Цареградская жара и тень с запада

Ты вотще во славу новой веры
Принесла неслыханный обет.
Чтоб его принять,
В небесах, о мать,
В небесах такого бога нет!

Й.-В. Гете «Коринфская невеста»

Сватовство в Византии

О Днепре Словутицю!
Ты пробил еси каменныя горы сквозе землю Половецкую,
Ты лелеял еси на себе Святославли насады

«Слово о полку Игореве»

Вскоре, кроме преподанных Асмундом, у Святослава появилась и личная причина ненавидеть христианскую Византию.

Как мы уже упоминали, в 957 году Ольга ездила в Константинополь. О дате историки спорят. В летописи поездка отнесена к 6463 году «от сотворения мира», то есть 959 году нашего летоисчисления. Но, по мемуарам Константина Багрянородного, русская княгиня была принята 9 сентября, в среду, а в Х веке такое сочетание было возможно дважды — в 957 и в 946 году.

В 946 году ещё кипела Древлянская война. В 946 году у восьмилетнего наследника и сына Константина, Романа, ещё не могло быть жены — часто упоминаемой в мемуарах, как «невестка». Так что вернее будет отнести плавание Ольги поближе к летописной дате. В 959 году Ольга тоже сносилась с императором, но совсем другим, и это будет предметом отдельного разговора. А значит, Святославу лет четырнадцать-пятнадцать.

Рассказывал я и о том, как описывает эту поездку летописец. О мелодраматической истории сватовства пожилого кесаря к прекрасной вдове. О хитрости Ольги и её крещении. И о том, почему верить в эту историю нельзя ни на грош — даром, что сам летописец в неё, судя по всему, верил. Мы говорили и о том, что легенду эту, судя по всему, стали создавать уже тогда, сразу после поездки.

Но при чём тут диковатая история сватовства Константина Багрянородного к Ольге? И почему, спустя некоторое время Константин прислал к ней послов, с требованиями обещанных, оказывается, рабов(!), воска, мехов и … войск в помощь?

Войска — это серьёзно, если воск, меха, даже рабы могли быть личным подарком Ольги, пусть даже отдарком, то войска… Иное дело, что нигде в летописи, кроме Древлянской войны, Ольга не выведена, как полководец. Да и там её действия к полководческому делу имеют очень слабое отношение. Ольгина дружина — каратели, режущие безоружных. Войско на честный бой ведёт юный Святослав с Асмундом, и Свенельд. Ольга даже рядом не упоминается… Но, даже если княгиня и не могла распоряжаться войском, она его почему-то обещала.

Ольга через греческих послов ответила императору: «Посидишь у меня в Почайне, как я у тебя в Суду, тогда дам». Почайна — речушка в Киеве, гавань для купеческих судов, а Судом на Руси называли гавань Константинополя. Вчитайтесь — это ответ удачливой обманщицы? Или обманутой — хотя бы в своих ожиданиях?

Исследователи давно пришли к заключению, что сватовство в Царьграде было. Только не Ольгу сватали, а сама Ольга искала брачного союза с императором Нового Рима. Не в качестве невесты, понятно…

По запискам императора, с Ольгой приезжал некий ближайший родственник. Дипломатичный Константин обозначил его термином «анепсий», что совсем необязательно переводить, как «племянник». Просто — близкий родич из младшего поколения.

Какой?

Дипломат Константин проговаривается почти мгновенно. Несколькими строками ниже в посольстве обнаруживаются «люди Святослава». Не послы, и не представители — «апокресиарии» (византийским апокресиариям примерно соответствует Синко бирич из договора Игоря). Судя по размеру подарков, отмеченному начетником-императором, это не более чем слуги. Что бы слугам делать без хозяина в чужой, заморской стране?

Итак, Ольга приезжала в Константинополь. Не одна — с сыном. Путь был неблизкий. Предстояло минуть Днепровские пороги. В своём трактате «Об управлении империей» — дальше я для краткости буду именовать этот труд «Управлением», — всё тот же Константин описывает путь из Киева в столицу империи, называя его «трудным и мучительным путешествием».

Семь крупнейших порогов перечисляет он, сообщая их имена у местных славянских племён, и названия, данные порогам северными пришельцами-мореходами, соплеменниками Святослава.

Первый и те, и другие называли Неспый — не спящий, неусыпный. Предполагают, что это тот же порог, что позднее звался Старый Койдацкий. Второй русы прозвали Ул Борзый — буквально «желоб, лохань на быстрине». Его и много веков спустя называли Лоханским. А местные жители просто прозвали его Островным.

Русского имени следующего Константин не записал, одно местное — Гелудрый — «горлодер, крикун, шумило». Может, русское имя порога было Звонец? Так века спустя называли порог меж Лоханским и Ненасытцем. Ненасытец как раз сохранил почти без изменений местное имя.

Неясыть звали его, в честь огромных белых птиц, гнездящихся в скалах. Русам они напоминали сказочных Айтваров — птиц, что служили колдунам на янтарных берегах Варяжского моря. Айтваром в их честь называли и порог. За ним шёл следующий, тоже почти сохранивший местное имя — Волнигский.

Волний, звали его местные славяне, а пришельцы — Варуем, Варуй-порозем — затоном, преградой. Дальше шёл грозный Виручий -Кипящий, а по-русски Лютый. После него последний, седьмой порог уже не пугал путников, и звали его местные поселенцы Напрезь — порожек, порожишко, — а русы-мореходы и вовсе Стрыкун-Брызгун. Их позже звали Будиловский и Вильный.

Полным ладьям было не пройти сквозь скалы, мели и теснины порогов. Их разгружали и опытные кормчие осторожно проводили ладьи вдоль берега, пока остальные русы перетаскивали мимо порога груз. Под Неясытью-Айтваром сами ладьи вытаскивали на сушу и переправляли волоком.

Но на суше подстерегала иная опасность — кочевники. При Игоре они не дерзали подходить близко к русским селениям, но корабли купцов могли счесть законной добычей. А уж когда до степи долетели вести о смерти грозного «хакана» русов, Игоря… А ниже порогов пролегала еще и Крарийская переправа, где стрела из рогатого печенежского лука долетала с берега на берег.

Поэтому с особым чувством приносили русы жертвы своим Богам на острове Хортица. Константин, как и положено праведному христианину, не решается назвать имён «демонов», которым поклонялись на острове, но упомянул, что жертвы приносили у огромного дуба.

Дуб — святое дерево Перуна, Бога бурь и войны — самого подходящего для поклонения перед морским странствием в полувраждебные земли.

Любопытно, приносила ли Ольга жертвы? Маловероятно. По житию св. Кирилла, к культу священных дубов Защитника Людей женщины вообще не допускались. Но несомненно и то, что главного Бога Киевской державы не могли оставить без жертв, тем паче перед «трудным и мучительным путешествием». Кто же стоял у жертвенника? Асмунд? Юный Святослав? Неведомо…

Снова долгие дни пути, стоянки на безопасных островах, отдых, ремонт судов, море и долгий путь вдоль берега, по которому за караваном неотступно следуют разбойничьи шайки кочевников. Дожидаются, не налетит ли буря, не выкинет ли на берег русское судно.

Тогда — кинуться на оглушённых крушением мореходов, и скорее в степь, увозя у сёдел, волоча на арканах — что и кого успели, пока не подгребли на помощь другие ладьи, пока с их бортов не ринулись длинноусые кольчужники со страшными прямыми мечами.

За устьем впадающей в Чёрное — Русское! — море реки Селины — Болгария. Там спокойней, нет кочевничьих банд. Впрочем, не оттого, что кочевники боятся болгар — просто начинаются уже болотистые земли Дунайского гирла. Болгары же на русов не нападают. Общая речь, общая кровь?

А как же тогда доносы, исправно мчавшиеся в Византию впереди ладей отца Святослава? Нет, много среди болгар тех, что не считают русов братьями. Смотрят, как на врагов, боязливо крестятся при виде оскаленных морд на высоких носах ладей, символов Солнца и Грома на парусах. Почему? И почему не тогда не нападают?

Ответ высился над кровлями болгарских городов и деревень, мимо которых шли ладьи. Впивались в синее небо Болгарии кресты Распятого бога. И даже если дядька Асмунд не плыл вместе с воспитанником, тот наверняка хорошо помнил его рассказы, и теперь сравнивал с тем, что видел.

Где Болгария князя Крума, пившего мёд из черепа цесаря, принесшего хвостатое знамя войны к самой столице врага и под её стенами славившего родных Богов жертвами? Неужели эта страна, раздираемая на части своими ряженными в греков господами, страна угрюмого забитого народа — и есть родина тех грозных воителей?

Неужели это по ней, не встречая преград, не говоря про отпор, смерчами проносятся мадьярские орды? Неужели это потомок Крума послушно, как скомороший медведь на торгу, пляшет под цареградскую дудку?

Неужели этого хотят для Руси мать и те, что с ней?

Отравленный пурпур

В дебрях этих тусовок даже воздух стал ядовит…

Олег Медведев

Минув берега Болгарии, ладьи русов подходят к Константинополю. Царь-город, Царьград — так звали его славяне. Крупнейший город Европы, если не мира — Царь городов. Столица преемников Цезарей древнего мира — Город царей.

Наверняка Святослав, прежде чем отправляться в гости, постарался побольше узнать о хозяине. Негоже входить безоглядно в незнакомый дом:

Прежде чем в дом

Войдёшь, все входы

Ты осмотри,

Ты огляди, —

Ибо как знать,

В этом жилище

Недругов нет ли

Так советовали «Речи Высокого» — заповеди верховного Бога норманнов, Одина, Волоса русов. В пребывании в «жилище» своих и Руси «недругов» Асмунд и его воспитанник были уверены, и вполне справедливо. Но и заповеди наверняка следовали.

Перед поездкой князь и его воспитатель должны были провести не один вечер с «гречниками» — так на Руси называли регулярно плававших в Византию купцов. Неизвестно, что они узнали во время этих бесед. А вот что знаем о правившем в тот год в Константинополе человеке мы.

Будущий император был зачат и рождён вне брака. Его отец — Лев VI Мудрый, при котором Олег осаждал Царьград. Мать — известная придворная красавица, Зоя Огнеокая. Пожилой бездетный император похоронил уже трёх жён, а четвёртый брак православная церковь запрещала.

Однако Лев не слишком почтительно относился к запретам церкви. По слухам, православный владыка баловался вещами похлеще четвёртого брака — вплоть до чернокнижия и некромантии. За иными его предшественниками и впрямь водились дела, если и не столь жуткие, то не менее гнусные.

Чего стоят одни паскудства императора Михаила, в царствие коего на Царьград ходили Оскольд и Дир. Этот, собрав компанию прихлебателей, «гнусных и мерзких человеков», назначил из их среды «патриарха» — некоего Грилла — и двенадцать «митрополитов». Сборище, нарядившись в настоящие священнические облачения, шаталось по столице империи, хмельными голосами распевая похабно перековерканные церковные песнопения.

Иногда сей «Всепьянейший синод» силком заставлял почтенных пожилых вельмож «причащаться» под видом святых даров — тела и крови их бога! — уксусом и горчицей. Венцом гнусностей была выходка императора над собственной матерью, женщиной религиозной и богобоязненной, да только мало поровшей в своё время августейшего отморозка…

Когда она пришла в церковь на исповедь, сынок подвёл старуху к ряженному в ризы главы церкви Гриллу. Склонившаяся женщина не видела лица обманщика. Исповедавшись, старая государыня простёрлась на полу, испрашивая благословения. Грилл же, повернувшись к ней задом, «рыкнул афедроном своим».

Всё это непотребство происходило в храме святой Софии, сердце православия.

Право, после Михаила и «патриарха» Грилла Лев, всего лишь желавший узаконить отношения с любимой женщиной и матерью своего сына, мог показаться праведником. Церковь терпела и не такое. К тому же, Львом могли двигать не только личные чувства.

Может быть, у бездетного государя шевелились волосы при мысли о том, чтоб оставить престол брату-соправителю Александру, немногим отличавшимся к лучшему от печальной памяти Михаила. Пока Лев контролировал выходки братца и его кабацкой своры, но бессмертным он не был.

Тут не помогало и чернокнижие. И вдруг — сын! Можно представить, что любовь императора к его пассии утроилась, можно представить и его чувства к малышу…

И чувства Александра, за время трёх бездетных браков старшего брата успевшего привыкнуть к мысли о грядущей короне!

Итак, Лев нашёл сперва священника, согласившегося обвенчать его с четвёртой женой, а уж уговорить патриарха признать законность и брака, и родившегося до него сына император отложил на самую последнюю очередь. Очевидно, это было чистейшим «делом техники».

В три года Константина венчали на царство, как соправителя отца. Правящий сын родился у правящего отца — в знак этого, нечастого в Новом Риме обстоятельства мальчика и назвали Порфирогенетом, Рождённым в Пурпуре, Багрянородным.

Но прошло ещё четыре года, и колокола святой Софии проводили в последний путь его грешного отца. Вдова и маленький венценосец остались наедине с соправителем их покойного мужа и отца — Александром.

На дворцы Константинополя обрушился град опал, ссылок, арестов. Новый правитель остервенело раскидывал по тюрьмам, монастырям, дальним провинциям всех приближённых, доверенных людей покойного брата. Всех, кто мог бы заступиться за вдову и сироту умершего государя.

То лихорадочно спешил, то начинал садистски растягивать время от одной кары до другой. Вокруг восьмилетнего императора всё меньше становилось знакомых, привычных, дружелюбных лиц. Всё реже и все неискренней улыбались малышу взрослые. Лишь одна улыбка становилась всё шире, всё искренней, всё страшнее — улыбка злорадного торжества на лице дяди Александра.

И мама всё чаще плакала по ночам.

А потом одним страшным утром мир мальчика перевернулся. Утром он пришёл пожелать царственной матушке доброго утра — и пришёл в опустевшую, перевёрнутую вверх дном опочивальню, по которой бродили хмельные императорские гвардейцы… Константин в ужасе убежал в спальню. ЭТО случилось с мамой. Рядом больше не было никого.

Наверняка мальчик плакал. Наверняка шептал, кусая шёлковые простыни, захлёбываясь слезами: «Почему, почему, почему?». Остался ли к этому времени рядом кто-нибудь, способный объяснить: причиной всему — пурпур. Пурпур дворцовых сводов, пурпур плаща и сапог правящего императора, символ безграничной власти цесарей.

Пурпур превратил безобидного, в общем-то, пьянчугу и дебошира в мрачного маньяка. Пурпур, лежавший сызмальства на плечах Константина, ослепил Александра, заставляя видеть в родном племяннике не человека, не перепуганного малыша — ценную добычу, дичь, пушного зверька. И пурпур погубил его.

Александру неоткуда было знать первейшую дисциплину двора — дворцовые связи. Их не выучишь в кабаках и на охотничьих биваках. Не узнаешь, кого нельзя оставить на свободе, если арестовал другого. Александр оставил кого-то, быть может, и не приближённого Льва, но связанного с одним из опальных вельмож. Оставил в непосредственной близости не то от своего стола, не то от своего кубка…

После быстротечной, тяжёлой болезни самодур и тиран завершил своё недолгое беззаконное царствование. Вновь рыдали колокола святой Софии, а в гавани вернувшаяся из ссылки Зоя уже сходила на берег с корабля боевого адмирала Романа Лакапина.

В тот же день адмирал был объявлен опекуном малолетнего государя. Через шесть лет он становится тестем Константина, а затем и соправителем, императором Романом I. Цареградский пурпур жадно вцепился в очередную жертву, пребывавшую, словно человек в последней, предсмертной стадии бешенства, наверху блаженства.

У многодетного адмирала было четыре сына. Став императором, морской волк, недолго думая, венчал Христофора, Стефана и Константина на царство, в качестве соправителей, а четвёртого, Феофилакта, сделал патриархом. В ромейской державе оказалось аж пятеро государей, и Рождённый в Пурпуре во всех документах числился лишь четвёртым.

Сама держава превратилась в семейное владение Лакапинов. Багрянородный неудачник оказался пленником в собственном дворце. Его единственным утешением стали книги огромной дворцовой библиотеки и алкоголь.

Пока тесть водил флот на арабов, устраивал династические браки внучкам, принимал послов, несчастный зять просто потихоньку спивался. Вино и книги помогали ему уйти в призрачный мир от чудовищной реальности, пропитанной пурпуром…

В 938 году у Константина и Елены Лакапиной родился сын, в честь деда названный Романом. Польщённый старый моряк объявил маленького тёзку наследником и передвинул его отца с четвёртого места в перечнях соправителей на второе. Не иначе, отношения в некогда дружной семье бывшего адмирала основательно разъело пурпуром.

И новое решение главы семьи отнюдь эти отношения не укрепило, наоборот. Взбешённые сыновья Лакапина свергли отца и сослали на пустынный скалистый остров в Средиземном море, под носом у пиратов, которых он когда-то успешно топил.

Тихого пьяницу и книгочея в расчет не приняли, а зря. Очень скоро от грызни вероломного семейства заболела голова у всей столицы, не говоря про придворных и в особенности гвардию. Для гвардейцев родившийся и выросший во дворце Константин был гораздо притягательней, чем связанное с флотом, чуждое миру дворца семейство Лакапинов.

И, кроме того, у Константина имелось ещё одно неоспоримое преимущество: он был один, а не четверо. Кто не пытался исполнять приказы хотя бы двух не ладящих друг с дружкой начальников, тому не понять, КАКОЕ это было преимущество!

И вот уже гремит под пурпурными сводами: «Константин! Константин цесарь! Константин Рождённый в Пурпуре!». И очумевших Лакапинов, скрутив, волокут из опочивален во двор, нарочито долгой дорогой, чтоб успели споткнуться об трупы всех своих верных сторонников, разглядеть в полутьме озарённых факелами коридоров подленькие ухмылки и лицемерно-постные мины всех, кого считали таковыми.

А там, на ступенях, болезненно морщась и щуря близорукие глаза, их тихий чудачок-зять читает при свете факела в лапе дюжего гвардейца:

— …Как бесчестных и недостойных… презревших и обязанности подданных, и долг сыновний… стыд людской и страх божий… почитать низложенными и лишёнными … сослать…

Неведомо, сам ли Константин или кто-то из его советников был автором мрачной шутки: свергнутых Лакапинов отправили на тот же остров, куда они сослали отца. Отца, которого почтительный зять и не подумал вернуть из ссылки. Можно представить, что сказал старый моряк сынкам при встрече!

Но его понять можно. Куда сложнее понять Константина. С самого детства он видел, как цареградский пурпур, словно отравленная рубаха Несса, сгубившая великого Геракла, сводил с ума, ослеплял, и, наконец, убивал тех, кто к нему прикасался. Злобная улыбка дяди и его ужасная смерть.

Роман, из честного моряка превратившийся во мрачного властолюбца, и переставшего доверять под конец даже родным сыновьям. Сами эти сыновья, свергшие и заточившие на пустынном острове собственного отца…

Безумие и бесславная, страшная смерть — вот что нёс своим жертвам отравленный пурпур Византии, и кто-кто, а Рождённый в Пурпуре должен был видеть это. Вероятно, ему, как многим книжникам, казалось, что он-то может всё исправить, при нём-то всё встанет на свои места, ведь он столько читал, столько знает!..

Он вновь превратит державу в достойную наследницу великого Рима, как при Юстиниане!

Государь — наконец-то полновластный государь! — мечтает, а евнухи застёгивают под его горлом пряжку пурпурной мантии, и вокруг кипит пурпур, пурпур факелов и маслистых луж, растёкшихся из-под ещё не убранных трупов, и пурпур сводов, и пурпур отражающих свет факелов глаз придворных, собравшихся приветствовать императора…

Пройдёт насколько лет, и сын, любимый, единственный сын Константина Роман, окутанный слепой любовью матери — единственная память об её сосланном отце! — и не чувствуя твёрдой руки родителя, соскользнёт на кривую дорожку Александра, Михаила и многих иных не сумевших повзрослеть владык.

Пока Константин пишет для него тома наставлений — «Управление», «Дворцовые церемонии» и еще 51 не дошедший до нас том, — юный государь чередует пиры с охотами, и ищет приключений в тёмных переулках портовых кварталов. От пиров в дворцовых палатах — к гулянкам в тавернах и на постоялых дворах, к загулам в грязных кабаках и притонах столичного дна.

Там, на дне, он и встречает свою судьбу — совсем юную, но уже опытную Анастасо. Вскоре Константинополь узнает — наследник престола женится. Роман делает лишь одну уступку сражённым родителям — невеста пойдёт к алтарю не под своим, очевидно, чересчур известным в городе именем. Отныне она — Феофано.

Уж не вспомнил ли образованный свекор Феодору, супругу Юстиниана Великого, также смолоду приобщившуюся к «древнейшей профессии»? Если да, то сравнение было неудачным. Феодора поднялась, Феофано подняли. Феодора была умна и практична, и искала мужчин ради власти, добившись же любви самого влиятельного мужчины в империи, стала ему верной спутницей и надёжной опорой.

Для Феофано, как мы ещё увидим, титул и власть императрицы были лишь игрушкой, средством удовлетворения всё новых и новых капризов и прихотей. Не говоря уж о том, что сам Роман ни в малейшей степени не походил на умнейшего, волевого, трудолюбивого Юстиниана.

Таков был жизненный путь человека, к которому ехали Ольга и её сын. Он не остался в памяти потомков, как воитель или законодатель. Рождённый во дворце, он покидал его едва ли не только в грезах. Никогда не стоял он во главе войска или флота, и все его свершения были в дворцовых стенах.

Сочинение многотомной энциклопедии для сына (который её так и не прочел), безуспешная война с коррупцией дворцовых чинов, создание византийской табели о рангах…

Это да горькие письма малочисленным друзьям, таким же затворникам и книжным червям, в которых полновластный владыка жалуется цитатами из самых тоскливых псалмов Ветхого Завета на одиночество — вот всё, чем остался в памяти потомков Рождённый в Пурпуре.

Царь городов, Город царей

Старый сокол Царьград пролетает,
Царьград-город клянет-проклинает:
Есть в Царьграде серебро и злато,
Есть, что есть, что пить,
Есть и в чем ходить,
Только людям нету в нем отрады!

Украинская дума

Константинополь встретил русское посольство неласково. Вспомним, как Ольга зло поминала цесарю: «Постоишь, как я у тебя в Суду». Видать, долгими показались Ольге дни и недели, может быть — месяцы ожидания в цареградской гавани.

Пекло Солнце, парили гнилые воды Суда, сточной ямы исполинского средневекового мегаполиса, куда клоаки и дождевые потоки смывали всю его скверну.

Язычникам ароматы порта могли навевать мысли о сказочной Смородине — реке, отделявшей мир людей от владений Кощея, Чуда-Юда и прочей нежити. Название Смородина в переводе на современный язык как раз и означает — смрадная.

Можно вообразить себе угрюмых варягов, преющих на часах, в раскалённых южным солнцем доспехах. Можно представить себе глазеющих на северных варваров ромеев — жгучую смесь обезьяньего любопытства южной толпы и крысиной порочности столичной черни. И посреди жара, тяжёлой душной вони, галдежа смуглых зевак — отрок Святослав, молодой пардус-гепард в деревянной клетке ладьи.

Изредка, наверное, княжеское семейство выпускали в город, словно узников на прогулку. Русов в городе должен был сопровождать императорский чиновник,— царёв муж, как говорили они — на этот раз выполнявший обязанности скорее гида, чем обычного полуконвоира-полузаложника при опасных чужаках.

Мы не знаем, выходил ли Святослав на эти прогулки. Дело в том, что перед входом в город у русов отнимали оружие. Вспомните, что меч был почти вместилищем души воина-руса, его вторым «я», мечом благословляли его при рождении, мечом опоясывали по достижению совершеннолетия, меч клали с ним в могилу.

Не всех рабов на родине Святослава унижали, лишая оружия. И если подданные цесарей не носили оружие, то при чём тут русы? Неужели, приехав в страну рабов, воин должен превращаться в одного из них?

В общем, Святослав вполне мог наотрез отказаться от городских прогулок. Не станем утверждать, что зря — причины для того были веские. Но он не увидел бы множества занимательных вещей. Не увидел бы многочисленных памятников основателю города и первому христианскому императору Константину Великому, убившему в борьбе за власть сына, жену, тестя и зятя.

Не прогулялся бы по Бычьей площади, на которой возвышался пустотелый медный бык, возведенный по приказу другого светоча христианства, Феодосия Великого, законодательно запретившего языческие культы. Время от времени под быком разводили огонь и, открыв дверцу в медном боку, кидали внутрь быка живых людей — язычников и еретиков.

Столичная толпа обожала подобные зрелища. Не меньше любили жители Константинополя ипподром — тот самый, на котором в дни подавления благочестивым Юстинианом восстания Ника было перебито пятьдесят тысяч их пращуров, на котором полвека спустя Василий II Болгаробойца будет зарабатывать своё жуткое прозвище, празднуя триумф над братьями в православной христианской вере.

Не увидел бы Святослав, — по крайней мере, вблизи, — святую Софию, воздвигнутую Юстинианом в благодарность небесному императору за то самое истребление своих единоверных, единокровных противников, из обломков разрушенных древних храмов.

Не увидел Святослав и парада — торжественного зрелища, на котором перед восхищёнными горожанами и иноземными послами час за часом кружила одна и та же воинская часть, меняя оружие, коней и доспехи. Не увидел бы и ещё одной, весьма любопытной достопримечательности Города царей… но об этом — позже.

Каким чужим и чуждым, диким, омерзительным должен был казаться юному князю Царь городов! Видел ли он его лишь из порта, или шёл сквозь потные толпы на проспектах и площадях за «царёвым мужем», всё поводя левой рукой у пояса в бессознательной попытке опереться на рукоять отданного у ворот меча…

И с каждым днем всё меньше и меньше он понимал мать. Зачем они приехали в эту жару, вонь и гвалт, в эти застящие небо груды обтёсанных камней над грязью улиц? Зачем терпят унизительное любопытство этих странных людей — слишком наглых для рабов, слишком трусливых и покорных для свободных?

А действительно, зачем? Чего хотела добиться Ольга своим сватовством?

Положение вдовы великого князя было крайне шатким. И обвинение в, по меньшей мере, соучастии в мужеубийстве, и не слишком знатное происхождение, и покровительство христианской партии (пусть и негласное, причём до поры крещение княгини было тайной даже для большинства христиан), и, наконец, её противоречащие обычаю претензии на право мести за мужа и наследование ему, — всё это отнюдь не упрочило её полунезаконной власти.

Больше того, противостояние христиан и язычников, не превращавшееся в гражданскую войну лишь оттого, что первые ещё были слабы, а вторые — морально неготовы воевать с соплеменниками, пусть и богоотступниками, ослабляло всю Русь.

Прекратились грозные походы, да и кто бы встал во главе русских дружин? Женщина? Или совсем юный отрок? Ослабление это мгновенно почуяли в Итиле.

Наш герой впоследствии освободит от хазар землю вятичей. Но она уже была освобождена от хазар Вещим Олегом! Когда же она снова попала под их власть? При Игоре?

Вряд ли летописец упустил бы со вкусом расписать ещё одно поражение князя-язычника. Вспомнить только, как он смакует гибель Игоревых дружин от византийских огнемётов и последнее поражение отца Святослава. По его смущённому молчанию можно догадаться, что славянское княжество, не иначе, отдала хазарам «премудрая» Ольга.

А ведь княжество это не было ни бедным, ни отсталым — дань оно платило «по щелягу (серебряной монете) от плуга». То есть были и железные плуги, — а не деревянные рала -и серебро. Более того, хозяева Вятичской земли обретали власть над изрядной долей Волжского торгового пути.

В пятидесятых годах Х века чаши весов зыбкого баланса между христианами и язычниками раскачались ещё сильнее. На Руси появилась новая сила, вполне готовая к войне с христианами любой крови. Какая именно, я расскажу чуть позже, а пока можем заметить — у княгини были все причины заметаться в поисках поддержки.

Брак сына с византийской принцессой отнимал бы сильный козырь — наследника законного государя — у язычников и давал христианам поддержку мощной державы. Может, и хазары остерегутся…

Многие годы — почти два века — историки с придыханиями расписывали визит Ольги в Царьград, как невиданное достижение русской дипломатии. Надо же было вообще хоть что-то написать о равноапостольной княгине, кроме её зверств! И вообще, о святых или хорошо, или ничего…

Не стоит слишком потешаться над ними. В Российской империи покушавшегося на репутацию святой равноапостольной государыни ждали совсем не смешные последствия.

Любопытнее, что после крушения империи прошло сорок девять лет, прежде чем М. В. Левченко обратил внимание на одно обстоятельство. А именно: Ольгу принимали не как правительницу! «Армянские, иверские феодалы, венгерские вожди, болгарский царь Пётр при посещении Константинополя одарялись гораздо более щедро», пишет Левченко.

По строжайшему дипломатическому этикету Византии, Ольгу принимали, как… посла. Её ставили ниже племенных вождей полудиких кочевников-венгров!

Ни в коей мере не желая оскорбить память Левченко, скажу всё же: наблюдательность его достойна индейца Зоркого Глаза из анекдота. Того самого, что, запертый бледнолицыми в сарай, на третий день заметил, что в сарае том нет четвёртой стены.

Действительно, не в обиду — другие и по сей день ничего не замечают, изводя бумагу на описание того, как Ольгу «с почётом» приняли в Византии. Хотя у Константина ясно сказано: «Приём, во всем подобный предыдущему (одного сарацинского посла), по случаю приезда Ольги, княгини русской».

И это было лишь звено в цепи унижений, которое предстояло пережить несчастной княгине. Ещё были бесконечные переходы из залы в залу огромного дворца, необходимость являться по первому зову негостеприимных хозяев, единственно чтобы ответить на «предложенный препозитом вопрос от имени августы» — императрица не снизошла до прямого общения с варваркой, пусть и крещёной.

И вновь кочёвки из палаты в палату, чередование чужих, странно звучащих названий покоев — Триклиний Юстиниана, Лавсиак, Трипетон, Кенгурий — спёртый воздух, тяжесть сводов над головой, и опять являться, как служанка, как сенная девка, пред очи Рождённого в Пурпуре, и лишь с его разрешения осмелиться сесть.

Особенно хорошо вот это: «В тот же день состоялся званый обед… Государыня и невестка её сели на вышеупомянутые троны, а княгиня стала сбоку». Стоит напомнить, что «невестка» эта, о чём не могла не знать «ставшая сбоку» княгиня — та самая Анастасо-Феофано, бывшая шлюха из портового кабака!

Ольга терпела. Она «говорила с государем, о чем пожелала», когда тот позволял ей, очевидно, обещала те самые меха, воск, рабов и войско. Мы уже знаем — за что. За брак сына, за поддержку против хазар и своих, кровных русов-«нехристей». Пока же вспомним, что всё это происходило на глазах «анепсия» Святослава.

Мы знаем, каков был его нрав, знаем, как и кто его воспитал. Но нам, ежедневно сносящим тьму унижений от правительства, начальника, просто трамвайного хамла, сложно представить, что испытывал в такой ситуации горячий подросток. Подросток из племени, где единственным ответом на оскорбление желающего оставаться мужчиной, человеком в глазах Богов и людей, мог быть удар меча.

Даже если бы поездка Ольги увенчалась успехом, он возненавидел бы город, бывший свидетелем унижения матери, и его надменных владык, и всю их страну. С этого дня ненависть язычника к разрушителям его святынь, правителя — к врагам его народа, сольётся в душе Святослава с личной ненавистью смертельно оскорблённого воина.

Но Ольге не повезло. Мало кто из владык Города царей подходил для её планов меньше, чем Рождённый в Пурпуре. Стоит только прочесть тринадцатую главу его «Управления империей»: «Если когда-нибудь, какой-нибудь народ из этих неверных и худородных жителей Севера потребует войти в свойство с царём Ромейским и взять его дочь в жёны, то тебе надлежит такое их неразумное требование отклонить».

Далее начитанный и просвещённый Константин сознаётся, что в его глазах варвары, неромеи, собственно, не люди даже. Они — даже православные болгары! — вообще какие-то «особи» другой «породы». «Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам» (Мк,7:27), и можно ли подумать, чтоб дочь христиан вышла замуж за пса-язычника?

Псы. Полезные, прикормленные, может, крещёные — всё равно псы. После жары в порту. После изматывающе-бессмысленных переходов по коридорам и залам дворца. После «стояния сбоку» от обедающей августейшей потаскухи. После данных — уже данных, или не вспоминал бы их потом Ольге Константин — обещаний щедрых даров и военной помощи.

Можно только представить, как молча выла в подушку той ночью княгиня. И как не мог уснуть, глядя на окутанный липким жарким мраком каменный город-чудовище, юный князь. Можно представить, что видели в тот момент его глаза.

Зарево над коростой черепиц и золотушными пузырями куполов. Блеск русских кольчуг, затопивший улицы. Копыта печенежских коней, расплёскивающие по камням мостовых мечущихся двуногих крыс.

Языки пламени, алчно лижущие трещащие, почерневшие дворцовые своды. И другие языки — языки псов, тощих уличных псов, жадно лакающих текущие по улицам алые ручьи…

В путеводителе по Константинополю, написанному в Х веке, упоминается барельеф, на котором изображено разрушение «россами» Царя городов. Пророчество не сбылось. Но не прочёл ли воплотивший чудовищное видение скульптор это пророчество в ледяных глазах белобрысого мальчишки-варвара на императорском обеде в среду, 9 сентября 957 года?

Наши рекомендации