запертые двери и, наконец, возносится на небеса. Эти истории крайне странны, и это не такая странность, которая демонстрирует их как выдумку. Скорее, все выглядит так, как будто евангелисты мучительно описывают реальность, для которой у них просто нет адекватных слов.

Четвертая, и последняя, странная черта повествований о воскресении способна заставить нас задуматься о тех пасхальных проповедях, которые произносят многие проповедники, включая меня самого: в них отсутствуют любые упоминания о христианской надежде на будущее. В любом другом месте Нового Завета мы видим, что, как только речь заходит о воскресении Иисуса, здесь же говорится и о нашем будущем воскресении, о великой надежде на то, что однажды и мы будем воздвигнуты из мертвых, как был воздвигнут Иисус. Но в евангелиях нигде нет ничего вроде: «Иисус был воскрешен, а потому существует жизнь после смерти» (при этом большинство иудеев не сомневались в том, что она есть); или: «Иисус воскрес, а потому и мы отправимся на небеса после смерти» (большинство людей верили также и во что–то подобное); или, что звучит лучше: «Иисус был воздвигнут из мертвых, а потому и мы будем воскрешены в последний день». Но нет: и Матфей, и Марк, и Лука, и Иоанн видят здесь только «посюсторонний» смысл, видят событие, которое случилось здесь и теперь: «Иисус был воздвигнут из мертвых, — говорят они, — а значит, он Мессия; он истинный Господь всего мира; следовательно, перед нами, его последователями, стоит новая задача: мы должны стать его вестниками, чтобы возвестить о его господстве всему миру». Они не говорят: «Иисус воскрес, а потому глядите на небеса и не отрывайте от них своих глаз, потому что однажды и вы отправитесь туда же вслед за ним». Многие гимны, молитвы и проповеди представляют пасхальное событие именно в таком виде, но в евангелиях мысль движется в ином направлении: «Иисус восстал, а потому новый Божий мир уже начался, и значит, мы с вами вместе и со всеми прочими людьми не только ожидаем благ от этого нового мира, но и участвуем в его осуществлении».