Глава 7. Священный ужас по ничтожному поводу
Волнения все происходили и происходили — в конце концов гости со страхом принялись озираться по сторонам. — Это Он! — в ужасе прошептал Ой ли-Лукой ли и без перехода возопил: — Спасайся кто может! Поддавшись панике, Петропавел вслед за другими опрометью бросился к могиле, крича на ходу: — Там занято! Это моя могила! Ее для меня вы— копали! Ему удалось обогнать всех, даже стремительно молодевшего на бегу Старика-без-Глаза, и исполинским прыжком Петропавел раньше других прыгнул в яму. Остальные упали на него сверху. Рядом сопел потный Гном Небесный, оказавшийся довольно прытким. — Что случилось? — спросил Петропавел у Гнома. — Муравей-разбойник... приближается! Слышишь богатырский пописк? — еле выдохнул тот: маленький, он с трудом выдерживал вес стольких тел сразу. — Что он с нами сделает? — Ничего! — дрожа от страха ответил Гном Небесный. — В том-то весь и ужас. — Чего ж ужасаться, если нам ничего не грозит? — прохрипел Петропавел полузадушенно. — Это священный ужас, ужас наших предков! — Гном Небесный трясся, тем самым позволяя Петропавлу хотя бы изредка перехватывать воздух. — У вас у всех общие предки, что ли? — еле выдавил из себя Петропавел. — Предки у всех общие, — понятно ответили ему. — Не думайте, что у Вас они какие-то уникальные. — Это был голос Белого Безмозглого. Петропавла неприятно поразило, что у него с Белым Безмозглым общие предки. — Эй вы там, внизу, заткнитесь! — раздался сверху голосок Дитяти-без-Глаза. — Не мешайте испытывать ужас! — Да плевал я на ваш ужас! — разозлился Петропавел и нечеловеческим усилием продрался наружу сквозь груду тел. Творившееся наверху потрясло его. Дул шквалистый ветер. Столетние дубы носились над землей, вывороченные корнями наверх. Сверкала молния, гремел гром, шел ливень с градом, и валил снег. Началось землетрясение. В образовавшуюся неподалеку от могилы трещину затянуло окрестный лес. Откуда-то принеслась песчаная буря, а вслед за ней потекла раскаленная лава. Петропавла шарахало из стороны в сторону, и он проклинал себя за то, что вылез из могилы. Виновника всех этих бедствий видно не было. Внезапно все стихло — и в зловещей тишине над миром раздался богатырский пописк: вакханалия прекратилась. Петропавел огляделся вокруг: разрушения были чудовищными. Тут над могилой показалось искаженное ужасом младенческое лицо Пластилина Мира. При виде Петропавла лицо осовело. — Чего Вы вы-вы-вылезли? — заикаясь, белыми губами произнес чуть слышно Пластилин Мира. — Я хотел увидеть Муравья-разбойника. — Петропавел был точно пьяный. Некоторое время Пластилин Мира омуравело глядел на него и потом свалился в могилу, — по-видимому, без чувств. В могиле долго было тихо. Внезапно там начался страшный гвалт, продолжавшийся час-полтора, и наконец один за другим все молча выбрались на поверхность. Лица их были торжественны и суровы. После того как вышедшие из могилы построились в шеренгу по одному, вперед выступил Бон Жуан. Он произнес речь: — О герой! Все мы выстроились перед Тобою* в шеренгу по одному для того, чтобы выразить наше восхищение Твоим смелым и совершенно бессмысленным поступком. Ты, который еще несколько минут назад трясся за свою паршивую жизнь, явил нам всем образец отчаянной отваги и беспрецедентной глупости. Среди нас нет равных Тебе. Нашим большим коллективным разумом мы не смогли постичь, зачем Тебе, герою, понадобилось видеть Муравья-разбойника, когда при появлении его достаточно оттрепетать и стихнуть. Никому из нас никогда не приходила в голову эта уникально идиотская мысль — лицезреть Его. Сперва она показалась нам кощунственной, но потом общими усилиями мы вспомнили наше древнее предание, в котором высказано такое пророчество: "И придет бесстрашный и глупый человек, и поцелует Спящую Уродину как свою возлюбленную, и пробудит Ее от сна".
———————————————————————————————- * Он так и произнес это слово — с большой буквы. ———————————————————————————————-
О герой! Мы поняли, кто тот бесстрашный и глупый человек. Это Ты... Тут Бон Жуан вздрогнул: он вспомнил, что Петропавел — мужчина, а стало быть, разговаривать с ним не имеет смысла. Бон Жуан умолк и стал в шеренгу, из которой тотчас же вытолкнули почти вышедшего из состояния омуравелости Пластилина Мира с помятым личиком. Он тоже произнес речь. — Ну что ж... — начал он и сам же себе ответил: — Да ничего! Случилось то, чего не случалось, а если и случалось, то другое. Среди нас нашелся тот, кого не было среди нас, но оказалось, что был. Это, как говорится, и радостно и грустно. Грустно потому, что его не было, а радостно потому, что оказалось, что был. Теперь у нас есть все основания сказать, что нет никаких оснований говорить, будто герои перевелись в наше время. Они, конечно, перевелись — и никто с этим не спорит, однако сегодня мы видим перед собой настоящего героя. Разумеется, в нем нет ничего от героя, но он герой, несмотря на это. То, что он герой, незаметно с первого взгляда. И со второго. И с третьего. Это вообще незаметно. Встретив его на улице, вы никогда не скажете, что он герой. Вы даже скажете, что никакой он не герой, что — напротив — он тупой и дрянной человечишко. Но он герой — и это сразу же бросается в глаза. Потому что главное в герое — скромность. Эта-то его скромность и бросается в глаза: она просто ослепляет вас, едва только вы завидите его. Он вызывающе скромен. Он скромен так, что производит впечатление наглого. Но это только крайнее проявление скромности. Стало быть, несмотря на то, что в нем нет ничего, в нем есть все, чтобы поцеловать Спящую Уродину и пробудить Ее от сна. Я мог бы еще многое добавить к сказанному, но добавить к сказанному нечего. Речь явно удалась — и все долго и возбужденно аплодировали. Аплодировал и Петропавел, хоть и не понял почти ничего — разве только то, что ему, кажется, действительно придется целовать Спящую Уродину. Все взгляды меж тем обратились к нему — стало понятно, что от него ждут ответного слова. Стояла благоговейная тишина. — Разрешите мне, — сказал Петропавел, — от имени... меня, — он не нашел, кого бы еще присовокупить к себе, — поблагодарить вас за оказанную мне честь и отказаться от нее. После секундного молчания послышался ропот. По окончании ропота от шеренги отделился Ой ли-Лукой ли. — О герой! По-видимому, мы не были достаточно убедительны. Сказанное — слабовато: отчетливо ощущается недостаток аргументов. Сейчас речь скажу я. Вот она. Пункт первый, касающийся Вашей отваги... Что тут долго говорить? Вы отважны, как черт. Совершенно низачем, когда ничто не заставляло Вас вылезать из могилы и торчать около нее, Вы вылезли из могилы и торчали около нее. Я скажу так: это — бесстрашие. Пункт второй, касающийся Вашей глупости. Тут говорить можно и нужно долго, ибо глупость Ваша безгранична и необъятна, как Вселенная. Мы долго обсуждали это в могиле. Позвольте мне обосновать вывод, последовательно ссылаясь на наблюдения, сделанные присутствующими... Бон Жуан отметил, что Вы способны только констатировать и начисто лишены возможности предполагать что бы то ни было. У Вас совершенно отсутствует творческая интуиция и представление о возможных мирах. Вы имеете какие-то сведения исключительно о том, что есть, и не видите дальше собственного носа. В беседе со мной Вы обнаружили не менее замечательные качества. Вы совершенно не цените уникальности, — в частности, моей, — видите все лишь таким, каково оно на самом деле, плюете на воображение — особенно народное! — и демонстрируете полное отсутствие фантазии. Белое Безмозглое охарактеризовало Вас как человека, абсолютно не понимающего асимметричного дуализма языкового знака: Вы придаете слишком большое значение словам, но при этом вовсе не видите сущности предмета. Гном Небесный сказал, что Вы по любому поводу требуете объяснений и не можете самостоятельно развить ни одной мысли, боясь этого. Судя по отзывам Пластилина Мира, Вы цепляетесь за видимость, ничего не хотите знать о многообразии форм проявления жизни, презираете маскарад, не понимаете творческой силы противоречия и требуете, чтобы каждый отвечал за свои слова. Со слов Гуллипута, Вам больше всего на свете дороги Ваши предубеждения — Вы чуть ли не рыдаете, когда лишаетесь их. Если Вы не понимаете чего-то. Вы объявляете это несуществующим. Вы состоите из одних стереотипов — в частности, в Вас силен стереотип восприятия пространства как исключительно трехмерного. Дитя-без-Глаза (оно же — Старик-без-Глаза) отметило в Вас и стереотип восприятия времени: Вы имеете наглость судить о времени других на основании Ваших представлений о своем времени. Кроме того, Вы очень высоко цените собственную жизнь и готовы пожертвовать чьей угодно ради сохранения своей. Вы не любите умирать, в то время как совершенно очевидно, что чем чаще человек умирает, тем интенсивнее он развивается и тем быстрее движется вперед. Отказ от прошлой жизни всегда продуктивен. Что касается Всадника-с-Двумя-Головами, то, один раз взглянув на Вас, он только плюнул и махнул рукой. Но самое выдающееся — то, что отмечают все! — это Ваша умопомрачительная серьезность: именно благодаря ей Вы до сих пор не поняли, где Вы находитесь, хотя на Вашем месте это уже давно понял бы любой. Это и Ежу понятно. Эй, Ёж! — Из кустов, поломанных стихиями, немедленно вышел легендарный Ёж. — Тебе понятно? — спросил Ой ли-Лукой ли. Ёж кивнул и исчез в кустах. — Вот видишь! — с укоризной произнес Ой ли-Лукой ли и закончил: — Я думаю, что привел убийственно сильные аргументы в пользу твоей, герой, отваги и особенно глупости и убедил тебя, герой, в том, что именно ты, герой, должен поцеловать Спящую Уродину и вписать одну из самых ярких страниц в нашу историю... Что тут началось! Аплодисменты не смолкали часов шесть-семь, и это, естественно, притупило у Петропавла остроту восприятия речи Ой ли-Лукой ли, а также негодование по ее поводу. Когда аплодисменты стихли, Петропавлу было уже нечего сказать: запал пропал. Единственное, на что его хватило, — это выяснить частности: — По-Вашему, поцеловать Спящую Уродину — награда или наказание? — Награда! — мажорно грянул хор. — А зачем нужно, чтобы она просыпалась? — ободрился он. Все стройно пожали плечами. — Но, проснувшись, она может и... ну, беспорядков наделать! В ответ согласно закивали головами. — Для чего же тогда ее будить? — это был главный вопрос Петропавла. Стройный хор голосов с готовностью ответил: — Есть такое слово — "надо"! — А как, — осторожно поинтересовался Петропавел, — мыслятся мои действия дальше... после того, как я, допустим, ее поцелую? Общество пришло в замешательство. — Дальше?.. — взял на себя инициативу Гном Небесный. — Что же дальше... поцелуете, разбудите — и все, насчет остального ничего не известно. — Да как же, — бросился Петропавел в атаку, — можно предлагать совершить действие, последствия которого неизвестны? А если эта Уродина, проснувшись, нас всех тут пережрет!.. — Пусть попробует! Я сам ее зарежу и сожру, — охотно пообещало Дитя-без-Глаза, а Белое Безмозглое печально констатировало: — Ну, пережрет — так пережрет. Будем дальше жить — пережранными. Петропавел собрался с духом и сделал заявление: — Никакой Спящей Уродины я целовать не стану. Общество посовещалось. Вперед выступил Ой ли-Лукой ли: — Или целуй и буди Спящую Уродину, или катись отсюда! — Я выбираю второе! — обрадовался Петропавел. — Тебе никто не предлагал выбирать. — Ой ли-Лукой ли хмыкнул. — Второе предложение сделано для того, чтобы деликатнее сформулировать первое. Мы же все-таки не хамы и понимаем, что минимальное число возможностей — две, а не одна. — Так Вы издеваетесь! — понял Петропавел. — Да ничуть! — хором ответили ему, а Гном небесный продолжил за всех: — Дело в том, что первое предложение не существует без второго, равно как и второе — без первого. — Значит, предложение здесь одно, а не два? — Думай как знаешь, а Спящую Уродину целовать все равно придется. Иначе нельзя. Обреченность в голосе Гнома Небесного насторожила Петропавла. — Почему же придется? — спросил он с некоторым испугом. — Потому что иначе тебе суждено навеки остаться тут, — и Гном Небесный тяжело вздохнул. — Вы убьете меня... насмерть? — с ужасом спросил Петропавел. Гном Небесный слабо улыбнулся: — Ты неисправим! У нас никого не убивают насмерть. А кроме того, тебе ведь уже сказали, твоя паршивая жизнь никому тут особенно не нужна: и своя-то никому не дорога!.. Просто Спящая Уродина загораживает тебе путь домой: вот и необходимо, чтобы она пробудилась и освободила дорогу. — Но я не проходил мимо Спящей Уродины по пути сюда! — в голосе Петропавла оставалась маленькая надежда. — Путь сюда — это у нас не то же самое, что путь обратно: тут вообще не бывает путей обратно. Петропавел стиснул зубы от невозможности жить и мыслить по-старому. И, сдавая позиции, он уже по-другому, жалобно и тихо, спросил: — А большая она — эта Уродина? — Не то слово! — отвечал ему хор. — Она немыслимой величины, неописуемой! Ее и вообще-то видно только с расстояния километров в... несколько, а по мере приближения взгляд уже не охватывает ее целиком. — И что же, — ужаснулся Петропавел, — ее в какое-то определенное место целовать надо? В... уста? — с трудом произнес он. — Да нет, — пощадили его, — целовать все равно куда: куда придется — туда и целуй. Даже если с этих нескольких километров ты выберешь себе точку, к которой будешь двигаться, то в пути ты эту точку потеряешь: на ней не удастся постоянно удерживать внимание. Если ты, конечно, не маньяк... Так что — целуй как получится. — Ну, разве что... — частично согласился Петропавел. — Может, только чмокнуть с размаху — и дело с концом... Где она лежит, эта ваша Спящая Уродина? Где-нибудь поблизости? — О, путь к ней долог и труден! — отозвался теперь уже один Гном Небесный. — Этот путь хорошо знает только Слономоська. Но и к Слономоське путь долог и труден. — А кто такая Слономоська? — захотел узнать Петропавел. — Не кто такая, а кто такой, потому что Слономоська — это мужчина. Он представляет собой помесь Слона и Моськи, если тебе это что-нибудь говорит. — Гном Небесный вздохнул. — В пути к нему можно и погибнуть — одна Дама-с-Каменьями чего стоит! — Редкий характер! — вмешался Бон Жуан. — Огонь!.. Петропавел заскучал. — И что же, мне одному придется идти? — с тоской спросил он. — А чего тут идти? — Пластилин Мира — младенец с честным лицом был в своем амплуа. — Пять минут — и ты на месте! Петропавел демонстративно отвернулся от него обратился к Гному: — Значит, иначе никак? Тот развел руками. — Ну, ладно. — Петропавел решил проявить стойкость духа и беспечно спросил: — В какую мне сторону идти? — Да в любую, — беспечно же ответили ему. — Тогда — привет! — и он двинулся куда попало. — Постойте! — окликнули его голосом Белого Безмозглого. Он обернулся. — Я хотело бы освободить Вас от одной трудности. Скажите, сколько будет дважды два четыре? Все заинтересованно смотрели на Петропавла. — Дважды два... четыре? — замялся тот. — Дважды два... это четыре и будет. — Так-то и Ежу понятно! — воскликнул Ой ли-Лукой ли и предложил: — Позвать Ежа? Петропавел помотал головой: смышленого Ежа он уже однажды видел. — Этот вопрос не имеет смысла, — сказал он. — Еще как имеет! — возразило Белое Безмозглое. — И ответ на него есть — даже несколько ответов! Например, такой... — Белое Безмозглое опасно зевнуло, но все обошлось, — дважды два четыре — будет зеленая дудочка! — Или колбасная палочка! — из могилы выпорхнул и, часто-часто махая маленькими сильными руками, устремился куда-то крохотный человечек. — Или колбасная палочка, помните это! — согласилось Белое Безмозглое, а все, провожая улетавшего человечка взглядами, заволновались: "Летучий Нидерландец!.. Мы же забыли его там с Шармен! Бедняга!" — По-видимому, они любили Летучего Нидерландца. Над могилой появилась голова Шармен. Петропавел сорвался с места и пулей помчался вслед за летящим невысоко над землей Летучим Нидерландцем, чье общество все-таки устраивало его больше, чем общество Шармен. В голове его под управлением колбасной палочки звучала зеленая дудочка — и что делать с ними, Петропавел не знал. А под аккомпанемент этой зеленой дудочки понеслась за ним странная песня, начатая Ой ли-Лукой ли и подхваченная всеми:
Спасибо нашей родине за Спящую Уродину!..
Лирическое преступление
Меня всегда ужасно занимало то место в "Золотом ключике", где Буратино протыкает носом нарисованный очаг. Будь я на месте Алексея Толстого — чего, конечно же, быть не может, а все-таки! — я бы уж побольше, чем он, накрутил вокруг этого нарисованного очага. Я бы населил открывшуюся за ним страну такими героями, о которых никто никогда не слышал, я бы поместил их в такую реальность, которая даже отдаленно не напоминает нашу!.. Есть такая новелла — не помню, кто ее написал, может быть и я, — про Художника, нарисовавшего весь мир. Вот эта новелла. "Художник долго смотрел на яблоко и нарисовал его. Вместо одного яблока стало два. Художник перевел глаза на часы и нарисовал их. Вместо одних часов стало двое. Когда Художник нарисовал все, что было в доме, он вышел на улицу. Там он нарисовал улицу — и вместо одной улицы стало две. Художник прожил долгую жизнь и успел нарисовать все, что было в мире. Так вместо одного мира стало два. Люди не знали, что делать с этим вторым миром, и назвали его Искусство". Второй мир. Искусство... Мир, существующий бок о бок с нашим, соприкасающийся с нашим, порожденный им. Яблоко от яблони, говорят, далеко не падает. Верно ли, что так? Наше яблоко далеко укатилось: в такие пределы, где его не узнают уже и гадают — яблоко? мандарин? арбуз? дыня?.. И вроде бы, все знакомо, а незнакомо. И вроде бы, те же улицы, те же дома, да не те. И вроде бы, те же люди — такие же, как мы с вами, ан — нет. Что мы знаем о них? Да выходит, совсем мало. Настолько мало, что у каждого есть возможность представить их себе по-своему — и не ошибиться... или ошибиться — кто тут судья! И никогда не знать: ошиблись мы или нет, и никогда не узнать этого. Что же — автор? Автор, вечно скрытный и лукавый, искоса поглядывает на нас: всяко, мол, бывает — и так бывает, и эдак бывает. А бывает, что бывает сразу и так и эдак или не так и не эдак. Вот и пойми его поди!.. Да знает ли он сам-то, о чем пишет? Если же не знает — зачем пишет? А мы зачем — читаем?.. Может быть, неважно это: знает, не знает?! Одного не знает — другое знает: большее. Что же большее, чем жизнь? Другие жизни! Те, о которых мы и представления не имеем — вообще не подозреваем, что они есть. А они есть, эти возможные жизни, возможные миры. Они причудливы, они непонятны. Иногда нам кажется, что в них все так же, как у нас, иногда кажется, что не так. Но "не так" — всегда, что бы нам ни казалось. Об этом знал Александр Грин, придумавший странный мир и населивший его странными людьми. Зурбаган, Лисс... Ассоль, Грей... Нет таких городов и имен таких нет. Но что проку, если есть на карте города, описанные иным каким-нибудь писателем, и имена его героев мы встречаем на каждом шагу? Да никакого проку нет от этого, потому что все равно и города, и имена — другие! И упаси вас бог задержаться в таком вот книжном городе дольше, чем позволил автор... С вами начнет твориться такое, чего никогда не могло бы твориться в реальном городе с тем же названием. Город запутает, обманет, одурманит вас, бросит на произвол судьбы и даже не вспомнит о том, что вы ходили по этим мостовым и глядели на эти здания. И жители города не смогут понять вас, станут глядеть странно и пройдут мимо, пожав плечами: "Да кто это? Разве мы были когда-нибудь знакомы?"
...В этом городе прекрасных миражей, где действительность не знает, что ей делать, было столько уже разных виражей на мостах и мостовых заледенелых! Появлялось божество из-за угла, и два призрака владели нищей нишей, и судьба моя меня подстерегла львиной мордой, неожиданно возникшей... Это было — я не помню, на каких длинных улицах без всякого названья и в каких-то переулочках глухих, где встречались вы не с нами, мы не с вами, где к утру уже от жизни кочевой и от жизни вообще — такая жалость! — вдруг совсем не оставалось ничего, сновиденья — и того не оставалось!
Неважно, кто из нас написал это,— важно другое: вы навсегда чужой в этом городе, и если даже будет вам предложено участвовать в чем-то, знайте: вас вовлекают в авантюру, сущности которой вы никогда не поймете, как не узнаете никогда, чем заняты одни герои, пока автор описывает других. Нет более опасного заблуждения, чем уподобление книжной действительности — действительности реальной. Хитрые реалисты придумали массу способов, чтобы заставить нас принять одну за другую, сбить с толку правдоподобием. В конце концов огромными тиражами начали выходить очень правдоподобные книги, искусно имитирующие ситуации, в которых бываем мы с вами. Мы хохочем или заливаемся слезами, но вот что странно: эстетической эмоции мы при этом можем и не испытывать. Да, нам смешны герои, да, нам жаль их, но и то и другое переживание может совсем не отличаться от переживаний по поводу невзгод нашего соседа по лестничной площадке. А эстетическая эмоция — тоньше: в ней, например, к переживанию добавляется еще и сожаление или радость по поводу того, что так — не бывает. Эстетическая эмоция, по меньшей мере, двупланова, а по большей мере... И если вынуть из эстетической эмоции представление о том, чего не бывает, — если вынуть из нее, другими словами, представление об условности, то зачем брать в руки книгу? Можно просто выйти на улицу и посмотреть вокруг: смеха и слез будет предостаточно. Но вот возвышающего нас смеха и возвышающих нас слез... А взять да описать несколько часов нашей жизни, следуя только правде, ни на шаг не отступая в сторону,— не будет ли это немножко скучновато? Ведь когда мы начинаем пересказывать какой-нибудь случай, мы волей-неволей украшаем его несуществующими подробностями — и потом не помним, что из рассказанного нами было на самом деле. Можем ли мы вообще рассказать о чем-нибудь так, как это и было на самом деле? Психологи утверждают, что — нет. И, осудив Бояна вещего ("аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мысию по древу, серым волком по земли, шизым орлом под облакы"), не так же ли точно — "по замышлению Боянови"! — поступил и сам автор "Слова о полку Игореве", изукрасив повествование множеством причудливых и в конце концов условных деталей?
Глава 8. Лото на лету
Как ни странно, бегущему Петропавлу удалось догнать Летучего Нидерландца без особого напряжения: летел тот с такой же скоростью, с какой люди обычно ходят, и, кстати сказать, на очень небольшой высоте, а именно на высоте роста Петропавла. Оценив эти достоинства полета Летучего Нидерландца не слишком положительно, Петропавел разрешил себе задать вопрос вслух: — Простите, если Вы летаете на такой высоте и с такой скоростью, зачем Вы вообще летаете? Летучий Нидерландец остановился, некоторое время повисел без движения, неторопливо рассмотрел Петропавла и неточно процитировал: — Рожденный ползать — понять не может. Эта цитата, хоть и неточная, обидела Петропавла. Он замкнулся и долго брел молча. Летучий Нидерландец, насупившись, летел рядом. Петропавел ускорил шаг, а Летучий Нидерландец — полет, Петропавел замедлил шаг. Летучий Нидерландец — полет. — Перестаньте меня преследовать,— строго сказал Петропавел. — К сожалению, мы движемся в одном направлении, и, к еще большему сожалению, нам одновременно приходят одни и те же мысли,— запальчиво возразил Летучий Нидерландец.— Я не приглашал Вас в спутники. Это Вы догнали меня и навязали мне неприятный разговор. — Я рассчитывал, что он будет приятным,— не солгал Петропавел. — Приятные разговоры с таких хамских вопросов не начинаются,— поделился опытом Летучий Нидерландец.— Хамить тоже надо уметь.— Тут он подумал и привел пример: — Воще Бессмертный — вот кто умеет хамить! Впрочем, Вы сами услышите... Он недалеко живет — в ХАМСКОЙ ОБИТЕЛИ. — В ХАМСКОЙ ОБИТЕЛИ? Простите, кто бессмертный? — Воще Бессмертный, что значит — кто? — не понял Летучий Нидерландец. — Он — Кощей? — Он — мой друг,— противопоставил понятия Летучий Нидерландец. — Одно другому не мешает,— предположил Петропавел. — Мешает! — Летучий Нидерландец отвернул от Петропавла голову и полетел так. Спустя некоторое время он проворчал: — Хочу — и летаю, стар уже — отчеты давать! — Извините, я не думал Вас обидеть...— Петропавел наконец понял, что задел Летучего Нидерландца. — А знаете ли Вы,— охотно заорал тот,— что это такое — когда душа в небо просится? — Догадываюсь... — А догадываешься — так лети рядом со мной! — приказал Летучий Нидерландец, по-родственному перейдя на "ты". Петропавел усмехнулся, подумав о Ньютоне. — Чего ты ждешь? — торопил Летучий Нидерландец.— Лети давай! — Я не знаю, как... как начать... — Так и начни: упади вперед и маши руками, только сильней, а то разобьешься. Ну?.. Запустить тебя? — И тут Летучий Нидерландец отвесил Петропавлу такого подзатыльника, что тот действительно упал вперед. В эту же самую секунду Летучий Нидерландец крикнул ему в ухо: — Руками маши, чтоб тебя!.. ...Ощущение полета было ни с чем не сравнимым. Петропавел летел на высоте сантиметров тридцати от поверхности земли: луговые травы тихонько хлестали его по лицу. Несмотря на то, что ему приходилось затрачивать на полет колоссальные усилия, он испытывал настоящее блаженство. Движение было неровным и плохо координированным. Летучий Нидерландец — почему-то то с одного, то с другого бока — командовал, как физрук: — Спокойнее, спокойнее: вдох — вы-ы-ыдох, вдох — вы-ы-ыдох! Когда руки совсем онемели, Петропавел мешком упал в траву и выразил свое теперешнее мироощущение сложно: он завыл, как зверь, и заплакал, как дитя. Растрогался и Летучий Нидерландец, уронив поблизости от Петропавла одну светлую слезу и хрипло сказав: — Неплохо. Поначалу даже я ниже летал. "Хороший он все-таки мужик!" — подумал Петропавел и хотел произнести это вслух, но не успел: его ослабленный организм нахально потребовал сна. А выполнив требование организма, Петропавел уже не увидел над собой Летучего Нидерландца. Он испугался: не исчезла ли вместе с Летучим Нидерландцем и способность летать? Чтобы проверить это, он вскочил с належанного места и упал вперед, сильно-сильно замахав руками... Полет — продолжался! Конечно, это был не в полном смысле слова полет: если бы Петропавел просто шел на своих двоих, он и то передвигался бы быстрее. Но не в скорости было дело и даже не в высоте... ощущение полета вот что составляло смысл мучительного этого перемещения. "Я орел!" — гордо подумал Петропавел, но тут со всего размаху неожиданно врезался в дверь не замеченного им дома. От удара головой дверь не открылась, зато все строение значительно подалось вперед. Петропавел, конечно же, не мог заметить этого: он без чувств лежал у порога. Однако обитательница дома, кажется, заметила; она распахнула дверь, которая открывалась наружу, и возмущенно воскликнула: — Милостивый государь, чайник бы свой пожалели! Петропавел очнулся, но, увидев хозяйку, чуть было снова не лишился чувств. Она состояла двух четко отграниченных друг от друга половин левой и правой, причем, по всей вероятности, половины эти принадлежали раньше разным людям. Левая сторона была несомненно заимствована у красавицы: золотые кудряшки, трогательный серый глазок с длинными пушистыми ресницами, половинка изящного носика и пунцовых губок безупречного рисунка, половина подбородка с половинкой ямочки, половинка точеной шеи, обольстительное плечико, прекрасные линии руки, талии, бедра, стройная ножка — во все это можно было бы без памяти влюбиться, если бы не правая сторона. Всклокоченные белобрысые патлы нависали над косеньким глазом, дальше следовали половина приплюснутого и, видимо, перебитого носа, уголок толстых брюзгливых губ, шея в складках, свисавших с подбородка, могучее мужское плечо... ну, и так далее, до земли. Вертикальный шов на ее платье соединял кружевной сарафанчик с грубошерстным салопом, левая ножка была обута в серебряную туфельку, правая нога — в черный резиновый ботик. Обувь обнаруживала отчетливое несоответствие размеров... Увидев Петропавла, хозяйка тоже сильно удивилась и тотчас принесла странные извинения: — Простите великодушно: я думала, это Тупой Рыцарь, от которого я уже припухла! Все это — и дикое несоответствие частей, и странный лексический контраст, не говоря уже о голосе, невероятным образом совмещавшем в себе разные регистры,— настолько ошарашило Петропавла, что тот не только не извинился, но и не поздоровался. — Смежная Королева,— очаровательно противно улыбнулась хозяйка и, опять не дождавшись ответа, предложила: — Входите, пожалуйста, или гребите отсюда тогда уж! Петропавел не смог выбрать ничего из предложенного и остался сидеть на земле. — Вы лишились рассудка или просто прилично долбанулись? А может, вы датый? — осведомилась Смежная Королева. Потрогав голову, Петропавел встал и поклонился: это было все, на что он оказался способен. Смежная Королева по-разному пожала двумя плечами и вернулась в дом. Петропавел, как завороженный, последовал за ней. Стоило ему только закрыть за собой дверь, как он ощутил легкий толчок, словно дом отделился от земли. Так оно и было: в единственной, правда, довольно обширной комнате начался сильный сквозняк, поскольку вдоль всех четырех стен было вырублено немыслимое количество дверных проемов при полном отсутствии дверей — кроме той, через которую они вошли. Создавалось впечатление, что ты в беседке, открытой всем ветрам. "Как бы не выпасть отсюда!" — озаботился Петропавел, не зная, куда бы приткнуться понадежнее. Однако из мебели в комнате был только огромный, красного дерева трон: он стоял посередине. На него села Смежная Королева, повесив себе на грудь простенькую, но любовно сделанную табличку с надписью "Смежная Королева" и пояснив: "Это моя фенечка". Петропавел кивнул. — Могу я предложить Вам лечь на пол? — любезно спросила она и добавила: — А то дрейфить будете. Вы ведь стремщик, наверное? Дом сильно накренился — и Петропавел нехотя лег на пол. — А Вы всегда так — автостопом? — Смежная Королева подождала ответа сколько смогла, потом рассердилась: — Я не постигаю, что Вы за пассажир! Колитесь наконец — или Вы язык проглотили?! Петропавел помотал головой и спросил невпопад: — Почему Вы все время сквернословите? — Сквернословлю? — удивилась она.— Во-первых, жаргон — не сквернословие. А во-вторых, то, что сегодня считается жаргонным словечком... или даже нецензурным, завтра может стать салонным выражением. — Мне к Слономоське надо — мы куда летим? — буркнул Петропавел. — Ну вот, сразу с расспросами наезжает!..— разочаровалась Смежная Королева.— Мне, в сущности, до фени, куда мы летим. Все равно сейчас Вам едва ли удастся сойти. Петропавел вздохнул и, глядя на дверные проемы, поинтересовался: — Что это у Вас тут все так распахнуто? — Видите ли, это смежная комната — я сама балдею! — Смежная — с чем? — Не Ваше собачье дело, с Вашего позволения.— Она отвратительно мило подмигнула и снизошла: — Смежная — со всем миром! С первого раза весьма затруднительно врубиться, но это кайф! — Смежная Королева подозрительно прищурила левый глаз: — Вы, может быть, вообще не любите идею смежности? Или просто пока не въехали? — Не въехал,— блеснул Петропавел.— Смежности, простите, чего — чему? — Смежности, позвольте, всего — всему! Это в высшей степени соблазнительная идея — смежность, я от нее тащусь по всей длине! Стилистические перепады в речи дамы, богатейшая мимика и пластика двух, казалось, не связанных Друг с другом сторон не давали возможности сосредоточиться. — Весь прикол в том,— продолжала Смежная Королева,— что сама я — олицетворение смежности. Я есть переход от сущего к должному... Или наоборот. У Тупого Рыцаря, это мой кавалер, просто шифер ползет при виде меня. Я иногда такие корки мочу!.. А между тем, даже задумав намеренно исчерпать меня всю, он меня всю не исчерпает. И Вы не исчерпаете,— предупредила она.— Слабо Вам... шнурок! — Но я не собираюсь исчерпывать Вас всю! — Это офигительно огорчительно...— непоследовательно заметила собеседница.— А вот... чем я, по-Вашему, владею как Смежная Королева? Петропавел испугался ответственности и промолчал, а дама заключила: — В общем-то. Вы чмошник. Вас даже жалко. Петропавел не знал, что такое чмошник, но сердито сказал: — Ну, это уж ни в какие ворота!.. — Обиделись? Отпа-а-ад! Я же не хотела обидеть Вас этим! — Интересно, что этим еще можно было сделать? Не польстить же мне! — Ну Вы замочили — польстить! Просто — констатировать факт. Вы ведь не будете возбухать, если я позволю себе сказать, что Вы брюнет? — Не буду, конечно, — Петропавел галантно поклонился. — Особенно если учесть, что я блондин. — Ой, блонд!.. Голдовый! — Смежная Королева прижала руки к груди.— Но это все неважно. Смежность — вот что действительно важно. Нет ничего более клевого в мире, чем смежность. Но Вы, как Тупой Рыцарь: ему тоже не катит, когда я высказываюсь о смежности.— Она заскучала и короткопалой правой рукой потрогала симпатичный золотой локон за левым ушком.— Вы вот не понимаете, чем я владею. А я ничем не владею! Класс? Мне это в лом — владеть. Я отличаюсь от Королевы Англии тем, что у меня нету Англии! — и она тошнотворно заразительно рассмеялась. — Почему же тогда Вы вообще считаетесь королевой? — Вы, почтеннейший, уже достали меня своим занудством!.. Весь балдеж именно в том, чтобы пребывать на границе, когда в поле твоего зрения — сразу обе стороны: два государства, две идеи, а образ, который при этом создается в воображении,— один! — это образ границы.— Должно быть, не увидев на лице Петропавла энтузиазма. Смежная Королева оборвала себя: — Ладно, довольно ля-ля! Не соблаговолите ли Вы составить мне партию в лото? Петропавлу пришлось соблаговолить. Тогда Смежная Королева, соблюдая всяческие предосторожности, сползла с трона и тоже легла на пол. Она приподняла крышку люка и вынула детское лото. Петропавлу досталась картонка, на которой были нарисованы музыкальные инструменты. Смежной Королеве — картонка с изображением овощей и фруктов. Он уже забыл, когда в последний раз играл в эту игру,— во всяком случае, теперь она была ему совершенно не интересна. Внезапно Смежная Королева осведомилась: — Вас тут у меня не вырвет? У некоторых это от высоты бывает... — Не беспокойтесь обо мне, — пресек заботу Петропавел. — А то возьмите целлофановый пакет. — Она с опаской поглядела на него. — Что-то вид у Вас — атас полный!.. — Ничего, играем! — браво выступил Петропавел, и они принялись играть. — Барабан! — громко сказала Смежная Королева, доставая из полотняного мешочка первую карточку. — У меня! — обрадовался Петропавел, но, не обращая на него внимания, Смежная Королева положила барабан на свою картонку — в квадрат с изображением арбуза. Петропавел сказал: — Вы ошиблись. Барабан — это не овощ. — Без Вас скользко! — огрызнулась Смежная Королева и достала вторую карточку: — Флейта! — Мое! — мрачно заявил Петропавел. — Перебьетесь, если Вы не возражаете,— и Смежная Королева положила карточку с флейтой на квадрат, в котором был изображен гороховый стручок. — У меня уже два квадрата заполнено, я выигрываю! А у Вас — голяк. Умотная игра! — Это нечестно,— сказал Петропавел.— Вы положили флейту на горох. — Прошу прощения, но Вас это не колышет. Дать Вам в репу? — и она тут же сильно ударила Петропавла по голове полотняным мешочком с карточками. По весу это был мешочек с дробью. Петропавел чуть не вылетел в открытое небо; он оторопело смотрел на бессовестную партнершу. — Что Вы уставились, как баран Мюнхгаузен?.. Разрешите предложить Вам продолжить нашу увлекательную игру. — Я не играю больше, — отклонил предложение Петропавел. — Это игра против правил. Смежная Королева взглянула на него обворожительно косо: — Я могла бы попросить Вас заткнуться и не возникать?.. Виолончель! — и удар полотняным мешочком повторился. Смежная Королева захлопала в ладоши: — Смотрите, опять в кассу! — Она положила карточку с виолончелью на изображение груши. У Петропавла все плыло перед глазами, и он, — скорее, машинально — прошептал сквозь слезы: "Моя виолончель..." — Потрясно все сходится! — Смежная Королева не услышала шепота.— А у Вас опять облом. Постойте-ка... почему Вы не радуетесь за меня? Может быть, Вы завистник? Петропавел, прикрыв голову руками, с отчаянием воскликнул: — Вы что — чокнутая? — Любезнейший, фильтруйте базар! Перед Вами все-таки Корол