Первые государства и их языки

Главной отличительной чертой государства является общест­венная власть, отделенная от массы народа. Решающее значение имела в то время “уже не принадлежность к родовым союзам, а исключительно место постоянного жительства”'. Большую роль здесь сыграли также завоевания.

Восточные деспотии (вавилонская, древнеперсидская и др.) представляют собой конгломераты народов и языков, объеди­ненных одной государственной властью.

Более единообразны по своему составу афинское и римское государства, однако если учесть их завоевания, то и относитель­но их надо будет отметить, что государство объединяло пестрый состав народов и языков.

Интересный пример объединений родственных диалектов представляет греческая койнэ (общий язык, установившийся в афинском государстве с IV в. до н. э. на основе аттического диа­лекта).

Латинский язык Рима также преобладал среди других ита­лийских языков (оскский, умбрский и др.).

Но такое государственное и культурное единоязычие являет­ся исключительно свойством античной культуры.

На Востоке при множестве языков тот или иной из них ста­новился общим на известный период времени, но он был для большинства народов вторым языком (такова роль арамейского языка для Ближнего Востока эпохи III в. до н. э. или роль уйгур­ского языка для среднеазиатских народов IX—XI вв. н. э.).

ЯЗЫКИ ФЕОДАЛЬНОГО ПЕРИОДА

В средневековый период главным типом общежития являет­ся феодальное государство.

“По сравнению со старой родовой организацией государст­во отличается, во-первых, разделением подданных государства по территориальным, делениям”.

Переход к оседлости, а в отношении земледелия замена под­сечного и залежного способа севооборотом с дву- и даже трехпо­льем привели к перераспределению объединения людей. Област­ное деление не совпадает с чисто племенным.

Когда земля из владения рода переходит в индивидуальное пользование, возникает неравенство в ее распределении: родо­вая аристократия забирает лучшие и большие участки, владение которыми переходит по наследству; завоевания выдвигают сме­ну начальников: родовая знать уступает военной власти, которая постепенно становится также наследственной. То же относится и к тем случаям, когда (как на Востоке) основой экономики является не земледелие, а скотоводство, где пастбища заменяют земли.

У средневековых варваров рабство не доходит до степени развития античного рабства и не образует особой формации. Рабы, появившиеся в результате набегов и завоеваний, наряду со сво­бодными людьми, не относящимися ни к родовой, ни к военной знати, получали земельные наделы, — так получался зависимый класс крестьян, противопоставленный имущему классу земле­владельцев.

Производственные отношения этих двух классов выражают­ся в докапиталистической земельной ренте, которая выплачива­лась либо отработкой на господской земле, либо натурой, либо, позднее, деньгами.

Население, среднее по своему положению, рассеивалось: одни переходили в крестьянство и попадали в указанную выше зави­симость, другие становились дружиной, военной силой, полу­чавшей за военную службу бенефиции, т. е. наградные земли.

Так возникает иерархический феодальный строй, где каждое звено — вассал по отношению к вышестоящему сеньору и се­ньор по отношению к нижестоящему вассалу, в конечном счете, бесправному крестьянину, который имел только повинности, но благодаря личной собственности мог быть инициативнее преж­него раба.

В. И. Ленин, оспаривая понимание народниками историчес­кого процесса, писал: “Если можно было говорить о родовом быте в древней Руси, то несомненно, уже в средние века, в эпоху московского царства, этих родовых связей уже не существовало, т. е. государство основывалось на союзах совсем не родовых, а местных: помещики и монастыри принимали к себе крестьян из различных мест, и общины, составлявшиеся таким образом, были чисто территориальными союзами. Однако о национальных свя­зях в собственном смысле слова едва ли можно было говорить в то время... Только новый период русской истории (примерно с 17 века) характеризуется действительно фактическим слиянием всех таких областей, земель и княжеств в одно целое”'.

Средневековые государства были разного типа. В раннем сре­дневековье, когда феодальные отношения только еще намеча­лись, уровень производительных сил был низок, деревня и город мало различались и господствовало натуральное хозяйство, воз­никают варварские, или, как их называл Маркс, “готические империи”, “составленные из лоскутьев”, “несообразные, несклад­ные и скороспелые”, которые тем не менее сыграли очень важ­ную историческую роль.

“Готические империи” пестры по своему составу — племен­ному и языковому, и все эти разнородные элементы слабо связаны лишь военными нуждами; смерть или убийство верховного князя ведет либо к распаду всего целого (судьба империи Карла Великого), либо к перегруппировкам его составных частей (судь­ба империи Олега, Святослава, Владимира и Ярослава Мудрого в Киевской Руси).

Усиление каждого удела (или феода), с одной стороны, со­действует процветанию, но, с другой стороны, таит в себе и ги­бель этой формации, так как уделы становятся сами как бы мел­кими государствами, враждующими между собой и за верховную власть. Усиление экономического могущества и власти отдель­ных феодалов раздробляло и ослабляло государство в целом.

В этот период складываются поместно-территориальные диа­лекты из разных подплеменных наречий. Эти диалекты в преде­лах данного государства (французские patois, немецкие Mund-arten, русские “говоры”) могут быть и ближе и дальше друг от друга, в зависимости от степени феодальной раздробленности и обособленности отдельных областей, а также от влияния различ­ных субстратов в связи со смещением населения.

Так, еще Ломоносов отмечал: “Народ российский, по вели­кому пространству обитающий, невзирая на дальнее расстояние, говорит повсюду вразумительным друг другу языком в городах и селах. Напротив того, в некоторых других государствах, напри­мер в Германии, баварский крестьянин мало разумеет меклен-бургского или бранденбургский швабского, хотя все того же не­мецкого народа”'.

Эти диалекты-наречия служили разговорным языком, осо­бым для каждого удела, но общим для всех классов его населе­ния.

Диалектное распределение населения не совпадает с имев­шимся ранее племенным делением. Население уделов, княжеств или феодов составлялось, конечно, из потомков племен. Но обыч­но либо племя распределялось по территориям двух и более кня­жеств, либо два и более племени объединялись в одно княжест­во, либо, что чаще всего, данное княжество составлялось из час­тей племен.

Этот процесс очень отчетливо можно наблюдать в русской истории, если сравнить данные первичной летописи о племен­ном подразделении восточных славян с подразделением феодаль­ного периода, когда образуются народности русская (или вели­корусская), украинская и белорусская и диалекты распределяют­ся в соответствии с этим делением. Это же диалектное распреде­ление наличествует и в последующий, национальный период, хотя надо учитывать, конечно, позднейшие территориальные переме­щения населения (например, переселения больших масс населе­ния, являющихся носителями разных диалектов и не только рус­ского, но и украинского языка, в Сибирь или образование боль­шого “острова” средневеликорусских говоров на территории Костромской области в районе Чухломы и Солигалича в окруже­нии исконных северновеликорусских говоров).

Изучением и описанием диалектов занимается специальная лингвистическая дисциплина — диалектология (диалектология — от греческого dialektos — “наречие, говор” и logos — “знание, учение”), исполь­зующая различные языковедческие методы: системно-моногра­фическое описание, сравнительно-исторический метод и метод лингвистической географии и картографии, приводящий к выяв­лению изоглосс (изоглосса — от греческого isos — “равный” и glossa — “язык”). Изоглоссы состоят в том, что на карте отмеча­ются однородными знаками совпадающие явления разных гово­ров и эти точки соединяются линией, дающей изоглоссу данного явления: фонетического, лексического или грамматического. На основании изоглосс отмечаются, например, в русской диалекто­логии границы фонетических различий диалектов (аканье, ока­нье, яканье и т. п.), употребления тех или иных слов (например, названий сельскохозяйственных культур, домашних и диких жи­вотных, утвари, жилищ, плодов и т. п.) и грамматических форм (деепричастия на -дши и -мши, совпадение флексий падежей, вари­анты глагольных флексий, особые синтаксические обороты и т. п.).

На основании изоглосс составляются диалектологические карты и атласы как в отдельности по лексике, фонетике, грам­матике, так и в целом для общего вида диалектных границ дан­ного языка; при этом изоглоссы отдельных структурных ярусов языка, да и в пределах одного яруса, могут не совпадать.

Обследование диалектов требует специальной организации и прежде всего экспедиционных выездов на место. Время, когда французский диалектолог Жюль Жильерон (Jules Jilleron, 1854— 1926) на велосипеде объехал Францию и составил первые карты лингвистической географии Франции, ушло в далекое прошлое. Сейчас обследование диалектов производится силами параллель­ных экспедиционных групп, снабженных портативными и ста­ционарными магнитофонами для записи диалектной речи; эти коллективы и группы действуют по заранее выработанным во­просникам и планам. Обработка экспедиционных полевых мате­риалов и само составление карт также требует большого коллек­тивного труда, где лингвистические, географические и технико-картографические вопросы должны быть одинаково квалифици­рованно решены и приведены в единство.

Диалектология дает лингвисту замечательный материал для истории языка, сопоставляя который с показаниями письмен­ных памятников (летописи, грамоты, юридические акты, чело­битные, документы деловой бытовой переписки, например бе­рестяные грамоты, найденные при раскопках в Новгороде, и т. п.), исследователи могут проникать в глубь веков, так как диалекты зачастую сохраняют такие черты строя и словарного состава язы­ков, которые давно уже утрачены в литературном языке или ос­таются непонятными в свидетельствах древней письменности. Очень большую роль сыграла диалектология для развития фоне­тики, так как диалектолог имеет дело не с литературно нормиро­ванными и закрепленными в письменных памятниках данными языка, а непосредственно с живым звучанием бесписьменного диалекта, который надо прежде всего суметь записать фоне­тической транскрипцией (а параллельно на ферромагнитной пленке магнитофона для возможности дальнейших повторных прослушиваний и уточнения транскрипционной записи), а за­тем, пользуясь данными сравнительно-исторического метода и системной интерпретацией, построить описание данного диа­лекта. Так, наблюдения над вокализом живых северновеликорусских говоров позво­лили русскому диалектологу Л. Л. Васильеву разгадать “таинственный” знак к а м 6 -р у в некоторых средневековых рукописях: дужку над о, что, оказывается, обозна­чало особое закрытое или дифтонгизированное о, которое сохранилось в ряде жи­вых говоров. См.: Васильев Л. Л. О значении каморы в некоторых древнерус­ских памятниках XVI—XVII веков (к вопросу о произношении звука о в великорус­ском наречии), 1929.

Однако наряду с диалектами, служащими разговорным язы­ком, для государственных нужд требовался еще какой-нибудь общий наддиалектный язык.

Это было нужно церкви и церковной проповеди, общему за­конодательству, науке, литературе, вообще всем тем потребнос­тям, которые связаны с грамотностью и книжностью. В качестве такого литературного языка в средневековую эпоху используется какой-нибудь мертвый, закрепленный письменностью язык. В странах Востока таким языком мог быть арабский язык, язык Корана и магометанской религии и культуры, а также давно уже мертвый древнееврейский язык (культовый язык иудейского бо­гослужения). В западноевропейских государствах, возникших на развалинах римской культуры, таким языком была латынь, не народная латынь последних римлян, смешавшаяся с языками европейских варваров, а классическая латынь Цицерона, Цезаря и Горация. На латинском языке шло католическое богослуже­ние, по-латыни писались законы, научные и философские трак­таты, а также и произведения художественной литературы.

Для славян, казалось бы, таким языком мог быть греческий, но традиция древнегреческого языка была уже много веков в прошлом, а византийский греческий язык хотя и повлиял на южные и восточные славянские языки, но не смог занять соот­ветствующего положения.

Это место занял язык старославянский (или древнецерков-нославянский). История его возникновения связана с восточной политикой Византии и с миссионерской деятельностью братьев Константина (Кирилла) и Мефодия, которые изобрели вIX в. особую азбуку для славян и перевели для них богослужебные книги в связи с религиозно-просветительной деятельностью в Моравии и Паннонии.

В основу этого литературного языка были положены солунские говоры южных славян.

У западных славян старославянский язык быстро утратил эту роль в связи с наступлением венгров, которые в 906 г. разгроми­ли Моравское государство и ввели католицизм и латинскую пись­менность.

Судьба старославянского языка была разной у южных и вос­точных славян. Благодаря тому что старославянский язык был по происхождению южнославянским, он легко ассимилировался у южных славян, тогда как у восточных его роль как второго языка прошла через всю историю средневековья и дошла до но­вого времени.

Старославянский язык был близок древнерусскому языку го­раздо больше, чем современному русскому, и поэтому был до­статочно понятен, но все же это был другой язык (ср. русские город, голод, молоко, берег, перегородить, верх, волк, мочь, рожать, олень, уродливый и т. п. и старославянские: градт”, глддт>, “ил'Ько, кр^гь, преградить, крь^т”, клт.кт”, мошть, рджддть, елень, юродн-кьи и т. п.), который существовал как книжный, правда, окра­шенный в разных областях теми или иными русизмами и вообще сильно русифицировавшийся с течением времени, но все же не совпавший с русскими местными диалектами. В дальнейшем он влился в русский литературный язык, создав особый слой высо­кого стиля.

ВОЗНИКНОВЕНИЕ НАЦИЙ И

НАЦИОНАЛЬНЫХ ЯЗЫКОВ

Новый этап в развитии народов и языков связан с возникно­вением наций и национальных литературных языков. В совет­ской науке принято считать, что нация — это исторически сло­жившаяся устойчивая общность людей. Признаками устойчивости этой общности являются: единство территории, экономики и языка. На этой почве вырабатывается то, что называют “единст­вом психического склада” или “национальным характером”.

Нация как общественная и историческая категория возника­ет на определенном этапе развития человечества, а именно в эпоху подымающегося капитализма. Нация не просто продолже­ние и расширение родовой и племенной общности, а явление качественно новое в истории человечества.

Хотя нации и подготовлены всем предшествующим развити­ем феодализма, особенно его последним периодом, когда еще резче обозначается различие города и деревни, происходит бур­ный рост ремесленного, торгового населения, когда передвиже­ние населения нарушает территориально замкнутый характер феодальных государств, а главное, видоизменяются производст­венные отношения, и наряду с помещиками и крестьянами обозначаются новые классы общества — буржуазия и пролетари­ат, — все это закрепляется лишь при смене формации, с утверж­дением капитализма.

Если при феодализме главную роль играли поместья, замки и монастыри, то при капитализме на первый план выходят города со смешанным населением, объединяющим разные классы, рас­члененные разными профессиями.

Если при феодализме экономическая жизнь тяготела к нату­ральному хозяйству, то при капитализме широко развивается тор­говля, не только внутренняя, но и внешняя, а с приобретением колоний и освоением международных сообщений — и мировая.

В историко-культурном плане переход от феодализма к ка­питализму связан с так называемой эпохой Возрождения и по­рожденным этой эпохой национальным развитием.

Применительно к языку эпоха Возрождения выдвинула три основные проблемы: 1) создание и развитие национальных язы­ков, 2) изучение и освоение различных языков в международном масштабе, 3) пересмотр судьбы античного и средневекового лин­гвистического наследства.

Новая национальная культура, требующая единства и полно­го взаимопонимания всех членов нового общества, не может со­хранить языковую практику средневековья с его двуязычием, раздробленными поместными диалектами и мертвым литератур­ным языком. В противоположность языковой раздробленности феодального периода требуется единство языка всей нации, и этот общий язык не может быть мертвым, он должен быть спо­собным к гибкому и быстрому развитию.

У разных народов процесс складывания наций и националь­ных языков протекал в разные века, в разном темпе и с различ­ными результатами.

Это зависело прежде всего от интенсивности роста и распада феодальных отношений в данной стране, от состава населения и его географического распространения; немалую роль играли при этом и условия сообщения: так, государства морские (Италия, Голландия, Испания, позднее Франция и Англия) раньше всту­пают на путь капиталистического и национального развития, но в дальнейшем, например, в Италии, этот процесс надолго задер­живается, тогда как в Англии неуклонно развивается, вследствие чего Англия опережает Италию в развитии.

“Первой капиталистической нацией была Италия. Конец феодального средневековья, начало современной капиталисти­ческой эры отмечены колоссальной фигурой. Это — итальянец Данте, последний поэт средневековья и вместе с тем первый поэт нового времени”'.

Данте (1265—1321) написал книгу стихов “Новая жизнь” (“Vita nuova”), посвященных Беатриче (в 1290 г.), на итальянском, а не на латинском языке и в дальнейшем (1307—1308) выступил в защиту употребления нового национального литературного язы­ка в латинском трактате “О народном красноречии” (“De vulgari eloquentia”) и в итальянском “Пир” (“II convivio”), где он писал:

“Из тысячи знающих латынь один разумен; прочие пользуются своими знаниями, чтобы добиться денег и почестей”, поэтому он пишет не по-латински, а по-итальянски, так как “это язык не избранных, а огромного большинства”. По мнению Данте, на­родный язык благороднее латыни, так как это язык “природ­ный”, а латынь — язык “искусственный”. “Божественная коме­дия” Данте, сонеты Петрарки и “Декамерон” Боккаччо были блес­тящим доказательством преимущества нового национального языка.

На народном языке были написаны отчеты о великих путе­шествиях Колумба, Веспуччи и других. Философ Джордано Бру­но и ученый Галилей также перешли с латыни на национальный язык. Галилей оправдывал это так: “К чему нам вещи, написан­ные по-латыни, если обыкновенный человек с хорошим природ­ным умом не может их читать”.

Интересно отметить рассуждение Алессандро Читтолини в произведении под заглавием “В защиту народного языка” (1540), где говорится о том, что технические ремесленные термины нельзя выразить по-латыни, а этой терминологией “самый последний ремесленник и крестьянин располагает в гораздо больших раз­мерах, чем весь латинский словарь”².

Таким образом, борьба за народный язык была основана на демократизации культуры.

Итальянский литературный язык сложился на почве тоскан­ских говоров в связи с преобладающими значениями тосканских городов и Флоренции на пути капиталистического развития.

Пути складывания национальных литературных языков мог­ли быть различными. Об этом писали Маркс и Энгельс в “Не­мецкой идеологии”: “В любом современном развитом языке ес­тественно возникшая речь возвысилась до национального языка отчасти благодаря историческому развитию языка из готового материала, как в романских и германских языках, отчасти благо­даря скрещиванию и смешению наций, как в английском языке, отчасти благодаря концентрации диалектов в единый националь­ный язык, обусловленной экономической и политической кон­центрацией”'.

Французский литературный язык может служить примером первого пути (“из готового материала”). Скрещивание народной (“вульгарной”) латыни с разными кельтскими диалектами на тер­ритории Галлии происходило еще в донациональную эпоху, и эпоха Возрождения застает уже сложившиеся французские диа­лекты, “патуа”, среди которых первенствующее значение благо­даря историческому развитию Франции получает диалект Иль-де-Франса с центром в Париже.

В 1539 г. ордонансом (приказом) Франциска I этот француз­ский национальный язык вводится как единственный государст­венный язык, что было направлено, с одной стороны, против средневековой латыни, а с другой — против местных диалектов. Группа французских писателей, объединенная в “Плеяду”, горя­чо пропагандирует новый литературный язык и намечает пути его обогащения и развития. Поэт Ронсар видел свою задачу в том, что он “создавал новые слова, возрождал старые”; он гово­рит: “Чем больше будет слов в нашем языке, тем он будет луч­ше”; обогащать язык можно и за счет заимствований из мертвых литературных языков и живых диалектов, воскрешать архаизмы, изобретать неологизмы. Практически все это показал Рабле в своем знаменитом произведении “Гаргантюа и Пантагрюэль”.

Главным теоретиком этого движения был Жоаким (Иоахим) Дю Белле (Joachim Du Bellay) (1524—1560), который в своем трак­тате “Защита и прославление французского языка” обобщил принципы языковой политики “Плеяды”, а также по-новому оценил идущее от Данте разделение языков на “природные” и “искусст­венные”. Для Дю Белле это не два исконных типа языков, а два этапа развития языков; при нормализации новых национальных языков следует предпочитать доводы; идущие от разума, а не от обычая, так как в языке важнее искусство, чем обычай'.

В следующую эпоху развития французского литературного языка в связи с усилением абсолютизма при Людовике XIV гос­подствуют уже другие тенденции.

Вожла (Vaugelas, 1585—1650), главный теоретик эпохи, ставит на первый план “добрый обычай” двора и высшего круга дворян­ства. Основной принцип языковой политики сводится к очище­нию и нормализации языка, к языковому пуризму (пуризм — от лат. purus — “чистый”), оберега­емому созданной в 1626 г. Французской академией, которая с 1694 г. периодически издавала нормативный “Словарь француз­ского языка”, отражавший господствующие вкусы эпохи.

Новый этап демократизации литературного французского язы­ка связан уже с французской буржуазной революцией 1789 г.

Примером второго пути развития литературных языков (“из скрещивания и смешения наций”) может служить английский язык.

В истории английского языка различаются три периода: пер­вый — от древнейших времен до XI в. — это период англосак­сонских диалектов, когда англы, саксы и юты завоевали Брита­нию, оттеснив туземное кельтское население (предков нынеш­них шотландцев, ирландцев и уэйлзцев) в горы и к морю и брит­тов через море на полуостров Бретань. “Готический” период анг­лийской истории связан с англосаксонско-кельтскими войнами и борьбой с датчанами, которые покоряли англосаксов в IX— Х вв. и частично слились с ними.

Поворотным пунктом было нашествие норманнов (офранцу­зившихся скандинавских викингов), которые разбили войска англосаксонского короля Гарольда в битве при Гастингсе (1066) и, покорив Англию, образовали феодальную верхушку, королев­ский двор и высшее духовенство. Победители говорили по-французски, а побежденные англосаксы (средние и мелкие феодалы и крестьянство) имели язык германской группы. Борьба этих двух языков завершилась победой исконного и общенародного анг­лосаксонского языка, хотя словарный состав его сильно попол­нился за счет французского языка, и французский язык как су­перстрат довершил те процессы, которые намечались уже в эпо­ху воздействия датского суперстрата. Эта эпоха называется сред­неанглийским периодом (XI—XV вв.)¹.

Новоанглийский период начинается с конца XVI в. и связан с деятельностью Шекспира и писателей-“елизаветинцев”. Этот период относится к развитию национального английского язы­ка, так как средневековые процессы скрещивания уже заверши­лись и национальный язык сложился (на базе лондонского диа­лекта).

Лексика английского национального литературного языка прозрачно отражает “двуединую” природу словарного состава этого языка: слова, обозначающие явления бытовые, земледель­ческие термины, сырье, — германского происхождения; слова же, обозначающие “надстроечные” явления — государственное правление, право, военное дело, искусство, — французского про­исхождения. Особенно ярко это проявляется в названии живот­ных и кушаний из них.

Германские	Французские
sheep — “овца” (ср. немецкое Schaf) ox — “бык” (ср. немецкое Ochs) cow — “корова” (ср. немецкое КиК)	mutton — “баранина” (ср. фран­цузское mouton) beef— “говядина” (ср. француз­ское bcnuf) и т. п.

В грамматике основа в английском языке также германская (сильные и слабые глаголы, именные слова, местоимения), но в среднеанглийском периоде спряжение сократилось, а склонение утратилось, и синтетический строй уступил аналитическому, как во французском языке.

В фонетике германская симметричная система гласных под­верглась “большому передвижению” (great vowel shift) и стала асимметричной.

Примером третьего пути образования национального языка (“благодаря концентрации диалектов”) служит русский литера­турный язык, сложившийся в XVI—XVII вв. в связи с образова­нием Московского государства и получивший нормализацию в XVIII в. В основе его лежит московский говор, представляющий пример переходного говора, где на северную основу наложены черты южных говоров.

Так, лексика в русском литературном языке доказывает боль­ше совпадений с северными диалектами, чем южными.

Северные диалекты	Южные диалекты	Литературный язык
петух волк рига изба ухват	кочет бирюк клуня хата рогач	петух волк рига изба ухват

В грамматике, наоборот, в северных диалектах больше арха­измов (особые безличные обороты: Гостей было уйдено; имени­тельный при инфинитиве переходного глагола: Вода пить), а также больше глагольных времен в связи с предикативным употребле­нием деепричастий: Она ушодши. Она была ушодчи; обычно со­впадение творительного падежа множественного числа с датель­ным: за грибам, с малым детям, чего нет ни в южных говорах, ни в литературном языке. Но и с южными говорами у литературно­го русского языка есть много расхождений: во многих южнове­ликорусских говорах утрачен средний род (масломой, новая кино), формы родительного и дательного падежей слов женского рода совпали в дательном (к куме и у куме) и др., чего нет в литератур­ном языке. В спряжении глаголов флексии 3-го лица в литера­турном языке совпадают с северными говорами(т твердое: пьёт, пьют, а не пьёть, пьють).

В фонетике согласные литературного языка соответствуют северным говорам (в том числе и г взрывное), гласные же в связи с “аканьем” ближе к вокализму южных говоров (в северных говорах “оканье”), однако “аканье” а литературном языке иное, чем в южных говорах, — умеренное (слово город в северных го­ворах звучит [горот], в южных [убрат], а в литературном [гбрэт]);

кроме того, для южных говоров типично “яканье”, чего нет в рус­ском литературном языке; например, слово весна произносится в южных говорах либо [в'асна], либо [в'исна], в северных — либо [в'осна], либо [в'эсна], а в литературном — [в^сна]; по судьбе бывшей в древнерусском языке особой гласной фонемы ['Ь] ли­тературный язык совпадает с южными говорами.

Однако в составе русского литературного языка, кроме мос­ковского говора, имеются и иные очень важные элементы. Это прежде всего старославянский язык, который был впитан и ус­воен русским литературным языком, благодаря чему получилось очень много слов-дублетов: свое и старославянское; эти пары могут различаться по вещественному значению или же представ­лять только стилистические различия, например:

Русское	Старославянское	Вчем различие
норов (бытовое)	нрав (отвлеченное)	в вещественном значении
волочить »	влачить »	то же
передок «	предок «	» »
Невежа »	невежда »	» »
нёбо »	Небо »	» »
житьё, бытьё»	житие, бытие »	» »
Голова »	Глава »	» »
		В одних случаях в вещественном значении (голова сахару — глава книги), в других — только стилистическое (вымыл голову, но посыпал пеплом я главу).
одёжа (просторечие)	одежда (литературное)	только стилистическое
здоров (литературное)	здрав (высокий стиль)	то же

Русское	Старославянское	В чем различие
город (литературное)	град (высокий стиль)	только стилистическое
ворота то же	врата то же	» »
сторож »»	страж » »	» »
молочный » »	млечный » »	» »
глаза, щеки » »	очи, ланиты» »	» »
губы, лоб » »	уста, чело » »	» »
груди, живот » »	перси, чрево » »	» »

Старославянские причастия на-щий (горящий) вытеснили рус­ские причастия на-чий (горячий), причем эти последние пере­шли в прилагательные.

Третьим элементом русского литературного языка являются иноязычные слова, обороты и морфемы. Благодаря своему гео­графическому положению и исторической судьбе русские могли использовать как языки Запада, так и Востока (см. гл. II, § 24).

Совершенно ясно, что состав любого литературного языка сложнее и многообразнее, чем состав диалектов.

Специфическую сложность вносит в его состав использова­ние элементов средневекового литературного языка; это не от­разилось в западнославянских языках, где литературный старо­славянский язык был вытеснен в средние века латынью; это так­же мало отразилось, например, на языках болгарском и серб­ском благодаря исконной близости южнославянских и старосла­вянского (по происхождению южнославянского) языка, но сыг­рало решающую роль в отношении стилистического богатства русского языка, где старославянское — такое похожее, но иное — хорошо ассимилировалось народной основой русского языка; иное дело судьба латыни в западноевропейских языках; элементов ее много в немецком, но они не ассимилированы, а выглядят вар­варизмами, так как латинский язык очень далек от немецкого; более ассимилирована латынь в английском благодаря француз­скому посредничеству; французский литературный язык мог усваивать латынь дважды: путем естественного перерождения на-роднолатинских слов во французском и путем позднейшего ли­тературного заимствования из классической латыни, поэтому получались часто дублеты типа: avoue — “преданный” и avocar — “адвокат” (из того же латинского первоисточника advocdtus — “юрист” от глагола advoco — “приглашаю”).

Древнейшие латинские заимствования в английском, пришедшие без фран­цузского посредства, типа Chester < castnim — “лагерь”, street < strata — “дорога” и т. п., настолько ассимилировались, что неотличимы от английских слов.

Так по-своему каждый литературный язык решал судьбу анти­чного и средневекового наследства.

ЯЗЫКОВЫЕ ОТНОШЕНИЯ ЭПОХИ

КАПИТАЛИЗМА

Развитие капиталистических отношений, усиление роли го­родов и других культурных центров и вовлечение в общегосудар­ственную жизнь окраин содействуют распространению литера­турного языка и оттеснению диалектов; литературный язык рас­пространяется по трактам и водным путям сообщения через чи­новников, через школы, больницу, театр, газеты и книги и, на­конец, через радио.

При капитализме различие между литературным языком и диалектами делается все более и более значительным. У город­ских низов и разных деклассированных групп населения созда­ются особые групповые “социальные диалекты”, не связанные с какой-нибудь географической территорией, но связанные с раз­личными профессиями и бытом социальных прослоек, — это “арго” или “жаргоны” (арго бродячих торговцев, странствующих актеров, нищих, воровской жаргон и т. п.).

Элементы арго легко воспринимаются литературным языком, усваиваясь в виде особой идиоматики.

Внутригосударственные вопросы языка осложняются еще более в тех странах, где имеются национальные меньшинства, и в тех многонациональных государствах, где объединяется целый ряд наций.

В многонациональных государствах господствующая нация навязывает язык национальным меньшинствам через печать, школу и административные мероприятия, ограничивая сферу употребления других национальных языков лишь бытовым об­щением. Это явление называется великодержавным шовиниз­мом (например, господство немецкого языка, бывшее в “лоскутной” по национальному составу Австро-Венгрии; туркизация балканских народов; принудительная русификация малых народ­ностей в царской России и т. п.). Национально-освободитель­ные движения в эпоху капитализма всегда связаны с восстанов­лением прав и полномочий национальных языков восставших народностей (борьба за национальные языки против гегемонии немецкого языка в Италии, Чехии, Словении в XIX в.).

В колониях, как правило, колонизаторы вводили свой язык в качестве государственного, сводя туземные языки к разговорной речи (английский язык в Южной Африке, в Индии, не говоря уже о Канаде, Австралии, Новой Зеландии; французский язык в Западной и Северо-Западной Африке и Индокитае и т. п.).

Однако зачастую языковые отношения между колонизатора­ми и туземцами складываются иначе, что вызывается практичес­кими потребностями общения.

Уже первые великие путешествия XV—XVI вв. познакомили европейцев со множеством новых народов и языков Азии, Аф­рики, Америки и Австралии. Эти языки стали предметом изуче­ния и собирания в словари (таковы знаменитые “каталоги язы­ков” XVIII в.).

Для более продуктивной эксплуатации колоний и колони­ального населения надо было объясняться с туземцами, влиять на них через миссионеров и комиссионеров.

Поэтому наряду с изучением экзотических языков и состав­лением для них грамматик требуется найти какой-то общий для европейцев и туземцев язык.

Иногда таким языком служит наиболее развитой местный язык, особенно если к нему приспособлена какая-нибудь пись­менность. Таков, например, язык хауса в Экваториальной Афри­ке или таким когда-то был кумыкский в Дагестане.

Иногда это бывает смесь туземной и европейской лексики, как “пти-нэгр” (petit negre) во французских колониях в Африке или же “ломаный английский” (broken English) в Сьерра-Леоне (Гвинейский залив в Африке). В тихоокеанских портовых жарго­нах — “бич-ла-мар” (beach-la-mar) в Полинезии и “пиджин-ин-глиш” (pidgin English) в китайских портах. В “пиджин-инглиш” в основе английская лексика, но искаженная (например, pidgin — “дело” из business, nusi-papa — “письмо”, “книга” из news-paper); значения также могут меняться: mary — “вообще женщина” (в анг­лийском — собственное имя “Мери”), pigeon — “вообще птица” (в английском “голубь”), — и китайская грамматика.

Такого же типа в пограничных русско-китайских областях речь “моя по твоя”, т. е. ломаный русский в том виде, как по-русски говорят китайцы. Образцом русско-норвежского смешанного “языка” (ruska norsk) может служить следующий диалог из очер­ков М. М. Пришвина “Колобок”: “Одни поморы приходят к консулу проститься, другие яв­ляются с норвежцами к третейскому суду. Входят два помора: русский и норвежец... Действие начинается с того, что оба гово­рят друг с другом не по-русски, не по-норвежски, а на особом русско-норвежском воляпюке “моя, твоя”, состоящем из русских, немецких, английских и норвежских слов.

— Сюль (я) капитан, сюль правило (кормщик), сюль принци­пал! — восклицает гордо русский.

— Ист (есть) твоя фишка (рыба), на мой палуба! — гневается норвежец и далее: “Норвежец платит деньги!”

— Вот моя пеньга (деньги) имей.

— Твоя по-рейза (reisen)? — спрашивает норвежец.

— Моя рейза (еду), а твоя?

— Моя когда ven (ветер)”'.

К такому же типу “международных языков” принадлежит и “сабир”, употребляющийся в средиземноморских портах, — это смесь французского, испанского, итальянского, греческого и араб­ского.

Однако в более высоких сферах международного общения такого типа смешанная речь не применяется.

В международной дипломатии в разные эпохи употребляют­ся разные языки — в средневековую эпоху: в Европе — латин­ский, в странах Востока — по преимуществу арабский; в новой истории большую роль сыграл французский язык. В последнее время этот вопрос уже не решается однозначно, так как офици­ально в ООН приняты пять языков: русский, английский, фран­цузский, испанский и китайский.

Предпочтение тех или иных языков в этих случаях связано с тем престижем (престиж — от французского prestige — “обаяние”, “авторитет”) языка, который возникает не по его лин­гвистическим качествам, а по его историко-культурной судьбе.

Великолепным образцом использования жаргона деклассированных слоев населе­ния может служить подлинный текст пьесы Бертольта Брехта “Трехгрошовая опера”.

Жаргоны бывают и у определенных групп населения, как, например, существовал жаргон гвардейских офицеров царской армии и России, на жаргоне изъяснялись “петиметры” и “щего­лихи” XVIII в. (см. комедию Д. И. Фонвизина “Бригадир” — диалог сына и советницы). Эта смесь “французского с нижего­родским”, как иронически выражался А. С. Грибоедов, представ­лена в сюсюкающей речи представителя старого дворянства XIX в. С. Т. Верховенского в “Бесах” Достоевского, а также в “Сенса­циях и замечаниях госпожи Курдюковой за границей — дан л'эт-ранже” И. П. Мятлева.

Следует различать салонные жаргоны социальной верхушки, которые возникают из ложной моды как стилистический нарост на нормальном языке; практической ценности в них нет; осо­бенно опасно их проникновение в литературу (Игорь Северянин и т. п.), и “практические жаргоны”, исходящие из профессио­нальной речи и преследующие цели языкового обособления дан­ной группы и “тайноречия” для осуществления своего ремесла и засекречивания сведений о нем. В таких жаргонах (жаргон во­ров, нищих, торговцев-разносчиков и т. п.) может быть искусст­венно придуманная смесь элементов разных языков, например цыганские числительные и тюркские обозначения профессио­нально важных вещей и т. п. Конечно, и у этих жаргонов нет своей особой грамматики и своего основного словарного фонда. Такие жаргоны паразитируют на материале разных языков, но их практическая устремленность не подлежит сомнению.

Наконец, международные жаргоны вызваны еще более ре­альными потребностями общения разноязычных людей в по­граничных областях или в местах скопления разнонациональ-ного населения, например в морских портах. Здесь, как мы ви­дели, чаще всего взаимодействуют элементы каких-либо двух языков (французский и негрские, английский и китайский, рус­ский и норвежский и т. п.), хотя бывает и более сложная смесь (“сабир”).

В научной практике очень долго держалась в качестве общего языка латынь (а в странах Востока — арабский), обогащенная опытом эпохи Возрождения и поддержанная авторитетом Де­карта, Лейбница, Бекона и других. Еще в первой половине XIX в. нередки случаи, когда научные труды и диссертации были напи­саны по-латыни (таковы, например, первый труд по славистике чеха Иосифа Добровского “Institutiones linguae slavicae dialecti veteris” — “Основы славянского языка древнего диалекта”, 1822; знаменитая диссертация по неевклидовой геометрии русского математика Лобачевского тоже была написана по-латыни; ла­тинская номенклатура в ботанике, зоологии, медицине и фарма­кологии до сих пор является международной и употребляется в практике всех европейских наций).

В практике дипломатии и политики с конца XVIII в. возобла­дал язык французский, как уже было сказано выше, который в первой половине XIX в. играл роль мирового языка, однако бур­ный рост английской колониальной экспансии и значение анг­лийской политики в мировом масштабе выдвинули во второй половине XIX в. на первый план английский язык. ВXX в. на эту роль претендовал и немецкий язык через коммерческие и технические достижения Германии.

Однако этот путь определения международного языка явля­ется чисто империалистическим и может иметь успех только в колониях или полуколониях.

Наряду с этим давно в умах ученых и изобретателей созревал идеал международного языка.

Первыми в пользу создания рационального искусственного языка, который был бы способен выразить положения любой современной научной или философской системы, высказались еще в XVII в. Декарт и Лейбниц.

Однако осуществление этих замыслов относится уже к концу XIX в., когда были изобретены искусственные языки: воляпюк, эсперанто, идо и т. п.

В 1880 г. немецкий католический патер Шлейер опубликовал проект языка “воляпюк” (vol-a — “мир-а” и puk — “язык”, т. е. “мировой язык”).

В 1887 г. в Варшаве появился проект языка “эсперанто”, составленный врачом Л. Заменгофом. Эсперанто значит “на­деющийся” (причастие от глагола esperi).

Очень быстро эсперанто получил успех во многих странах, во-первых, среди коллекционеров (особенно филателистов), спортсменов, даже коммерсантов, а также и среди некоторых филологов и философов, на эсперанто появились не только учебные пособия об эсперанто, но и разнообразная литерату­ра, в том числе и художественная, как переводная, так и ори­гинальная; это последнее вряд ли стоит поддерживать, так как при всем успехе эсперанто и ему подобные языки всегда оста­ются вторичными и “деловыми”, т. е. существующими вне сти­листики. Эсперанто всегда употреблялся как подсобный, вто­ричный, экспериментальный “язык” в сравнительно узкой сре­де. Поэтому его сфера — чисто практическая; это именно “вспо­могательный язык”, “язык-посредник”, да и то в условиях за­падных языков, что чуждо языкам восточным. Иные вспомо­гательные международные языки (аджуванто, идо) вовсе успе­ха не имели.

Все подобные “лабораторные изобретения” могут иметь ус­пех только в определенной практической сфере, не претендуя быть языком в полном смысле этого слова. Подобные “под-соб-ные средства общения” лишены основных качеств насто­ящего языка: общенародной основы и живого развития, чего не может заменить ориентировка на международную терми­нологию и на удобство словообразования и построения пред­ложений.

Подлинный международный язык может образоваться лишь исторически на базе реальных национальных языков.

Как было уже сказано, языки мира в настоящее время пере­живают различные этапы исторического развития в связи с разными общественными условиями, в которых находятся но­сители этих языков.

Наряду с родо-племенными языками мелких колониальных народностей (Африка, Полинезия) существуют языки народнос­тей, находящихся в положении национальных меньшинств (уэйлз-ский и шотландский в Англии, бретонский и провансальский во Франции); национальные языки Англии, Франции, Италии и т.д. представляют собой языки буржуазных наций.