Иван Сергеевич Тургенев (1818-1883)
Несомненно, большое обаяние «натуральной школе» придавал И.С. Тургенев, мастер очерка, рассказа. Цикл «Записки охотника» (1847-1852) – лучшее произведение писателя. Характер таланта Тургенева был совершенно в духе школы. Его определил Белинский в 1847 году в письме к самому Тургеневу, прочитав первый «физиологический очерк» – «Хорь и Калиныч»: «Судя по «Хорю», Вы далеко пойдете. Это Ваш настоящий род. Вот хоть бы «Ермолай и мельничиха» – не бог знает что, безделка, а хорошо, потому что умно и дельно, с мыслию. А в «Бретере», я уверен, Вы творили. Найти свою дорогу, узнать свое место – в этом все для человека, это для него значит сделаться самим собою. Если не ошибаюсь, Ваше призвание – наблюдать действительные явления и передавать их, пропуская через фантазию; но не опираться только на фантазию... Только, ради аллаха, не печатайте ничего такого, что ни то ни се, не то, чтобы не хорошо, да и не то, чтоб очень хорошо. Это страшно вредит тоталитету (то есть целостности впечатления. – В.К.) известности...». Это определение является единственно верным; оно развертывалось потом в статьях Чернышевского и Добролюбова и подтверждалось самим Тургеневым, когда в воспоминаниях о Белинском и в других случаях он пытался сам истолковать себя.
В «Трех встречах» (1852) мы и видим попытку опереться на фантазию, где фабула явно присочинена, окутана искусственной тайной. Лиризм Тургенева подымается до подлинных высот, когда в основе его есть объективное содержание: будут ли это «Певцы», «Лес и степь», или музыка Лемма, или вся гамма трагических переживаний Лаврецкого и Лизы Калитиной в эпилоге «Дворянского гнезда». Вспомним, как необыкновенно лиричная «Ася» подала Чернышевскому материал и повод для извлечения из нее общественных выводов. В обособленном виде тургеневский лиризм даже холоден и назидателен («Довольно»). А в «Стихотворениях в прозе» (1882) в самых отвлеченных излияниях он обретает силу только тогда, когда касается реальности, какой-нибудь пережитой коллизии и пробуждается для какого-либо практического деяния («Воробей», «Мы еще повоюем!»). Даже рефреном построенный этюд «Как хороши, как свежи были розы» все время перемежается многозначными картинами реально пережитого.
Рассказ считается младшим братом повести, но в русской литературе повесть сложилась раньше рассказа, ее образцы уже есть у Пушкина и Гоголя; рассказ же начинается с «Записок охотника» Тургенева.
В «Записках охотника» главенствуют три темы: жизнь крестьян, помещиков и смешанного образованного сословия. В русской литературе не было книги, в которой столько бы давалось картин жизни, рядом ставились лицом к лицу главные сословия. Даже «Мертвые души» – произведение, лишь «с одного боку» коснувшееся России. Более узкими по теме окажутся и позднее вышедшие «Губернские очерки» Салтыкова-Щедрина, где воспроизведен в основном провинциальный чиновничий мир. Главный пафос «Записок охотника», этой удивительной книги, – в изображении сдавленных крепостничеством народных сил. Белинский писал о «Хоре и Калиныче», что автор здесь «зашел к народу с такой стороны, с какой до него к нему никто еще не заходил».
Крепостничество выступает в «Записках охотника» во всех ракурсах жизни: название деревни – Колотовка («колотить»), «дубовщина» – может быть в значении силой, дубьем отнятая земля. Непроницаемый, недоверчивый Хорь заметно оживляется, когда собеседник заговаривает с ним о «свободе», о «воле», то есть об откупе от «доброго» барина.
Рассказ «Бурмистр» – самое сильное антикрепостническое произведение Тургенева. В окончательной редакции оно дописывалось в Зальцбрунне летом 1847 года в присутствии лечившегося там Белинского. «Бурмистр» написан под влиянием критика. Ученые предполагают даже, что впоследствии поставленная самим Тургеневым под рассказом пометка: «Зальцбрунн в Силезии, июль, 1847 г.» – долженствует подчеркнуть связь пафоса «Бурмистра» со знаменитым «Письмом» Белинского к Гоголю, написанным критиком там же в середине июля. Тургенев к этому времени уже уехал из Зальцбрунна, и его сменил в качестве лица, сопровождавшего Белинского за границей, П.В. Анненков, который и был свидетелем того, как Белинский писал свое «Письмо» к Гоголю.
В рассказе «Бурмистр» запечатлена главная картина крепостнических взаимоотношений. Зримо на одном полотне выведены барин и мужик. Лицемерно-вежливое распоряжение Пеночкина о камердинере, забывшем нагреть вино («Насчет Федора распорядиться»), само за себя говорит. Можно себе представить, что ожидает двух непокорных крестьян у такого барина.
Тургенев решился воспроизвести тяжелую картину порки крестьян, когда в имении помещика Стегунова до гостей, сидевших на балконе за чаем, долетал «звук мерных и частых ударов, раздававшихся в направлении конюшни: «Чуки-чуки-чук! Чуки-чук! Чуки-чук!» («Два помещика»).
Рассказ «Два помещика» написан также в Зальцбрунне. Объявленный при подписке на «Современник» на 1848 год, этот рассказ в числе произведений, предназначенных к опубликованию, из-за цензурных строгостей в журнале не появился. Он был включен затем в состав задуманного Некрасовым «Иллюстрированного альманаха», который должен быть приложением к «Современнику». «Иллюстрированный альманах» был отпечатан, но по распоряжению цензуры уничтожен. В нескольких уцелевших экземплярах альманаха рассказ «Два помещика» отсутствует, и неизвестно, кем и в какой момент он был изъят. И в 1852 году, при первом его издании в составе «Записок охотника», он считался цензурой одним из самых предосудительных и едва прошел. Потом оплошного цензора сместили и «нарядили» целое следствие.
В «Записках охотника» много эзоповских иносказаний, намеков. Умирающая Лукерья в «Живых мощах» утешает себя: «Привыкла, обтерпелась – ничего; иным еще хуже бывает». Куда же еще хуже? Но она радеет о крестьянах, изнывающих на барщине и оброке. Так, в защите барских интересов, пропадает недюжинная сила подневольного Бирюка.
Весь ужас был именно в этой обыденщине, обезличке, бесправности. Тургенев не изображает злодеев. А между тем чувствуется до предела накаленная атмосфера жизни.
Самым тяжким преступлением крепостничества было убиение живой души в подневольном рабе, лишение его всех человеческих прав. Тут разыгрывались целые трагедии. Особенность изображения их у Тургенева – сдержанность, тонкость рисунка, многозначность ситуации, высокая обобщающая художественность.
В любовном рассказе «Свидание» великолепно передано искреннее чувство героини Акулины по контрасту с цинизмом и бездушием избалованного барского камердинера Виктора, бросающего ее на произвол судьбы. И здесь решающее эстетическое впечатление производит музыка целого. (Предварение сюжетной ситуации чеховского рассказа «Егерь» давно отмечено критикой).
Нравственное рабство повсюду мешает развиваться искреннему, сильному чувству. Ложные общественные условия губят и господ – Радилова и Ольгу («Мой сосед Радилов»).
Вся бестолковщина крепостнического хозяйствования, убивающая у крестьян любовь к труду и самый смысл труда, показана в рассказе «Льгов». Из рук в руки переходившая ревизская душа, загнанная противоречивыми, капризными распоряжениями сменявшихся бар, дворовый мужик Сучок успел побывать и рыболовом (хотя в местной реке и рыбы-то нет), и кучером, два раза поваром (хотя ничего стряпать не умел), и «кофишенком» (кофе подавал), и звали его по приказу барыни не Кузьмой, а Антоном. Был он и «ахтером», и «фалетором» (форейтором), садовником, доезжачим, сапожником. Не дозволено было ему и жениться. Так бессмысленно прожил бобылем и доживает мужиченко по прозвищу Сучок, чуть не утопивший на своем дощанике автора-рассказчика.
Тургенев осмеял горе-рационализаторские затеи помещицы, мало смыслившей в хозяйстве, но заведшей сельскую бюрократию («Контора»). Двойным гнетом легла на плечи мужиков разведенная бумажная волокита: появились кроме прежних начальников спевшиеся в круговой поруке главный конторщик нагловатый Николай Еремеич и его тунеядцы-секретари и кассиры... Комическую бессмыслицу барыни они превратили в источник наживы и за ее спиной вершили свои темные дела, обирая и ее.
Не щадит своего же брата крестьянина чуть только пригретый господами дворовый или управляющий: бурмистр Софрон Яковлевич выглядит пострашнее самого упоминавшегося Пеночкина – «собака, а не человек».
Конечно, только по цензурным условиям Тургенев не смог осуществить один из своих самых смелых замыслов. В программе сюжетов для «Записок охотника» у Тургенева значился рассказ «Землеед». Замысел «Землееда» Тургенев кратко излагает в письме к П.В. Анненкову от 25 октября (6 ноября) 1872 года, посланном из Парижа: «...В этом рассказе я передаю совершившийся у нас факт, как крестьяне уморили своего помещика, который ежегодно урезывал у них землю и которого они прозвали за то землеедом, – заставили его скушать фунтов 8 отличнейшего чернозему».
Живые силы России, подлинное величие русского человека, поэзия его души, деликатность чувств живут по преимуществу в среде простых крестьян. Почти во всех случаях встречи охотника с героями рассказов происходят обыденно: в поисках ночлега, тех мест, где хорошая тяга, где водятся глухари, вальдшнепы; но всегда эти встречи – открытия. А в рассказе «Бежин луг» использован поэтический прием: рассказчик-охотник заблудился в лесу и, наконец, с высокого обрыва увидел за речкой на лугу мальчиков и лошадей. К их огоньку он и подошел. Это – символический, художественно оправданный прием: заблудиться, чтобы открыть... А открыл он богатый, полный фантастики и мудрости народный духовный мир, мир поверий, сказок, пример удали, выразившийся во всей неподдельной искренности юных непорочных душ.
Эта поэзия народной души подымается на более высокую ступень в рассказе «Певцы». С набожной серьезностью слушают крестьяне песни. Жиздринский рядчик, с его веселой, бездумной песенкой, не увлек слушающих так сильно, как Яшка Турок, с чувством пропевший «Не одна во поле дороженька пролегала». Был ли Тургенев «приукрашателем» жизни народа?
Статья Чернышевского «Не начало ли перемены?» (1861), написанная в связи с выходом рассказов Н.В. Успенского, ставила в особую заслугу новому таланту то, что он пишет о народе правду «без всяких прикрас»; особенно ценным критик считал указания Успенского на инертность народа, темноту, забитость, мешающие ему осознать свои цели. Пробудить «инициативу народной деятельности» – вот чего желал Чернышевский. И в похвалу Успенскому шел суровый тон его рассказов о народе: «...В ваших словах слышится любовь к нему», и они «полезнее для него, гораздо полезнее всяких похвал». В число «приукрашателей» попадали зачинатели крестьянской темы Григорович и Тургенев, которые умилялись и сострадали народу и учили проливать «маниловские» слезы. Ясно, что такое полемическое «отталкивание» с целью проложить путь «новому слову» является передержкой, которую исправило время. Высокохудожественные рассказы Тургенева пережили рассказы Н.В. Успенского. «Записки охотника» служили той же цели, какую ставил Чернышевский. В них была и тема мести угнетателям, насколько мог ее коснуться писатель при Николае I, и апофеоз великого жизнелюбия русского народа. Была в них и великая правда о бедственном положении народа, его забитости, унижениях. Эту неподдельную правду Тургенев и считал «главным героем» своих «Записок охотника».
До Тургенева русская литература мало занималась провинциальным помещичьим бытом. Отдельными островками стоят произведения «Недоросль», «Дубровский», «Старосветские помещики», «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», по которым можно судить, в каком невежестве пребывала масса дворянства, какое самоуправство было законом его жизни. «Горе от ума», «Евгений Онегин», «Герой нашего времени» – все эти произведения об узком круге мыслящего дворянства; здесь духовные искания героев возвышали их над пошлыми людьми. «Мертвые души», хотя и затрагивали провинцию и изображали характернейшие типы русских помещиков, все же освещали типы в одном ракурсе: в их отношении к авантюре Чичикова. Главные отношения помещиков с мужиками оставались неосвещенными. Тургенев в романах продолжил линию «Евгения Онегина», а в повестях и рассказах – линию «Мертвых душ». Тургенев показал эти отношения в духе бытового реализма. Крепостники предстали как сословие, живущее примитивной духовной жизнью, окруженное тиной мелочей и предрассудков. Щедрин почти через полвека в «Пошехонской старине» еще раз укажет на эту культурную диспропорцию в жизни столичного и провинциального дворянства. Собираясь изобразить последнее, Щедрин полагал даже, что он восполняет существенный пробел. Литература недостаточно отобразила крепостнические нравы в их провинциальных, то есть наиболее уродливых формах. Рабовладение накладывало каинову печать и на этих принципалов. Крепостничество здесь лютовало во всей своей разнузданности. Жизнь провинциальных дворян была начисто лишена поэзии, сохранялась одна видимость вежливости, сословных традиций. Жизнь протекала в обжорстве, кураже, похоти и властолюбии.
Всмотримся в образцы тургеневского сарказма.
Ничтожество, не оправдавшее надежд, Андрюша Беловзоров, возвращается в имение тетушки, чтобы доживать здесь недорослем, ничегонеделателем («Татьяна Борисовна и ее племянник»). Каким же истинным артистом выглядит крепостной Яков Турок рядом с этим дилетантом!
Иногда и в уродливой среде обнаруживались силы протеста, появлялись целостные натуры, решившиеся не сворачивать с путей праведных. В жизни есть чистые сердцем люди, и сколько не портит их среда, корысть и нажива, они долго, если не навсегда, остаются самими собой и протестуют, как умеют. Чаще анархично, себе в убыток, погибают, не «отомстив».
Загадочен Дикий барин в «Певцах». До сих пор комментаторы не разгадали ни прототипа этого образа, ни его значения. Но Дикий барин – скорее, прозвище, означает «выломившегося» из своей среды, «лишнего» человека. Он, видимо, наделен буйной силой, а пока мы его видим в роли меломана, вернее, человека, на самом деле любящего песню, жизнь без нее не мыслящего. Сам, наверное, не поет, а слушать любит и умеет.
Были и анархические формы протеста. Такова забубенная жизнь Пантелея Еремеича Чертопханова («Чертопханов и Недрпюскин»).
Особая тема «Записок охотника» – духовные искания наиболее развитой, думающей части дворянского сословия, коснувшейся столичного и заграничного образования. По логике ожиданий, эти возвышающиеся над пошлостью люди должны будут открыто повести вперед Россию. В 1840-е годы уже появились первые серьезные сомнения в способности русского «любомудрия» найти правильные пути к демократизму, чтобы сделать полезное и начать практически действовать. Позднее придут разночинцы, и Базаровы, Рахметовы возьмут на себя эту миссию исканий единства слова и дела.
Итак, особая тема «Записок охотника» – царство идей, без которых не может жить ни одно общество. Тургенев внес важный вклад в развенчание претензий русских Гамлетов ответить на вопрос: «Быть или не быть?» Критическому рассмотрению подверглась, прежде всего, та идеалистическая философия, которая была чрезвычайно популярна среди студенческой молодежи ко,нца 1830-х – начала 1840-х годов. Герой произведения («Гамлет Щигровского уезда») также экзальтирован, как «старая дева» в рассказе «Татьяна Борисовна и ее племянник»). Предмет его страсти – Гегель. Герой поверхностно увлекся этой философией в студенческих кружках при Московском университете, а потом в Берлине.
Позднее героя поглотил русский провинциальный быт. Теперь он стерт, затерян. Замечательно, что он так и не пожелал назваться своим настоящим именем. Он возникает в вечерних сумерках спальни и исчезает, как призрак, на утренней заре. Он сам предлагает казуистическое, насмешливое определение своего второго «я»: некоего уездного Гамлета.
В «Записках охотника», кажется, все герои вышли из рук природы, ее нерушимых законов, а испорчены обществом. Все неприятности – от социальных отношений.
Образ рассказчика в «Записках охотника» очень нужный и активный. Он выступает в нескольких обличиях. То как охотник, сталкивающийся с интересными лицами, когда не важна вовсе его принадлежность к привилегированному сословию, – это случай «естественности» встречи и разговора (таковые его отношения с Ермолаем). То он простой соглядатай встречи, разговора («Свидание», «Контора»). То чувствуется сословная дистанция: он, барин, встречающийся с другими господами, вспоминающий о прежних встречах с лицами, проливающими свет на происходящее («Ермолай и мельничиха»). То рассказчик совершенно растворен в музыке целого («Певцы»). Но всегда он симпатичен, благороден, ближе к крестьянам-праведникам, чем к господам. Он даже берет сторону угнетенных: уговорил «бирюка» помиловать крестьянина, порубившего господский лес, лишь брезгливо относится к Пеночкину. Он, несомненно, – просвещенный «друг человечества».
В жанре повести Тургенев меняет манеру и углубляется в психологию героев, носящих во многом автобиографический характер.
Для повести характерна событийная следственно-причинная связь между героями, которые во взаимных отношениях, поступках, психологических переживаниях «строят» сюжет произведения. Герои должны встречаться, действовать, разговаривать друг с другом. Сторонний наблюдатель здесь мало значит. Или он сам должен себя замешивать в действие на правах героя произведения.
Повести Тургенева 50-х годов свидетельствовали о поступательном развитии мастерства писателя на путях к романам. Но в них часто повторялись мотивы «Записок охотника» с тем или иным их углублением.
«Дневник лишнего человека» (1850) – продолжение «Гамлета Щигровского уезда», один из эпизодов длинной истории пребывания героя в провинциальной среде, когда он – и это главный момент его жизни – «обжегся» на любви. А ведь в этой сфере, именно в любви, люди, ему подобные – Онегин, Печорин, – всегда мучили других. Знаменитая формула «лишний человек» родилась в этой повести Тургенева. Он придал форму дневниковой самоказни героя, но по существу перед нами повесть с развернутыми событиями и характерами. Что же касается повествования от первого лица, то это лучший способ раскрывать повышенную рефлексию героя и заставлять его анализировать каждый свой шаг. Остатки известного эгоцентризма продолжают жить в этом повествовании от «я». Право на самотолкование, прибежище для исключительности – последний его шанс на геройство.
Тургенев первым усилил в «лишнем человеке» его отрицательные черты. Он воспроизвел в Чулкатурине человека, погруженного в рефлексию, но обреченного на духовную, а потом и на физическую смерть. Появилась «умная ненужность». Чулкатурин утверждает: «Во все продолжение жизни я постоянно находил свое место занятым, может быть, оттого, что искал это место не там, где бы следовало». Он чувствовал себя «сверхштатным человеком» и не раз твердил: «лишний, лишний». И фамилия у него какая-то уязвимая: недаром его соперник князь Н* переделал ее в «Штукатурина». В отношениях с женщинами он скорее напоминает нелюбимого, гонимого любовника, а вовсе не мастера разбивать сердца. Истинным львом оказывается князь, а Чулкатурин – в положении амбициозного ничтожества. Таким человеком «с замочком» чувствует себя сам Чулкатурин, человек с большим даром наблюдательности и проницательности, у которого главное теперь – уязвленное самолюбие. Он жаждет найти себя, но он – пустоцвет.
Огромную славу Тургенев снискал как романист уже позднее, за пределами «натуральной школы». С Тургенева и с мыслью о нем началась всемирная слава русского романа.
Тургеневу выпадет честь наполнить форму романа острым идеологическим содержанием. Он перенес в роман те вопросы, которые обсуждались в обществе, прессе, студенческих кружках, были злобой дня, имели захватывающий интерес.
Таким был уже первый роман «Рудин» (1856), в котором автор, «магистр философии», показал в образе главного героя и его студенческих друзей (Покорского, Лежнева) свои впечатления от встреч с М.А. Бакуниным, Белинским, Н.В. Станкевичем, сих теоретическими и нравственными нормами, их спорами о будущем России. Но главный упор Тургенев делает на вопросе о практической применимости этих мечтаний и высоких слов, о способности усредненного героя быть последовательным в своих словах и делах. И тут обнаруживались катастрофы не только в больших общественных делах, но и в лично-интимных, герой пасует, считает нужным покориться обстоятельствам, делающим его счастье невозможным.
Последующие романы: «Дворянское гнездо» (1859), «Накануне» (1860), «Отцы и дети» (1862) – самые знаменитые из тургеневских романов и, наконец, «Дым» (1867) и «Новь» (1870) отражали этапы демократического, народнического движения, изображали чувства и помыслы людей сменяющихся поколений. Романы ожидались публикой с большим нетерпением: что скажет Тургенев. Он наречен был современной критикой «летописцем русской интеллигенции». Тургенев всегда выступал в спорах как заинтересованное лицо, он искал передового героя времени. Его общая культура, хорошее знание истории русской мысли, ее оттенков, групповых разновидностей, знание европейского движения делали разговор профессиональным, легко устанавливающим в отдельных типах героев их дилетантизм, бесплодность нападок на «материализм», «гегелизм», «нигилизм», а то и обывательский вариант оппозиции всему передовому.
Обычная ситуация в первых романах Тургенева следующая. В обжитой, провинциальный усадебный быт, со своими определенными культурными обычаями, родственными привязанностями вторгается по той или другой причине новый незнакомый человек – продукт самых модных идей и веяний (не обязательно столичных), и он, этот незнакомец, сначала вызывает любопытство и даже симпатии к себе если не всех, то части усадебного общества, удивляет в разговорах своими идеями, требованиями к жизни, а затем разочаровывает своей непоследовательностью, банкротством, расхождениями между словом и делом. Он вызывает критическое к себе отношение и вынужден под тем или иным предлогом покинуть усадебное общество. Буря, возмутившая привычное спокойствие, оказывается мнимой. Нередко в события замешивается некая романтическая история, кончающаяся для легковерных (особенно для молодых барышен) трагедией, разочарованием в своем идеале.
Романы Тургенева в высшей степени лиричны: почти всегда начинаются с описания природы, гармонирующей с настроениями человека. Психологический анализ ведется открытым способом: выражения лиц героев прямо соответствуют их переживаниям. Язык и стиль у Тургенева образцово правильный (в отличие от Гоголя) чистый и ясный, без усложняющих живописностей и красок. Они скупо вводятся лишь в речь крестьян и слуг или выступают в форме каких-либо афоризмов, характеризующих философские прения, но все в меру, все кстати, без навязчивых повторений. Таково, например, знаменитое место в романе, когда увлеченный бесплодным спором с Рудиным домашний зоил, приживала, Пигасов, во всем неудачник, пытается оспорить мнение оппонента, отрицает всякие убеждения, – никаких абстракций, одни факты.
« – Прекрасно! – промолвил Рудин – стало быть, по-вашему, Убеждений нет?
- Нет – и не существует.
- Это ваше убеждение?
- Да.
- Как же вы говорите, что их нет? Вот вам уже одно, на первый случай.
- Все в комнате улыбнулись и переглянулись». А домашний учитель Басистов пожирал глазами Рудина, восторгался его умом, верил ему как откровению. Действие происходит в гостиной богатой помещицы Дарьи Михайловны Ласунской. Она когда-то слыла красавицей, тщеславилась светскими связями, а теперь доживала в поместье, обласканная всеобщим уважением. У нее на руках взрослая дочь на выданье – Наталья, не во всем походящая на мать, искренняя и более глубокая в своих чувствах и мыслях.
Рудин появляется в этом доме до некоторой степени случайно, с поручением от некоего графа-приятеля извиниться перед Дарьей Михайловной, что по обстоятельствам тот не может к ней приехать, как обещал. Приезд Рудина спутывает все карты в доме. На Наталью определенные виды имел молодой помещик Волынцев, но Наталья увлеклась Рудиным. Хорошо знал Рудина только один соседний помещик Лежнев, еще по студенческих годам, когда они оба проходили высоконравственное самовоспитание в кружке Покорско-го (читай Станкевича). Но Рудин все время старался блистать и первенствовать, и Лежнев нескоро раскусил Рудина.
Считается, что прототипом Рудина для Тургенева послужил Михаил Бакунин, тоже студент и член кружка Станкевича. Но в эту версию трудно поверить. Масштаб Бакунина совсем не тот. Человек высокообразованный и деятельный, поражавший своей активностью, он сделался вождем международного анархизма. Конечно, Тургенев никогда впрямую не изображал исторические события и лица.
Время действия почти во всех его романах обозначено, но такую привязку событий следует понимать условно. Художнику Тургеневу важна общая духовная атмосфера времени, в которой будет разыгрываться событие.
Бакунинское в Рудине отчасти можно отыскать в общей идеалистической увлеченности на немецкий лад проблемами нравственного долга каждого человека перед некоторыми вечными сущностями, правящими миром, в оценке роли любви во взаимоотношениях между людьми, значения определенных систем в поведении людей. Хорошо известно, как Бакунин хотел властвовать над умами не только своих домашних и близких, но даже и Белинского, которого втянул на почве неверного толкования гегелевской формулы «все разумное – действительно, все действительное – разумно» в так называемое «примирение с рассейской действительностью». Он диктаторствовал над сердцами своих сестер, в одну из которых был влюблен Станкевич, а в другую – Белинский в период, который Белинский называл «прямухинской гармонией». Ничего этого в романе нет. Рудин, умевший увлечь Наталью Ласунскую необыкновенным складом своих речей, огнем убеждения, перспективами новой жизни, полной духовной свободы, спасовал при первом же затруднении. Дарья Михайловна решительно отвергла предложение Рудина жениться на ее дочери, хотя сама восторгалась его речами.
В знаменитой сцене у Авдюхина пруда, когда Наталья, готовая с ним бежать, в слезах, спрашивает Рудина, что же делать, Рудин отвечает: «...Разумеется, покориться».
Это рудинское «покориться» ничего общего не имеет с бакунинским «примирением» с действительностью. Рудин надолго исчезает, и после скитаний как перекати-поле, попыток заняться каким-либо полезным делом (ирригацией, мелиорацией, учительством) – ни в чем проявить себя не смог и по предписанию управы благочиния препровождался жить под надзор в своей деревне. В галерее «лишних людей» прибавился еще один любопытный образ – Рудин, человек слова и знаний, но не умеющий их применить.
Подобревший к Рудину Лежнев при случайной встрече уверяет, что и Рудины полезны, ибо «слово тоже есть дело». Рудины способны зажигать сердца других – это тоже бесценный дар. Сухой делец, помещик-рационализатор Лежнев с годами начинает чувствовать необходимость рудинского начала жизни. Тургенев, вынесший определенный приговор Рудину в романе, через десять лет попытается героизировать его в масштабах подлинного Бакунина-революционера. В эпилоге сказано, что Рудин инкогнито погибает со знаменем в руке на Парижской баррикаде 1848 года.
Иную проблематику избирает Тургенев в «Дворянском гнезде» (1859), имевшем еще больший успех, чем «Рудин». Роман «Дворянское гнездо» глубже, художественнее предыдущего. Здесь в основу положен один из результатов недавних сложнейших споров «западников» и «славянофилов» о путях России. Время действия в «Дворянском гнезде» – 1842 год, самый разгар споров. Тургенев по всем своим убеждениям, конечно, – «западник» за вычетом неприятия отдельных отрицательных сторон европейской цивилизации, которую он по опыту знал, так как подолгу жил за границей. Он желал все же, чтобы Россия пошла по этому пути цивилизации, чтобы крепостничество было ликвидировано и началась свободная конкуренция, сулящая расцвет личности, предпринимательства, достатка. Поменьше «байбаков» и побольше деловых людей (из споров Лаврецкого со студенческим другом Михалевичем).
В центре романа образ молодого образованного помещика Федора Лаврецкого, слушавшего лекции в Московском университете, но не на гуманитарном, а на физико-математическом отделении, заранее подготавливавшего себя к «дельной» жизни, как ему казалось.
Впрочем, Федор Лаврецкий не чужд был всех увлечений своего времени: смотрел в театре Мочалова в роли Гамлета, романтически влюбился в молодую красавицу, сиявшую в театральной ложе, дочь генерала, Варвару Павловну, и женился на ней. А затем она разбила жизнь. Бывал Лаврецкий в Париже и Берлине, много повидал, слушал лекции ученых, переводил сочинения об ирригации. Чисто русская натура, он к тому же был сыном крепостной женщины, на которой женился его отец. Здоровый, полный энергии, он рвался к делу, Тургенев не показывает самую борьбу «славянофилов» и «западников», а избирает один из конечных ее результатов.
В Лаврецком много такого, что роднит его со славянофилами. Тургенев, вопреки собственным политическим пристрастиям, избирает в качестве героя романа человека чуждого себе, но старается объективно выделить все добрые, ценные качества в нем. В конце концов важна не межгрупповая возня, а практический ее результат для России. А здесь крайности сходились.
В романе выделен образ камер-юнкера Паншина, рьяного реформатора, карьериста, довольно циничного поклонника всего западного. Вслед за своим отцом он хотел бы пойти по пути чистого стяжательства, отбросив мораль и прочие помехи для достижения целей. Паншин – предельно заостренный образ вульгарного «западника». Он назойливо приставал к Лаврецкому с вопросом: «...Что же Вы намерены делать?» Лаврецкий отвечал, учитывая уровень понимания собеседника: «Пахать землю... и стараться как можно лучше ее пахать». Лаврецкий в пух разбил Паншина в завязавшемся споре: «Он доказал ему невозможность скачков и надменных переделок с высоты чиновничьего самосознания – переделок, не оправданных ни знанием родной земли, ни действительной верой в идеал, хотя бы отрицательный; привел в пример свое собственное воспитание, требовал прежде всего признания народной правды и смирения перед нею, – того смирения, без которого и смелость противу лжи невозможна; не отклонился, наконец, от заслуженного, по его мнению, упрека в легкомысленной растрате времени и сил». Это не бравада.
Тургенев показывает не соблазны, которые несет с собой образованный ум для обывателей «дворянского гнезда», а корневое, национальное, русское значение этих «гнезд», усадебной культуры, в которой закладывались основы общенациональных ценностей.
Главной сюжетной пружиной в романе являются личные взаимоотношения Лаврецкого с Лизой Калитиной. Они полюбили друг друга, и Паншин, претендовавший на руку Лизы, оказывается оттесненным.
По мастерству изображения чувств героев, передаче глубокого лиризма их взаимной симпатии, драматизма переживаемых перипетий взаимоотношений «Дворянское гнездо» – одно из самых выдающихся произведений русской литературы. Есть роковое препятствие, мешающее счастью Лизы Калитиной и Лаврецкого. Лаврецкий женат, но он порвал с Варварой Павловной все отношения, когда случайно в Париже узнал о ее измене с любовником-французом. Напряженная коллизия временно ослабевает, поскольку Лаврецкий из газет узнает о неожиданной смерти своей бывшей жены. Чистая и честная Лиза, к тому же глубоко религиозная, не может строить. своего счастья на несчастье другого человека. Она выслушала глубокие признания Лаврецкого в любви к ней, ответила на них взаимностью, но не может сделать решительного шага еще и потому, что видит, как мучается и сам Лаврецкий. Какое-то смутное роковое предчувствие мешает ему поверить, что он может быть счастлив в жизни. И действительно, в час, когда должна была решиться судьба Лаврецкого и Лизы – они должны пойти под венец, неожиданно в его имение приехала Варвара Павловна. Слухи о ее смерти оказались ложными. И вот она, с чувством раскаяния, бросается к ногам великодушного Теодора (так она на французский манер произносила имя Федор). Приехала она не одна, а с прижитой маленькой дочкой Адой, которая должна считаться законной дочерью Лаврецкого. Происшедшее сокрушает Лизу Калитину, и она уходит в монастырь.
Отнюдь не из внешних причин Лиза считала необходимым молиться, исповедываться и приносить покаяния. Она сознавала неблаговидное устройство мира. Уходила в монастырь с сознанием важной цели: «Я все знаю, и свои грехи, и чужие, и как папенька богатство нажил; я знаю все. Все это отмолить надо». А папенька – бывший губернский прокурор, известный в свое время делец, человек желчный и упрямый, о его способах приобретать богатство ходили злые слухи в округе.
Из благородных побуждений – не унижать дальше поверженного человека, а также ради Ады, Лаврецкий говорит Варваре Павловне знакомые уже нам слова «надо покориться». Но эти слова означают здесь не то, что в «Рудине». Лаврецкий по-прежнему считает себя в разрыве с женой, но назначает ей отдаленное имение. Варвара Павловна разыграла сцену благодарности: она из тех женщин, которые по-своему умеют ценить доброту и великодушие.
В романе есть эпилог: Лаврецкий посетил тот монастырь, в который постриглась Лиза, чтобы поклониться ей хотя бы издали. Она прошла близко мимо него и не взглянула, только ресницы обращенного к нему глаза чуть-чуть дрогнули.
Лиза и Лаврецкий по натуре во многом – однотипные люди и казалось, что самой природой созданы друг для друга. Но странное Дело: они постоянно спорят друг с другом. И эти страницы – самые глубокие в романе, и едва ли удовлетворительно объяснены до сегодняшнего дня критикой.
В христовой вере Лизы нет ничего фанатического и аскетического. Естественно и свободно Лиза несет свою веру. Она недоумевает, Что такой хороший человек, как Лаврецкий, не ходит в церковь, не соблюдает праздники. С обыкновенной светской развязностью он просит Лизу помолиться и за него, а она отвечает, что уже молилась, и добавляет: «Напрасно Вы смеетесь над этим». Лиза – такая же «русская душою», как и пушкинская Татьяна. (Дальнейшее развитие этого образа в русской литературе – княжна Мария Волконская у Толстого.)
Вера объединяла господ с крестьянами. Престольные и иные праздники возвышали душу, очищали от греха и скверны, поддерживали милосердие. Лиза и хотела привести Лаврецкого к богу.
Общепринятые слова вежливости, признания Лаврецкого в любви всегда в восприятиях Лизы имеют какой-то высший смысл, словно они адресованы не именно ей, Лизе, а к беспредельной святости, на которой держится мир. Лизе стыдно было за Лаврецкого, что он так равнодушно переносит кончину жены. Недаром она сказала ему, что «он ей страшен», потому что в нем еще много господского, навеянного со стороны, и мало связей с корнями русской жизни, тысячелетним укладом.
Безучастно слоняется Лаврецкий по дому Калитиных, в котором с такой важностью идут приготовления ко всенощной: в столовой, на белоснежной скатерти, уже расставлены прислоненные к стене образа в золотых окладах; старый слуга, в сером фраке и башмаках, чинно прошел не спеша и поставил еще две восковые свечи, перекрестился и вышел. Лаврецкий как-то бестолково спросил: «Не именинница ли кто?» Ему шепотом разъяснили, что всенощную заказали Лизавета Михайловна, то есть Лиза, и ее тетка Марфа Тимофеевна Пестова. Прибыли дьячки и священник, все подошли под благословение. Лаврецкий молча обошелся поклоном, чего удостоился и с их стороны.