Танец и игры в мяч. трапезы и застолья. обычаи гостеприимства 1 страница
К ЧИСЛУ театральных представлений в широком смысле слова можно отнести также танцы. Античность не знала общественного танца в его современной форме, когда пары мужчин и женщин танцуют под звуки музыки ради собственного удовольствия. Танец эллинов представлял собой синтез ритма и мимического искусства; иными словами, он являлся телесным воплощением внутренней идеи и воздействовал посредством движения подобно тому, как поэзия — посредством слова. Поэтому греческий танец был настоящим искусством, ритмичным изображением внутренних процессов, в котором были задействованы все части тела, а не только руки и ноги43. Поэтому радовавшиеся красоте греки получали особенное удовольствие от представлений танцевального искусства, в котором усердно упражнялась молодежь, чтобы оживить танцами праздники и зрелища, а также пирушки, застолья и другие частные торжества. Это справедливо и для древнейшего периода; находки на Крите и сегодня рассказывают нам о красоте танцовщиц доисторического Эгейского периода и о их весьма вольной манере одеваться, а Гомер («Одиссея», viii, 263 ел.; 370 ел.; см. трактаты Лукиана и Либания; см. также Афиней, xiv, 628) несколько раз упоминает ритмичные танцы, призванные развеселить и усладить зрителей.
Сколько-нибудь полная история греческого танцевального искусства сама по себе могла бы составить отдельную книгу. В согласии с предметом нашего очерка нам следует ограничиться лишь теми выродившимися разновидностями греческого танца, где сексуальный импульс проступает более или менее явственно.
Хотя мы и говорили о том, что греки не знали общественного танца в нашем смысле слова, следует добавить, что Платон («Законы», 771е), кажется, имеет в виду нечто, по меньшей мере напоминающее такой танец, когда говорит о желательности совместных танцев юношей и девушек на общественных праздниках, чтобы они могли тем самым познакомиться до вступления в брак. В том же месте он требует, чтобы оба пола имели больше возможностей видеть друг друга обнаженными, «насколько это позволяют соображения скромности»; однако весьма
43 Во втором, переработанном немецком издании Герберт Левандовски добавляет: «Схожим образом обстоит дело и поныне в Индии, Индонезии, особенно на Бали». (Прим. пер)
неясно, должны ли мы понимать под требованием Платона современные парные танцы, или же имелось в виду лишь то, что юноши должны исполнять свои танцы на глазах у девушек и viceversa. Однако даже если Платон говорил об общественных танцах, подобных модным танцам нашего времени, из указанного отрывка явствует, что они не были чем-то обычным, по крайней мере, в Аттике; мы также не располагаем источниками, которые свидетельствовали бы о том, что они были распространены позднее. Знаменитое описание танца на щите Ахилла в «Илиаде» (xviii, 593 ел.) ничуть не более соответствует современному светскому танцу; это скорее хоровод, который юноши и девушки исполняют не порознь, как обычно, но вместе:
Юноши тут и цветущие девы, желанные многим, Пляшут, в хор круговидный любезно сплетяся руками. Девы в одежды льняные и легкие, отроки в ризы Светло одеты, и их чистотой, как елеем, сияют; Тех — венки из цветов прелестные всех украшают; Сих — золотые ножи, на ремнях чрез плечо серебристых; Пляшут они, и ногами искусными то закружатся, Столь же легко, как в стану колесо под рукою испытной, Если скудельник его испытует, легко ли кружится; То разовьются и пляшут рядами, одни за другими. Купа селян окружает пленительный хор и сердечно Им восхищается; два среди круга их головоходы, Пение в лад начиная, чудесно вертятся в средине.
[перевод Н. И. Гнедича]
Вышесказанное относится и к тому, что сообщает Лукиан (De saltat., 10) о танце в Спарте: «И доныне можно видеть, что молодежь спартанская обучается пляске не меньше, чем искусству владеть оружием. В самом деле: закончив рукопашную, побив других и сами, в свой черед, побитые другими, юноши всякий раз завершают состязание пляской. Флейтист усаживается в середине и начинает наигрывать, отбивая размер ногою, а юноши, друг за другом, по порядку, показывают свое искусство, выступая под музыку и принимая всевозможные положения: то воинственные, то, спустя немного, просто плясовые, приятные Дионису и Афродите. Поэтому и песнь, которую юноши поют во время пляски, содержит призыв к Афродите и эротам принять участие в веселии и с ними вместе поплясать. А другая песня, — их поется две, — дает наставление, как надлежит плясать. В них говорится : «Дальше ногу отставляйте, юноши, и выступайте дружней!» Другими словами: «лучше пляшите!» Подобным же образом поступают и пляшущие так называемое «ожерелье» (homos).
«Ожерелье» — это совместная пляска юношей и девушек, чередующихся в хороводе, который, действительно, напоминает ожерелье; ведет хоровод юноша, выполняющий сильные плясовые движения, — позднее они пригодятся ему на войне; за ним следует девушка, поучающая женский пол вести хоровод благопристойно, и таким образом как бы сплетается цепь из скромности и доблести. Равным образом есть у них в танце и обнажение молодых тел» [перевод Н. Баранова].
Тот факт, что в Греции танцы мальчиков и юношей пользовались повсеместной популярностью, не нуждается в подробных доказательствах и ссылках на древних авторов. Из многочисленных свидетельств мы можем выбрать лишь некоторые.
Так, у Лукиана (De saltat. 16) мы читаем: «А на Делосе даже обычные жертвоприношения не обходились без пляски, но сопровождались ею и совершались под музыку. Собранные в хоровод отроки под звуки флейты и кифары мерно выступали по кругу, а самую пляску исполняли избранные из их числа лучшие плясуны. Поэтому и песни, написанные для этих хороводов, носили название «плясовых припевов» (hyporchema-ta), и вся лирическая поэзия полна ими» [перевод Н. Баранова].
Затем он перечисляет внушительное число танцев, не приводя, однако, более подробных сведений об их характере, так что они остаются лишь названиями, которыми мы не станем утомлять читателя44. Хотя рассмотренные до сих пор танцы были не лишены эротического подтекста, все же древнейшее упоминание танца, в котором эротический элемент был несомненным, встречается впервые у Геродота (vi, 126 ел.). Могущественный правитель Сикиона Клисфен имел прелестную дочь по имени Агариста, свататься к которой съехались толпы самой выдающейся молодежи со всей Греции и Италии. В течение года женихи оставались при дворе Клисфена, который тщательно их проверял. Наконец наилучшими были сочтены шансы богатого и прекрасного афинянина Гиппок-лида. Когда настал решающий день, Клисфен, принеся жертвы, устроил пышный пир, после которого женихи принялись показывать свои музыкальные и светские таланты. Крепко подвыпивший Гиппоклид очаровал всех изобилием и остроумием своих затей и шуток. Набравшись по этой причине дерзости, в сопровождении флейты он исполнил непристойный танец. Клисфен неприязненно взиравший на это, еще сдерживался. Но когда Гиппоклид взобрался на стол и исполнил на нем еще более лихие пляски, стоя в конце концов на голове и бесстыдно размахивая голыми ногами, предполагаемый тесть обратился к нему со словами негодования: «О, сын Тисандра, проплясал ты свою невесту», на что юноша ответил: «А Гиппоклиду до этого и дела нет», — и со смехом вышел из зала.
Хотя бесстыдство, описанное в этом отрывке, имело место, так сказать, в узком кругу, все же были достаточно известны и такие танцы, которые, с нашей точки зрения, непременно были бы названы непристойными и которые тем не менее исполнялись совершенно открыто. Такой же характер имели вышеназванные непристойные танцы на праздниках Артемиды, танец каллабида, наконец, знаменитая сикиннида45. Древние не вполне понимали значение этого слова,
44 Можно упомянуть лишь некоторые: «жертвенный поднос», «щипцы», «цветы», «ступа», «квашня» (названы по имени используемых танцевальных фигур), «полет», «неистовство», «рассыпка муки» и т. д. и т. п.
45 Ср. Ath., xiv, 630b, где автор пытается объяснить это название. Перечислим важнейшие места, в которых оно упоминается: Dion. Halic., vii, 72, Id; Климент Александрийский, Paed., i, 7; Еврипид, «Киклоп», 37; Ath., i, 20; xiv, 629d, 630; Pollux, iv, 99; схолии к «Облакам» Аристофана, 540.
но нам, по крайней мере, известно, что обыкновенно этот танец в сатировской драме исполняли сатиры и что присущие ему гротескные жесты и вызывающее обнажение делали его, с нашей точки зрения, положительно непристойным, а нежные напевы флейт — еще более возбуждающим.
Столь же непристойным, или скорее эротичным, был кордак (Дион Кассий, Ην, 27; Алкифрон, ш, 18; Демосфен, ii, 18; Bekker, Anecdota, 101, 170, 267; Ath., xiv, 630e; Павсаний, vi, 22; Аристофан, «Облака», 532, 547; Лукиан, Bacch., 1; Теофраст, «Характеры», vi), который заключался главным образом в покачивании взад и вперед, подражающем поведению пьяного; к этому добавлялись гротескные и неприличные, выставляющие напоказ формы тела движения и как бы случайное обнажение, так что в конце концов словом «кордак» стали называть непристойные танцы вообще.
Подытоживая сказанное, мы вправе говорить о том, что кордак являлся воплощением того, что современная сексопатология называет «эксгибиционизмом», с той, однако, существенной разницей, что эллины наслаждались теми «показами», что предлагались им от случая к случаю, и мудро избегали общественного негодования, разрешая на время подобные сумасбродства.
С танцем как художественным представлением были тесно связаны игры в мяч. Их гармоничные движения, позволявшие в ясном свете созерцать красоту телесных форм, также могли бы быть названы танцем в античном значении этого слова. Гомер («Одиссея», viii, 370 сл.) описывает феаков, развлекающих такой игрой своего гостя Одиссея:
Но Алкиной повелел Галиоту вдвоем с Лаодамом
Пляску начать: в ней не мог превосходством никто победить их.
Мяч разноцветный, для них рукодельным Полибием сшитый,
Взяв, Лаодам с молодым Галионтом на ровную площадь
Вышли; закинувши голову, мяч к облакам темно-светлым
Бросил один; а другой разбежался и, прянув высоко,
Мяч на лету подхватил, до земли не коснувшись ногами.
Легким бросаньем мяча в высоту отличась пред народом,
Начали оба по гладкому лону земли плодоносной
Быстро плясать; и затопали юноши в меру ногами,
Стоя кругом, и от топота ног их вся площадь гремела.
[перевод В. А. Жуковского]
Афиней описывает различные виды игры в мяч и дает весьма ученые объяснения названий и происхождения этих игр, приводя следующие слова из комедии Дамоксена (Ath., i, 14d; Дамоксен, фрагм. 3, Kock, CAP, III, 353, из Ath., i, 15b): «Мальчик лет семнадцати играл в мяч. Он происходил с Коса, и остров этот, по-видимому, производит на свет богов. Когда, ловя или бросая мяч, он оглядывал зрителей, мы громко восклицали в знак одобрения: «Как прекрасен этот юноша! Как прелестны и стройны его члены в движении!», а когда он говорил, — «Что за красота, что за чудо!» Я никогда прежде не видел и не слышал столь обворожительной прелес-
ти! Со мною стряслось бы нечто худшее, задержись я еще ненадолго; но ах! мое сердце и так изнывает от любви»46.
Пиры и застолья наряду со всенародными праздниками предоставляли наиболее удобную возможность насладиться созерцанием танца, сопровождаемого проникновенными звуками музыки, особенно напевами чувственных флейт. Греческие застолья, или, как называли их сами эллины, симпосии, столь часто изображались в широко известных описаниях греческой жизни (Bekker, Charicles, 1840; Stoll, Bilder aus dem altgriechischen Leben, 18752), что подробный рассказ о них был бы излишним. Не в последнюю очередь следует указать на два античных произведения, которые нельзя не порекомендовать каждому, кто стремится познакомиться с духом античной Греции. Это сочинения Платона и Ксенофонта47, дошедшие до нас под одним и тем же названием — «Пир». Если прелестное повествование Ксенофонта своей свежестью и правдой жизни переносит нас в общество того времени, то интеллектуальная и в то же время удобопонятная философия Платона с ее беседами, источающими благоухание поэзии и посвященными сущности любви, всегда будет очаровывать читателя, если только он не полностью опутан мелочностью повседневности, наполняя его мучительно-сладкой тоской по золотому веку человечества — и заставляя, по слову Гете, «душой искать земли греков».
Можно бегло упомянуть тот факт, что вино в античной Греции было настолько дешево, что даже рабы и наемные рабочие сполна получали свою дневную меру, что вина выпивалось подчас чересчур много, что женский пол почитал вино особенно высоко, что во многих местах, таких, как Массалия и Милет, женщинам запрещали пить вино, веля довольствоваться водой48.
Вино разносили по кругу, что и составляло симпосии в собственном смысле слова, начинавшийся лишь после того, как присутствующие наелись. Обыкновенно, бросая кости, сотрапезники избирали председателя, так называемого симпосиарха или басилея, распоряжениям которого они должны были подчиняться. Он определял, в каком соотношении надлежит смешивать вино с водой. Разумеется, такие распоряжения производились в соответствии с интеллектуальным уровнем участников застолья. Среди мужей пытливого ума было принято приправлять и облагораживать радости вина оживленной беседой, удивительные образцы которой приведены в вышеназванных произведениях Платона, Ксенофонта, Плутарха и прочих. Однако здесь оставалось много места также
46 Ср. описание игры в мяч, виденной Гете в Вероне (с. 65).
47 В дополнение к ним могут быть упомянуты еще два произведения, ни одно из которых не заслуживает неуважительного к себе отношения: «Пир семи мудрецов» Плутарха и «Пир ученых мужей» Афинея. Оба они являются бесценными и богатыми источниками для изучения греческой жизни, хотя и суть не что иное, как вымысел. «Пир, или Лапифы» Лукиана непременно следует прочесть тем, кому по нраву грубая сатирическая прорисовка характеров.
48 О дешевизне вина см. Boeckh, Staatahaushaltung der Athener, ι, 87, 137. Государственная экономика Афин; рабы и наемные рабочие: Демосфен, Lacritus, 32; Плутарх, «Сопоставление Катона и Аристида», 4. О женском пристрастии к вину: Aft., χ, 440; «Палатинская Антология», 298; Аристофан, «Женщины в народном собрании», 227 и т.д. О запрете пить вино женщинам: Элиан, Var. hist., и, 388; о различных сортах вина см. Bekker, Charicles.
для забав и шуток, тем более что свое стимулирующее, а точнее сказать, освобождающее воздействие оказывал дар Вакха.
Не следует смотреть на подобные забавы сквозь критические очки. Плутарх и в самом деле приводит немало таких шуток, которые с j полным правом можно назвать глупыми, однако они, несомненно, весьма веселили гостей в их радостном, приподнятом настроении, вызванном опьянением (Плутарх, Symposiaka, i, 4, 3). «[Симпосиарх , приказывал] петь косноязычным, или причесываться лысым, или ί плясать хромым. Так, на одном симпосии, чтобы уколоть академика Агаместора, у которого одна нога была сухая и увечная, предложили, назначив пеню за невыполнение, всем выпить кубок стоя на правой ноге; когда же очередь сделать назначенное дошла до него, Агаместор предложил всем выпить так, как он покажет; затем, взяв небольшой глиняный сосуд, он всунул в него свою увечную ногу и в этом положении осушил кубок. Все остальные, признав себя неспособными повторить это, должны были уплатить пеню» [перевод Я. М. Боровского].
Согласно Лукиану (Saturnalia, 4), излюбленным «наказанием» было протанцевать голым или трижды обойти комнату с флейтисткой на руках.
Во время симпосия гостям прислуживали обычно молодые рабы, особая ловкость которых проявлялась тогда, когда они подносили полные до краев кубки. В очаровательном четвертом «Разговоре богов» Лукиана, где описывается похищение троянского царевича Ганимеда и его назначение виночерпием и любимцем Зевса, особенно подчеркивается, что прежде всего мальчик должен научиться подносить кубок. Если верить Ксенофонту (Cyrop., i, 3, 8), лучше других умели исполнять эту обязанность персидские виночерпии, прелестно подносившие кубки тремя пальцами. В любом случае, как определенно замечает Поллукс (vi, 95; ср. Гелиодор «Эфиопика», vii, 27), этикет требовал, чтобы юноши-прислужники поддерживали кубки кончиками пальцев. Прислужники переходили от гостя к гостю, наполняя их кубки или подавая кувшины с вином, которое только что было смешано с водой. Каждый, кто знаком с греческим духом, мог бы предположить, что гости нежно и мягко трогали обходившего их виночерпия, пусть даже различные литературные источники и произведения пластического искусства и не подтверждают этого однозначно. Так, Лукиан («Пир, или Лапифы», 15, 26, 29, 39) говорит: «Между тем я заметил, что приставленный к Клеодему мальчик, красавец виночерпий, улыбается украдкой, — я считаю нужньш упомянуть и о менее существенных подробностях пиршества, в особенности о вещах изысканных; и вот я стал внимательно приглядываться, чему же мальчик улыбается. Немного погодя мальчик подошел взять у Клеодема чашу, тот же при этом пожал ему пальчик и вместе с чашей вручил, по-моему, две драхмы. Мальчик на пожатие пальца снова ответил улыбкой, но не заметил, по-видимому, денег, так что не подхваченная им монета со звоном покатилась по полу, — и оба они заметно покраснели. Соседи недоумевали, что это за деньги, так как мальчик говорил, что не ронял их, а Клеодем, возле которого возник
этот шум, не показывал вида, что это он обронил. Итак, перестали беспокоиться и не обратили на это внимания, тем более что никто ничего и не заметил, за исключением, по-моему, одного только Арис-тенета, который спустя некоторое время переменил прислужника, незаметно отослав первого и дав знак другому, более взрослому, здоровенному погонщику мулов или конюху, стать возле Клеодема. Это происшествие таким образом — худо ли, хорошо ли — миновало, хотя могло повести к великому позору для Клеодема, если бы оно стало известно гостям и не было немедленно замято Аристенетом, который приписал все дело опьянению».
Во время пирушки хозяин получает письмо от философа Гетемокла, в котором наряду с прочим говорится следующее: «Это я привел немногие из многих аргументов, чтобы ты уразумел, каким пренебрег ты мужем, предпочтя угощать Дифила и даже собственного сына ему поручив. Не удивительно: учитель приятен юноше и сам от общения с ним получает удовольствие. Если бы мне не было стыдно говорить о подобных вещах, я бы еще кое-что мог присовокупить, в справедливости чего, если пожелаешь, ты сможешь убедиться, расспросив дядьку Зопи-ра. Но не подобает смущать свадебного веселия и говорить худого о других людях, в особенности обвиняя их в столь постыдных деяниях. И хотя Дифил заслужил твго, сманив у меня уже двух учеников, — но я... яг во имя самой философии буду молчать». Лукиан продолжает: «Итак, когда раб наконец окончил чтение, взоры всего стола обратились на Зенона и Дифила. Испуганные, побледневшие, они смущенным видом своим подтверждали справедливость Гетемоклова обвинения. Сам Аристенет был встревожен и полон смятения, но тем не менее пригласил нас пить и пытался сделать вид, будто ничего не произошло: он улыбался и отослал раба, сказав, что примет все написанное во внимание. Немного погодя и Зенон незаметно встал из-за стола, так как дядька — очевидно, по приказанию отца — кивнул ему, чтобы он вышел» [перевод Б. Казанского].
Согласно Павсанию (i, 20, 1; ср. Ath., ii, 39a, x, 423b; Плутарх, De nob., 20), Пракситель изобразил сатира в виде юноши, подающего кубок.
Утверждение жившего в двенадцатом веке ученого архиепископа Евстафия, будто в роли виночерпиев выступали также девушки, является, несомненно, ошибочным, как ясно каждому, кто хоть немного проник в психологию греческого духа; к тому же я не могу указать ни одного греческого источника, свидетельствующего о таком обычае (Ев-стафий, Комм, к «Одиссее», i, 146, р. 1402, 41; его ошибка, возможно, восходит к таким текстам, как Ath., xiii, 576a). Вне всяких сомнений, приятное состояние опьянения иногда способствовало тому, что уступчивые гетеры, своей наготой приводившие пирующих в возбуждение, брали на себя розлив вина и другие обязанности такого рода; однако, в соответствии со всеми эстетическими воззрениями эллинов, должность виночерпия была привилегией молодых рабов. Как бы то ни было, Микали (L'ltalia avanti il dominio dei Romani, илл. 107) описывает рельеф, на котором изображена девушка, наполняющая кубки возлежащих на
двух ложах гостей, в то время как три другие девушки играют на музыкальных инструментах. Однако это нельзя расценивать иначе, как исключение из общего правила.
Насколько высоко ценилась служба виночерпия, явствует из того факта, что во время всенародных празднеств эта должность поручалась мальчикам и юношам из лучших семей. Так, Афиней (х, 424е) говорит: «У древних было принято, чтобы вино разливал один из благороднейших юношей, как сын Менелая у Гомера; Еврипид в молодости также был виночерпием. Как бы то ни было, в своем сочинении о пьянстве Теофраст говорит: «Я слышал, что поэт Еврипид из Афин также был виночерпием у так называемых плясунов». Последние плясали в храме Аполлона Делосского, были благороднейшими из афинян и носили при этом одежды, изготовленные на острове Фера... И Сафо часто восхваляет своего брата Лариха, потому что он был виночерпием в митиленском пританее. Также и среди римлян на всенародных жертвоприношениях знатнейшие юноши должны были исполнять обязанности виночерпиев, во всех отношениях подражая эолийцам».
Едва ли требуется особо упоминать и то, что радости винной чаши приправлялись — в соответствии со вкусом и прихотью гостей — всевозможными представлениями танцоров, акробатов и певцов обоих полов: мы уже говорили о танцовщицах, которые плясали на пирах фессалийской знати. Уже у Гомера («Одиссея», i, 152) песня и танец нерасторжимо связаны с застольем; редко обнаружишь изображения пирушки, на которых отсутствовали бы флейтистка или кифаристка. Если серьезные мужи во время симпосиев имели намерение предаться важной беседе, они отправляли флейтисток домой, как поступает у Платона Эриксимах («Пир», 176; ср. «Протагор», 347), замечая, что флейтистка может сыграть, если желает, самой себе или женщинам в гинекее; в «Протагоре» Платон еще резче выступает против обычая приглашать флейтисток: «Они... неспособны по своей необразованности общаться за вином друг с другом своими силами, с помощью собственного голоса и своей собственной речи, и потому ценят флейтисток, дорого оплачивая заемный голос флейт, и общаются друг с другом с помощью их голоса. Но где за вином сойдутся люди достойные и образованные, там не увидишь ни флейтисток, ни танцовщиц, ни арфисток, — там общаются, довольствуясь самими собой, без этих пустяков и ребячеств, беседуя собственным голосом, по очереди говоря и слушая, и все это благопристойно, даже если и очень много пили они вина»[перевод Вл. С. Соловьева].
Однако подобное мнение было редкостью; общий вкус не желал отказываться от танцовщиц, которые после пира использовались, разумеется, в других целях; и действительно, согласно Афинею (xiii, 607d), их зачастую продавали с аукциона, а рисунки на вазах не оставляют никаких сомнений в сексуальных функциях танцовщиц и флейтисток. В одной из драм Херемона (фрагм. 14, Nauck2, p. 786; у Афинея, xiii, 608d) о таких услужливых девушках говорится: «Одна лежит здесь и, приспустив платье с плеч, показывает при свете луны нагую грудь;
другая, танцуя, обнажает левое бедро — нагая, обращая глаза к небу, она напоминает живую картину; другая оголила свои пухлые ручки, обвив ими нежную шею подруги. Одна из них выставила обнаженное бедро в разрезе между складками платья, и красота ее сияющего тела превзошла всякие ожидания».
На расточительно роскошном свадебном пире македонянина Карана, подробно описанном у Афинея (iv, 128с ел.), наряду с флейтистками присутствовали также sambykistriai, или девушки, играющие на самбике (о самбике см. Афиней, xiv, 633 ел., Аристотель, «Политика», viii, 6, И) — треугольном струнном инструменте. В данном случае они прибыли с Родоса и выступали в прозрачных одеждах, так что многие гости думали, что они обнаженные. Позднее на празднике в роли плясунов выступили ithyphalli, которые также исполнили фаллические песни. После них жонглеры — как мужчины, так и женщины — принялись плясать вокруг мечей, вбитых в землю, и извергать огонь. Затем появился хор из ста певцов, который пропел свадебную песнь, и снова выступили танцовщицы, облаченные в наряды нимф и нереид. В то время как гости налегали на вино и подкрадывались сумерки, открылась комната, убранная белой материей. В ней перед гостями предстали юноши и девушки, изображавшие наяд, Эрота, Артемиду, Пана, Гермеса и других мифологических персонажей. Они разливали свет серебряных ламп, а их более или менее обнаженные тела принимали самые прелестные позы (Bekker-Goll, Charicles, i, S. 152, в основном следуют Ксенофонту, Sympos., 2, 1 ел.). Игравшие на самбике девушки благодаря своей безотказной уступчивости пользовались огромной популярностью. У Плутарха они упоминаются в одном ряду с кинедами.
Из других текстов греческих авторов явствует, что большим успехом на подобных пирушках пользовались акробатические трюки, так описываемые Беккером: «Профессиональный танцор, за деньги показывавший свои умения, ввел прелестную девушку и прекрасного мальчика, который ростом походил на молодого мужчину; за ними следовала флейтистка. Мальчик взялся за кифару и в лад флейте ударил по струнам. Затем звуки кифары смолкли; девушка получила несколько обручей, которые она подбрасывала в воздух и ловила один за другим, танцуя под наигрыш флейты. Ей подбрасывали все новые и новые обручи, пока между ее руками и потолком не стала летать добрая дюжина, а зрители не начали громко выражать одобрение прелести и ловкости ее движений.
Затем внесли большой обруч, к краям которого были прикреплены отточенные ножи; его положили на пол и надежно закрепили. Девушка вновь пустилась в пляс; сделав сальто, она вскочила в середину обруча, а затем выпрыгнула обратно, и повторила этот номер несколько раз, так что зрители испугались, как бы столь прекрасная девушка не причинила себе вреда. Затем в дело вступил юноша, танцуя с искусством, еще более подчеркивавшим красоту и соразмерность его юного тела. Вся его фигура превратилась в зеркало выразительнейшего движения; никто не мог сказать, какие его члены — руки, пятки или стопы — более участвовали в произведении того впечатления, под которым находились зрители при
виде прелести его телодвижений. Ему также было высказано шумное одобрение и некоторые из присутствующих были того мнения, что выступление юноши им приглянулось более, чем танец девушки».
Попойки и застолья в древности проводились в частных домах, так как рестораны и гостиницы были неизвестны. В Афинах позднейших эпох, несомненно, существовало множество мест, где люди собирались, чтобы сыграть в кости, выпить и поболтать, как говорится у Эсхина (Timarchus, 53): «Он проводил свои дни в игорном доме, где сражаются петухи и перепела и идет игра в кости»; однако места подобного рода не могут быть названы ресторанами в современном смысле слова.
В древности люди могли обходиться и без гостиниц, так как уже во времена, описанные Гомером, обычаи гостеприимства были развиты так широко, что, отправляясь в чужие земли, человек мог быть полностью уверен в том, что встретит там дружеский прием. Так же обстояло дело и в историческую эпоху. Хорошо известен рассказ Геродота (vi, 35) о том, что если Мильтиад, сидя перед своим домом, узнавал в прохожих по их одежде чужестранцев, то он поднимался и приглашал их под свой гостеприимный кров. Более того, нам известны законы, которые в память о Зевсе Ксении, покровителе прав гостеприимства, обеспечивали и делали обязательным дружественное обращение с чужеземцами и гостеприимность по отношению к ним (Закон Харонда у Стобея, Sermones, 44, 40). Даже среди негреческих народов мы находим высокое уважение к правам гостеприимства; так, закон луканов (Элиан, «Пестрые рассказы», iv, 1; ср. Геркалид Понтийский, Politika, 18; Платон, «Менексен», 91), народа, обитавшего в Нижней Италии, запрещал отказывать в приеме страннику, который просил о приюте после захода солнца, и определял суровое наказание для всех, кто его нарушал.
С развитием сообщения между городами частное гостеприимство перестало справляться с потоком путешественников; в силу этого начали появляться заведения, соответствующие нашим гостиницам. Начатки таких учреждений можно видеть в лесхе (lesche)49, упоминаемой уже у Гомера и Гесиода; это было общинное помещение, служившее ночным убежищем для безродных и нуждающихся. Здесь можно было также укрыться в непогоду или встретиться для праздной беседы; в ту эпоху тем же целям служила и кузница. И все же интересно отметить, что Гесиод предостерегает людей от посещения обоих названных мест как обителей праздности, где человек, «прячась от зимнего холода, греется в уюте и пускает свое время на ветер, тогда как дома лежит много несделанной работы». Да и позднее пребывание в лесхе, которых в каждом городе было несколько, по крайней мере, в Афинах и Беотии, не считалось почтенным времяпрепровождением, и уважаемые люди старались его избегать. Это не относится к знаменитой лесхе в Дельфах, которая бьша возведена на средства книдян и служила местопребыванием и пристанищем для бесчисленных посетителей, стекавшихся в Дельфы.