Оставаться в счастливом не ведении. 10 страница

Ева

Января 2001 г.

Дорогой Франклин,

Назови это новогодним зароком, поскольку годами я пыталась сказать тебе: я ненавидела тот дом. Я возненавидела его с первого взгляда. Я так к нему и не привыкла. Каждое утро я просыпалась и видела его плавные очертания, его дизайнерские находки, его горизонтальные обводы и активно его ненавидела.

Я признаю, что окрестности Найака, лесистые и близкие к Гудзону, — хорошее решение. Ты любезно сделал выбор в пользу округа Рокланд штата Нью-Йорк, предпочтя его Нью- Джерси, штату, в котором, как я уверена, полно чудесных мест, но меня убило бы одно название. Сам Найак был расово интегрирован и на первый взгляд рассчитан на потребителей с низким доходом. Он слегка напоминал неопрятный Чатем с той лишь разницей, что — не в пример Чатему — его обветшалость и непритязательность были иллюзией, ведь почти все, кто переехал туда в последние десятилетия, были возмутительно богаты. Мейн-стрит вечно была заставлена «ауди» и БМВ, слишком дорогие рестораны и бары забиты народом, а унылые, обшитые вагонкой домишки с двумя спальнями стоили по семьсот тысяч долларов. Единственной претенциозностью Найака было отсутствие у него претенциозности. Боюсь, что, по контрасту с самим Гладстоном, относительно новый спальный район к северу с крошечным городским центром — якобы газовые уличные фонари, дощатые заборы и закусочные вроде «Старинного сандвича» — олицетворял то, что британцы называют «шиком».

Если честно, у меня сердце ушло в пятки, как только ты впервые гордо вырулил с Палисад-Пэрид на длинную, помпезную подъездную аллею. Ты ничего не рассказывал мне о своей попытке, чтобы «сделать сюрприз». Ну, тебе это удалось. Одноэтажное, обширное здание из стекла и рыжеватого кирпича с плоской крышей напоминало штаб-квартиру не знающей, куда девать деньги, благотворительной организации, где вручаются премии мира» Мэри Робинсон и Нельсону Манделе.

Разве мы никогда не обсуждали то, что я представляла себе? должен был знать. Дом моей мечты был старым, викторианским, и если уж большим, то высоким, трехэтажным, с аттиком, укромным уголками, чье первоначальное назначение стерлось временем — с помещениями для прислуги и упряжи, погребами хранения овощей и коптильнями, кухонными лифтами и площадками с перильцами на крыше. Пропитанный историей, ветшающий дом с дырявой крышей. Дом, взывающий к кропотливому субботнему ремонту шатких перил. Дом с легким запахом остывающих на кухне пирогов. Я обставила бы его подержанными диванами с вылинявшей и протертой обивкой с цветочным узором, резными буфетами красного дерева с дверцами из потускневшего стекла, на окна повесила бы купленные на гаражных распродажах шторы с кистями на подхватах. Рядом с качелями цвели бы герани в старых жестяных ведрах. Мы не тряслись бы над нашими потертыми лоскутными одеялами и не продали бы их на аукционе за тысячи долларов, как редкие образцы раннего американского искусства, а набросили бы на кровати, как покрывала. Дом сам по себе, как щетка пушинки, собирал бы барахло: велосипед со сломанными педалями и спущенной шиной; расклеившиеся стулья; старый угловой шкафчик из хорошего дерева, но выкрашенный в ужасный яркоголубой цвет, который я все собиралась бы отшкурить, но так никогда и не собралась бы.

Я не стану продолжать, поскольку ты точно понимаешь, о чем говорю. Я знаю, что такие дома трудно отапливать. Я знаю, что по ним гуляют сквозняки. Я знаю, что нижняя камера канализационного отстойника вечно протекает, а электрические счета непомерно высоки. Я знаю, ты терзался бы, что старый колодец на заднем дворе соблазнителен и опасен для соседских мальчишек, ибо я так ясно вижу этот дом своим мысленным взором, что могла бы пройтись по заросшему двору с закрытыми глазами и свалиться в тот колодец.

Вылезая из твоей машины на полукруглую бетонную разворотную площадку перед нашим новым местожительством, я думала, что местожительство — точное слово. Дом моей мечты был уютным, защищающим от внешнего мира, а эти огромные окна, выходящие на Гудзон (признаю, вид был потрясающим), подчеркивали вечную открытость дома. Площадка из розовой гальки с дорожками, вымощенными каменной плиткой, огибала дом большим гостеприимным ковром. Фасад и центральную дорожку окаймляли низкорослые кусты. Не ореховые деревья, не дикие заросли золотарника, не мох, а кусты. И что же во круг? Газон. Даже не нежная шелковистая трава с гудящими над нею пчелами, манящая понежиться со стаканом лимонада, а жесткая, царапающая, как абразивные губки для мытья по суды.

Ты распахнул парадные двери. Вестибюль перетекал в гостиную размером с баскетбольную площадку, а двумя ступеньками выше располагалась столовая, частично отделенная от кухни барьером, через который полагалось передавать еду: нечто вроде бурды из высушенных на солнце томатов — не меньше. Я не увидела ни одной двери и запаниковала: здесь негде спрятаться.

— Попробуй сказать, что это неэффектно, — произнес ты.

Я честно сказала:

— Я потрясена.

Мне казалось, что маленький ребенок, оказавшись на огромных, не заставленных мебелью просторах, станет весело носиться, скользить в носках по сверкающим на солнце, безупречно чистым паркетным полам пустыря... пустыря, Франклин. Однако Кевин обмяк на твоей руке мертвым грузом, и пришлось уговаривать его «отправиться на разведку». Он дотащился до центра гостиной и сел. Я часто испытывала отчуждение к своему сыну, но в тот момент — его глаза маленькой сиротки Энни, тускло смотревшие вокруг, ладошки, шлепнувшиеся на пол, как рыбки на палубу, — я ощущала наше кровное родство.

— Ты еще не видела главную спальню. — Ты схватил меня за руку. — Окна в крыше потрясающие.

— Окна в крыше! — бодро сказала я.

В нашей огромной спальне все углы были скошенными, потолок — наклонным. Явное недоверие к стандартным параллелям и перпендикулярам нервировало и создавало, как и вся концепция помещений, ощущение ненадежности.

— Что-нибудь еще?

Что-нибудь еще! — В девяностых тиковые просторы как-то заметно выйдут из моды, но я это уже предчувствовала.

Ты продемонстрировал нашу встроенную корзину для грязного белья, ловко замаскированную под тиковую скамью, с покрышкой в виде улыбающегося лица, привязанной к крышке. Ты пахнул раздвижные — на колесиках — двери встроенного шкафа. Все подвижные части дома были великолепно пригнаны и не производили никакого шума. У дверей шкафа, как и поду, не было ручек. В ящиках были еле заметные углубления, дверцы кухонных шкафчиков открывались при нажатии и завались со щелчком. Франклин, весь этот дом взывал к антидепрессантам.

Через скользящие стеклянные двери ты вывел меня на дек. меня есть дек, подумала я. Я никогда не крикну: «Я на крыльце!» Я крикну: «Я на деке!» Я сказала себе: это всего лишь слово. Однако дек подразумевал барбекю с соседями, что мне не очень нравилось. Невозможно уследить, когда стейки из меч- рыбы начинают подгорать, а я бы переживала.

Дорогой, я понимаю, что кажусь неблагодарной. Ты очень усердно искал, ты отнесся к поискам нашего дома со всей серьёзностью, какую проявлял к поискам места для рекламы «Жилетт». Теперь я лучше знаю проблемы недвижимости в этом районе и верю, что все остальные варианты были ужасными, его нельзя было сказать об этом доме. Строители не считали нег. (Мне жаль тех, кто не считает денег. Я точно знаю, поскольку подобные путешественники представляют заграничный отпуск по НОК выживанием на грани жизни и смерти.) Ценная древесина, позолоченные краны. Предыдущие хозяева заказали все по собственным критериям. Ты купил нам дом мечты другой семьи.

Я это отчетливо видела. Трудолюбивая пара поднималась все выше, от дешевых съемных квартир к невзрачным домам с комнатами на разных уровнях, и вдруг наследство, резкое изменение обстоятельств, неожиданное повышение. Наконец они могут позволить себе с нуля построить дом своей мечты. Супруги корпят над чертежами, рассчитывают, где спрятать каждый шкаф, как сделать изящный переход от гостиной к кабинету. «С ДВЕРЬЮ!» — хотелось крикнуть мне, но мой косный совет слишком запоздал.) Все эти новаторские углы так динамично выглядели на бумаге. Даже кусты казались восхитительными, когда были высотой с четверть дюйма.

Однако у меня есть теория о домах мечты. Не просто так при чудой называют и безрассудную ошибку, и дорогой дом с претензией. Я никогда не видела дом мечты , оправдавший возложенные него надежды. Как и наш дом, многие почти оправдали, хотя катастрофические неудачи вполне обычное дело. Частично проблема заключается в том, что, несмотря на количество денег, по траченных на дубовые плинтусы, дом без истории неизменно дешев в другом измерении. Или же беда коренится в природе самой красоты, на удивление расплывчатого понятия, которое редко удается просто купить. Красота ускользает под слишком сильным напором. Она награждает непреднамеренность, а более всего предпочитает появляться по собственной прихоти, случайна В своих путешествиях я стала горячей поклонницей такой случай ной красоты: света, струящегося на полуразрушенную оружейную фабрику 1914 года; заброшенной афишной тумбы, превратившейся в увлекательный многослойный коллаж с рекламой кока колы, «шевроле» и крема для бритья «Бурма шейв»; дешевых пансионов с выцветшими подушками, совершенно случайно, но идеально подходящими к трепещущим, выгоревшим на солнце занавескам.

Неудивительно, что этот «Гладстон Ксанаду» балка за балкой превращался в душераздирающее разочарование. Строители срезали углы? Или слишком вольно обошелся с детальными планами высокомерный архитектор? Нет и нет. Вплоть до убийственно гладких кухонных шкафчиков фантастический дизайн был воплощен в точности. Мавзолей на Палисад-Пэрид получился ровно таким, как задумали его создатели, и именно поэтому был столь гнетущим.

Ради справедливости необходимо отметить, что между способностью большинства людей создавать красоту на пустом месте и просто воспринимать уже созданную красоту лежит про пасть шириной с Атлантический океан. Так что, несмотря на очевидное доказательство обратного, у прежних владельцев мог ла быть бездна хорошего вкуса, но тем печальнее. Тот факт, что парочка построила нечто ужасное, вовсе не опровергает мою теорию: они могли прекрасно понимать, что соорудили нечто ужасное. Я была глубоко убеждена в том, что ни муж, ни жена

даже не намекнули друг другу, каким угнетающим получилось то безвкусное чудище; они притворялись, будто это дом, о котором они мечтали, но втайне друг от друга планировали, как выбраться из него с того дня, как в него въехали.

Ты сам сказал, что дому всего три года. Три года? Три года наверняка ушло только на строительство! Кто вкладывает столько сил лишь для того, чтобы сразу удрать? Может, мистера Домовладельца перевели в Цинциннати, и он согласился на перевод. Что еще, кроме глубокого отвращения к собственному рению, могло выставить его за эту величественную парадную дверь? Кто способен день за днем жить с воплощенным в камень доказательством дефицита собственного воображения?

— Как получилось, что люди, построившие столь амбициозный дом, так быстро его продали? — спросила я, когда ты вел меня по затейливому заднему двору.

— У меня сложилось впечатление, что они вроде как развелись.

— Развелись?

— Ну, от этого дом ведь не стал проклятым или что-то вроде того?

, Я с любопытством на тебя посмотрела:

— Я этого не говорила.

— Если на домах остается подобный отпечаток, то в этой стране не осталось бы ни одной хижины, безопасной для счастливого брака.

Проклятый? Ты словно почувствовал это. Несмотря на все преимущества загородной жизни — обширные парки, свежий воздух, хорошие школы, — мы отдалялись друг от друга с вызывающей панику скоростью. Однако сейчас меня поражают не твои дурные предчувствия, а твоя способность их игнорировать.

У меня же не было никаких дурных предчувствий. Я просто не могла понять, как после Латвии и Экваториальной Г винеи приземлилась в Г ладстоне, Нью-Йорк. Словно стоя у моря в Фар- Рокавей во время прилива сточных вод, я едва сохраняла равновесие под набегающими волнами острого физического безобразия нашего нового приобретения. Почему ты этого не видел? Может, потому, что всегда был склонен округлять ? В ресторанах, если пятнадцать процентов сводились к семнадцати долларам, ты давал на чай двадцать. Если мы проводили с новыми знакомыми утомительный вечер, я вычеркивала их; ты хотел дать им второй шанс. Когда едва знакомая молодая итальянка Марина провела в нашем лофте двое суток, а потом исчезли твои часы, я кипела от злости; ты еще больше укрепился во мнении, что оставил их в спортзале. Ленч с Брайаном и Луизой всегда удовольствие? Значит, нам было весело. Ты словно зажмуривался и отметал острые углы. Когда ты водил меня по нашей но вой собственности, твой бодрый вид профессионального рекламщика контрастировал с печальным выражением твоих глаз, моливших меня подыгрывать тебе. Ты говорил безостановочно, но истеричные нотки выдавали твои подозрения в том, что дом номер 12 по Палисад-Пэрид вовсе не внушительное архитектурное достижение, а ослепительная неудача. Хотя более жестокое определение для всего этого — ложь, можно предположить, что обман есть вариант щедрости. В конце концов, ты округлял Кевина со дня его рождения.

Я же из породы ярых приверженцев. Я предпочитаю сфокусированные фотографии. Рискуя тавтологией, скажу: я люблю людей лишь настолько, насколько люблю их. Моя эмоциональная жизнь подчиняется такой арифметической точности до двух- трех цифр после запятой, что я с удовольствием отклонилась бы, чтобы найти приятное в своем сыне. Другими словами, Франклин, я оставляю ровно семнадцать долларов.

Надеюсь, я убедила тебя в том, что нашла дом красивым. Это было твое первое масштабное решение, независимо принятое от нашего имени, и я не хотела портить тебе настроение только потому, что от мысли о жизни в этом доме мне хотелось перерезать себе вены. Про себя я пришла к выводу, что объяснение заключается не столько в твоем ином эстетическом восприятии или его недостатке, а в твоей внушаемости. Меня не было рядом, я не нашептывала тебе, как хочу кухонные лифты. В мое отсутствие в тебе взыграл вкус твоих родителей.

Или его усовершенствованная версия. Палисад-Пэрид лез из кожи вон, чтобы «соответствовать». Дом твоих родителей в Глостере, Массачусетс, был традиционным, двухэтажным с фасада и одноэтажным с тыла домиком Новой Англии. Однако принцип «не жалей средств», невинная вера в привлекательность били в глаза.

Мое восхищение девизом твоего отца «Материалы — все» относилось не только к нему. Я видела ценность людей, создававших вещи по высшему стандарту: Эрб и Глэдис построили собственный дом, коптили собственного лосося, варили собственное пиво. Однако я никогда не встречала двух других людей, существовавших исключительно в трех измерениях. Я видела, как твой отец восторгается изогнутой кленовой полкой или пенистым портером, — вот, пожалуй, и все. Думаю, только статичное физическое совершенство приводило его в восторг, а отдых перед камином с кружкой пива был дополнением. Твоя мать готовила с точностью химика, и мы прекрасно питались, когда приезжали к ним. Ее пироги с малиной, украшенные меренгами, не отличались от журнальных фотографий, и опять же у меня создавалось сильное впечатление, что целью был сам пирог, а его поедание, как разрушение ее творения, казалось ей вандализмом. (Доказательством может служить то, что твоя худая, как скелет, мать — прекрасная повариха, но с абсолютным отсутствием аппетита.) Если конвейерное производство товаров кажется безжизненным, оно и ощущается безжизненным. Я всегда испытывала облегчение, покидая дом твоих родителей, а ведь и были так добры ко мне, пусть и механически. И я чувствовала себя неблагодарной.

Все в их доме было надраено до блеска и словно скрывало тот факт, что под этим блеском ничего нет. Они не читали. У них было несколько книг: энциклопедии (корешки винного цвета придавали уют кабинету), но единственными потрепанными томиками были инструкции, руководства «сделай сам», поваренные книги и комплект «Как работают вещи». Они никак не могли понять, почему кто-то ищет фильм с несчастливым концом и покупает некрасивую картину. У них была самая современная стереосистема с динамиками по тысяче долларов каждый, о лишь горстка непритязательных дисков: «Оперные шедевры», Классические хиты». Это может показаться ленью, но я думаю все еще безнадежнее: они не знали, зачем нужна музыка.

Ты мог бы сказать это о всей жизни с твоей семьей: они не понимают, зачем она. Они прекрасные специалисты по механике жизни; они знают, как сцепить зубцы, но подозревают, что строят нечто бесплодное, вроде тех безделушек на журнальном столике, где серебристые шарики качаются туда-сюда, пока не изотрутся. Твой отец испытал глубокое разочарование, когда их дом был закончен, не потому, что что-то было плохо, а потому, что все было хорошо. Головка душа высокого давления и герметичная стеклянная кабина были установлены безукоризнно, и я легко могла представить, как — точно так же, как он отбирал безликую коллекцию лучших CD для своей великолепен ной стереосистемы, — он копается в грязи, чтобы обеспечим, душевую кабину ежедневным смыслом существования. В этом отношении их дом так опрятен, начищен и безупречен, так насыщен приспособлениями, которые месят и мелят, размораживают и нарезают рогалики, что словно и не нуждается в своих обитателях. В действительности рыгающие, какающие, расплескивающие кофе жильцы — единственные источники неопрятности в этой безукоризненной, самоподдерживающейся био сфере.

Конечно, мы говорили об этом во время наших визитов; мы развлекались, разбирая по косточкам твоих родителей, поскольку, объевшись, не находили в себе сил ехать сорок минут до ближайшего кинотеатра. Я веду к тому, что когда Кевин... ну, они не были готовы к четвергу. Они не купили необходимый механизм, который, как их немецкий очиститель малины, переработает этот поворот событий и придаст ему смысл. То, что сделал Кевин, не было рациональным. Это не заставило мотор крутиться тише или работать эффективнее; это не варило пиво и не коптило лосося. Это не производило вычислений; это было физически идиотским.

Ирония заключается в том, что, хотя твои родители всегда сожалели о том, что Кевин не протестант, у них больше общего с Кевином, чем у всех моих знакомых. Они не знают, зачем дана жизнь и что с нею делать, так и Кевин этого не знает. Интересно, что и твои родители, и твой первенец ненавидят свободное время. Твой сын всегда в лоб атаковал эту антипатию, что, если подумать, требует определенной храбрости; он никогда не обманывал себя тем, что, просто заполняя время, он продуктивно его использует. О нет... Ты наверняка помнишь, как он часами сидел, томясь и хмурясь, и ничего не делая, а только проклиная каждую секунду каждой минуты субботнего вечера.

Твоих же родителей перспектива незанятости пугает. Им нехватает силы воли Кевина, чтобы справляться с пустотой. Твой ц вечно совершенствовал бытовые приборы, хотя каждое новое приспособление, когда он его заканчивал, обременяло его большим ненавистным свободным временем. Более того, установив новый опреснитель или садовую ирригационную систему, он понятия не имел, что же он пытался улучшить. Жесткая вода открывала счастливую перспективу регулярной, пристежной очистки слива кухонной раковины, и он с большим удовольствием поливал бы сад вручную. Разница в том, что твой сознательно устанавливал опреснитель без веской причины, его Кевин никогда делать не стал бы. Бессмысленность никогда беспокоила твоего отца. Жизнь для него — коллекция элементов и электрических импульсов, она материальна, вот почему материалы — все. Этот прозаический взгляд на жизнь его удовлетворяет... или удовлетворял. В этом и заключается контраст: вин тоже подозревает, что материалы — все. Ему просто плевать на материалы.

Я никогда не забуду первый после четверга визит к твоим родителям. Признаю, я откладывала сколько могла, и это было проявлением слабости. Я уверена, что мне было бы так же безумно трудно, даже если бы ты смог поехать со мной, но, конечно, необратимое нервное расстройство тебе помешало. В одиночестве, без промежуточного звена, их сына, я поняла, что мы потеряли органичную связь, и думаю, они тоже почувствовали это разъединение. Когда твоя мать открыла дверь, ее лицо стало пепельно-серым, но она пригласила меня войти с той же вежливостью, с какой пригласила бы продавца запасных частей к пылесосу. Несправедливо называть твою мать чопорной, но она великий знаток этикета. Она любит знать, что делать сейчас и что последует за этим. Вот почему она такая поклонница изысканных трапез. Она находит покой в чередовании блюд: суп перед рыбой, и ее не страшит, как меня, отупляющий процесс приготовления пищи, ее подачи на стол и мытья посуды трижды в день, ,что может непрерывно продолжаться с утра до вечера. Не в пример мне, она не борется с условностями, как с принуждением; она смутно действует из лучших побуждений, но лишена воображения и потому благодарна правилам. Увы, не написаны правила этикета для вечернего чая с бывшей невесткой после того, как внук совершил массовое убийство.

Она усадила меня в гостиной, а не в уютном закутке - кабинете, что оказалось ошибкой; официальная строгость кресел с подголовниками лишь подчеркнула свободное падение правил. Морская синева и припыленная розовость вельветина настолько контрастировали с мертвенным подтекстом моего визита, что казались тошнотворными; это были цвета плесени. Твоя мать упорхнула на кухню. Я чуть не крикнула вслед, чтобы она не беспокоилась, потому что я действительно не смогла бы проглотить ни крошки, но поняла, что было бы жестоко лишать ее столь желанной и оправданной отсрочки. Позже я даже заставила себя съесть один из ее крендельков, хотя и почувствовала легкую тошноту.

Глэдис такая нервная, чувствительная женщина, что ее внутреннее раздражение — и я не хочу сказать, что она не может быть приветливой или доброй, — скрыть невозможно. Морщины на лбу придали ей растерянный вид; взгляд метался по сторонам еще исступленнее обычного. Я видела в ее лице — особенно когда она не подозревала, что я слежу за ней, — потерянность и представляла, как она выглядела в детстве. Она была потрясена, но слагающие это впечатление детали были так неуловимы, что, возможно, на фотографии и не проявились бы.

Когда твой отец поднялся из подвала (я слышала, как он тяжело ступает по лестнице, и боролась со страхом; несмотря на свои семьдесят пять, он оставался энергичным мужчиной, а эти шаги были слишком медленными и тяжелыми), перемены в нем вовсе не были неуловимыми. Его хлопчатобумажный комбинезон свисал глубокими складками. Я поразилась тому, как сильно можно похудеть за шесть недель. Его обветренное лицо словно лишилось плоти, нижние веки опустились, обнажив красные ободки глаз; щеки обвисли, как у ищейки. Я, инфицированная всепоглощающей уверенностью Мэри Вулфорд в том, что кто-то должен быть виноват, почувствовала себя виноватой. Ну, твой отец тоже был в этом убежден. Он не мстительный человек, но как бывший производитель электронных станков для производства инструментов (слишком идеально, что он создавал машины, которые создавали машины) с предельной серьезностью относился к корпоративной ответственности. Кевин оказался неисправным, а производителем была я.

Дребезжа рифленой чашечкой по золоченому блюдечку, я чувствовала себя неуклюжей. Я спросила твоего отца, как поживает его сад. Он смутился, словно забыл, что у него есть сад.

—Черничные кусты начинают плодоносить, — скорбно вспомнил он.

Последнее слово повисло в воздухе. Кусты, может быть, но твой отец так ничего и не выносил.

— А горошек? Вы всегда выращивали такой чудесный горошек.

Он заморгал. Часы пробили четыре раза. Он так и не рассказал про горошек, и в нашем молчании появилась ужасная незащищенность. Мы только подчеркнули, что прежде, задавая этот вопрос, я никогда не проявляла искреннего интереса, а он так же безразлично мне отвечал.

Я потупилась. Я извинилась за то, что не приехала раньше. Они даже не попытались сказать, что все в порядке, что они понимают. Они вообще не издали никаких звуков, поэтому я продолжала болтать.

Я сказала, что хотела пойти на все похороны, как будто меня там ждали. Твоих родителей не удивило несоответствие; мы говорили о четверге с того момента, как твоя мать открыла дверь. Я сказала, что не хотела показаться бесчувственной и звонила родителям заранее. Двое просто повесили трубку. Остальные умоляли меня не приходить. Мэри Вулфорд сказала, что мое присутствие будет неприличным.

Потом я рассказала им о Телме Корбитт — ты помнишь ее сына Денни, долговязого рыжеволосого мальчика, из которого мог получиться актер-трагик. Телма была так любезна со мной, что я смутилась. Я осмелилась сказать твоей матери, что трагедия, похоже, выявляет в людях самые неожиданные качества. Некоторые (я думала о Мэри) словно запечатываются в вакуумную упаковку и потеют в своем личном аду, а у других появляется совершенно противоположная проблема. Как будто катастрофа окунула их в кислоту и содрала наружный слой кожи, когда-то защищавший их от камней и стрел чужих, страшных судеб. Для таких простая прогулка по улице в кильватере неблагоприятной ауры каждого незнакомца становится агонией, болезненным путешествием через недавний развод этого мужчины или последнюю стадию рака горла той женщины. Они тоже в аду, но это общий ад, это огромное, бескрайнее, плещущееся море токсических отходов. Сомневаюсь, что я изложила все это столь затейливо, но я сказала, что Телма Корбитт принадлежит к тем женщинам, чьи личные страдания становятся проводником для других людей. И конечно, я не стала потчевать твоих родителей полным изложением того телефонного разговора, но он словно нахлынул на меня: Телма сразу же восхитилась «смелостью», наверняка понадобившейся мне, чтобы поднять телефонную трубку, и пригласила на похороны Денни, но только если это для меня не слишком болезненно. Я сказала Телме, что это, вероятно, поможет мне выразить мое горе по поводу кончины ее сына, и впервые я поняла, что говорю соответствующие слова не просто для проформы. Ни с того ни с сего Телма объяснила, что Денни они назвали в честь сети ресторанов, где у нее с мужем было первое свидание. Я чуть не остановила ее, поскольку мне казалось, что спокойнее знать как можно меньше о ее мальчике, но она явно верила, что нам обеим станет легче, если я узнаю, кого убил мой сын. Она сообщила, что Денни репетировал весеннюю школьную постановку пьесы Вуди Аллена «Не пейте воду», и она помогала ему учить роль. «Он заставлял нас смеяться до упаду», — сказала она. Я сказала, что видела его в пьесе «Трамвай «Желание» в прошлом году, и (я немного покривила душой) он играл потрясающе. Казалось, что она обрадовалась; ее мальчик не был для меня просто именем в газете или орудием пытки. Затем она предположила, что мне тяжелее, чем любому из них. Я возразила. Я сказала, что это несправедливо, что у меня, по крайней мере, остался сын, а ее следующие слова потрясли меня до глубины души. «Вы так думаете? Вы действительно так думаете?» Я не ответила, но поблагодарила ее за доброту, и мы обе утонули в таком водовороте взаимной благодарности — почти безликой благодарности к миру, где не все так ужасно, — что обе разрыдались.

Итак, как я и рассказала твоим родителям, я пошла на похороны Денни. Я сидела в заднем ряду. Я была в черном, хотя на современных похоронах это считается старомодным. А затем, отстояв в очереди желающих выразить соболезнования, я протянула Телме руку и сказала:

— Я так сожалею о своей потере.

Именно это я сказала. Оговорка, оплошность, но я подумала, что исправляться, то есть сказать «вашей потере», будет еще хуже. Твои родители, судя по их пристальным взглядам, сочли меня идиоткой.

В конце концов я нашла убежище в логистике. Юридическая система сама по себе машина, и я могла описать, как она работает, как когда-то твой отец объяснял мне с поэтической яркостью принцип действия каталитического конвертора. Я сказала,

что Кевину предъявили обвинение в убийстве и отказали в освобождении под залог. Я надеялась, что терминология, знакомая По телепередачам, их успокоит. Ничего подобного. (Как важна стеклянная граница телеэкрана. Зрители не приветствуют эти Шоу в своих домах, как чужие нечистоты в своих унитазах.) Я сказала, что наняла самого лучшего адвоката, какого только смогла найти, то есть самого дорогого. Я думала, твой отец одобрит, ведь он всегда покупал только самое лучшее. Я ошиблась.

— Зачем? — тупо спросил он.

Я впервые услышала этот вопрос из его уст и восхитилась прогрессом. За их спинами мы с тобой всегда высмеивали их интеллектуальное равнодушие.

Я нахмурилась.

—Не знаю, хотя это казалось естественным... Наверное, чтобы Кевин получил как можно меньшее наказание.

— Именно этого ты хочешь? — спросила твоя мать.

— Нет... На самом деле я хочу повернуть время вспять. Я хочу , чтобы сама никогда не появлялась на свет. Я не могу получить то, чего хочу.

— Но ты хотела бы, чтобы он был наказан? — настаивал твой отец. Заметь, он не был разгневан; у него не было на это сил.

Боюсь, я рассмеялась. Просто удрученно хмыкнула. И все же это было неприлично. Я попыталась объясниться:

— Простите. Я пыталась наказать Кевина почти шестнадцать лет. Он плевал на все, что я отбирала. Что может сделать система наказания несовершеннолетних штата Нью-Йорк? Послать Кевина в его комнату? Я это делала. У него не было никаких дел ни вне его комнаты, ни в ней; какая разница? И вряд ли им удастся пристыдить его. Пристыдить можно только тех, у кого есть совесть. Наказать можно только тех, у кого есть надежды или привязанности, кому не все равно, что о них думают. Понастоящему наказать можно только тех, в ком есть хоть малая толика добра.