Гойя. Две встречи со смертью.

Поймал себя на том, что о «встрече со смертью» как-то неловко, не целомудренно говорить, тем более расписывать. Это все равно как о первой любви. Но вдруг понял: в это-то и надо вглядеться - беспощадно, одолев трусость, даже целомудренность свою. И вот что получается.

Понятно, я - о Гойе (а на самом деле немножко и о себе).

Сам не знаю, почему я его люблю. Но точно знаю, что любовь и есть единственный способ познания, постижения.

Ужас: доходишь до самого себя только через других, а на самом деле это путь откладывания познания самого себя. Убегание от самого себя. В других вглядеться все-таки легче, чем вглядеться в самого себя.

У Гойи действительно былодве встречи со смертью.

1792-93 гг. Удар. Он умирал.

Потом любовь. Герцогиня Альба. Осень 1796 - го . Гойя – в Санлукаре, гостит у Альбы.

«Goya solo» - «Только Гойя» - художник написал на портрете герцогини Альба в трауре, на песке у ног ее и на перстнях – «Альба», «Гойя».

И еще один удар – в первой половине 1797 г. К физической встрече со смертью добавилась смерть его социально-мировозренческих иллюзий[18].

А потом не просто ревность, но более глубокая мысль-чувство: «Сон лжи и непостоянства». Начало работы над «Капричос» - середина 1797г . Вторая «смерть»,в сущности-то, еще болееважная, если так можно выразиться, значительнейшая: сгорели иллюзии и идеалы?

На понимание различия между крахом естественных иллюзий и неискоренимости идеалов, на муки этого различения, на муки невероятные этого понимания ушли годы...

А представить себе только, что он, как и Бетховен (совпадение фантастически точное), постоянно жил в состоянии глухоты, жил несколько лет, скрывая все даже от своих самых близких. И только в отчаяннейшую минуту признавался им в этом.

Все то, что мы обозначаем именем Бетховена, создано глухим Бетховеном. Все то, что мы обозначаем именем Гойи, ведь тоже создано глухим Гойей.

Все созданное Достоевским, начиная с «Записок из подполья», «Мертвого дома» - создано им в результате его встречи со смертью и в борьбе с ней.

Нам трудно понять, но какая это истина! И Ф.М. Достоевский и А.И. Солженицын благословляют Судьбу, Бога за то, что они были кинуты в тюрьму. Без своих тюрем, без своих лагерей и тот и другой - непостижимы.

Как мечтал попасть в тюрьму Л.Толстой и как, грешно сказать, ему действительно ее не хватило. Но и в своей Ясной Поляне он устроил себе каторгу и тюрьму и только поэтому потрясает наши сердца.

Нам не хватает ума, не хватает сострадания, воображения представить себя на их месте.

Оглохший композитор. Оглохший живописец. «Зрительное восприятие, и до того необычайно мощное у Гойи, приобретает в обреченном на молчание мозгу глухого человека силу галлюцинаций. Сверхчувствительность к жесту, позе… » (Энрике Лафуэнте Феррари[19]).

Живопись, графика Гойи - кричат ... А ведь он всю свою вторую половину жизни был без ушей, без звуков... Боже, никакого воображения не хватит, чтобы прикоснуться хотя бы к его трагедии и к его счастью. Он заставил кричать, вопить, голосить все штрихи, все мазки своего глухого небытия. Не поняв этого, не прочувствовав этого, в Гойе вообще ничего нельзя понять.

1794 год... Как люди, думающие и чувствующие в масштабах времен и вечности, жили в это мгновение... Господи, там, во Франции, происходит нечто ... И вдруг это нечто превращается в совершенно другое нечто.

Две, две встречи со смертью, небывалые, особенно в совпадении своем: я, замысел мой или Божий обо мне и... ничто. Я со своими иллюзиями (слитыми с идеалами) - тоже ничто?

Как выкарабкаться из этого?

Гойя выкарабкался так, как дóлжно только гению: потому тогда и не умер, что не осуществил своего замысла или замысла о себе, потому только, что - не сразу - понял, что крах иллюзий должен еще больше утвердить тебя в непреложности идеалов.

Все это я чувствую почти физически и как счастлив, если я прав.

Тайны Гойи. У него произошел абсолютный мировоззренческий переворот. И свидетельством тому его автопортреты: от молодого жениха или «молодого человека в шляпе» -Д’Артаньяна - до знаменитого его автопортрета «бетховенского» (Гойя после перенесенного удара и потери слуха). Больше он не улыбался, а только иногда посмеивался над самим собой.

А еще две картины: солнечная процессия – «Праздник Сан - Исидро в Мадриде» (шпалеры) и повергающая нас в ужас «Процессия Сан – Исидро» на стенах Дома Глухого[20].

А еще свидетельство его эволюции – будто бы просто насмешливая «Игра в пелеле» и «капричос» в 1789 году, когда уже началась Французская революция.

Невероятное, в своем роде, несоответствие между молодым Гойей и Гойей зрелым. У всех, у каждого художника должно быть это противоречие, иначе он не движим, а застыл. Художник – ракета, он летит. Но такого противоречия я не могу вспомнить ни у кого, кроме как у Достоевского. Среди петрашевцев он был самым экстремально настроенным и только на каторге понял, что сеять «социалистические» семена в народ – безумие. Каторга - конец «Мертвого дома».

«А знаете ли вы, что все эти худшие люди России являются лучшими, искореженными. А кто виноват?»[21] Гениальная последняя фраза – «то-то, кто виноват». Фантастический аккорд небывалой симфонии.

... И в самом деле: а прогреми настоящие выстрелы 22 декабря 1849 - го[22],- ну кто бы сумел догадаться, что погиб автор величайших пяти романов, автор «Записок из подполья», «Приговора», «Бобка», «Кроткой», «Сна смешного человека». Никто, но ближе всех, конечно, только сам Достоевский - все это уже было в нем и ждало своего времени.

А Гойя? Ну случись такое, что вдруг он умер бы до пятидесяти, в 1792 году, когда случился с ним удар. Что осталось бы? Да, замечательные шпалеры. «Девушка с зонтиком» и т.д... Гойя без «Капричос», Гойя без «Колосса», без двух «Процессий в Сан – Исидро», Гойя без «черной живописи»…

Не побояться якобы «грубого», на самом деле глубинного основания для сравнения Гойи и Достоевского. Оно кажется, при нынешней нашей искушенности и претенциозности, именно «грубым», а на самом деле…

Я говорю о Французской революции: основание для сравнения двух гениев - глубинно духовное. Это же была революция, завершившая двух-трехвековое покушение на религию, которое, прежде чем было вытащено на улицу, зачиналось и рождалось в никому не известных каморках и салонах.

Любая революция всегда - груба, последний расчет, вульгарный, прямой, беспощадный. Но это-то и есть самая поверхностная точка зрения на нее. У любой революции - глубочайшие духовные корни, прежде всего, больше всего, если не исключительно - АТЕИСТИЧЕСКИЕ. Французская революция, если б хватило у марксистов культуры, ума и совести понять, - это же совершенно законченная модель всякой революции. Весь XIX век (т.е. все думающие по призванию или по профессии люди) уперся в нее лбом: как понять ее. Остальные, в том числе и пролетарские революции, в том числе и Великий Октябрь, с точки зрения научной социологии - это лишь виды, подвиды общей формулы (найти адекватный, естественно научный аналог. Из абсолютно закономерного ее поражения, коренящегося в основах человеческого духа и естества, сделали вывод: не отказ от революций, а углубление их... Не по внешнему признаку (отношение к такому «предмету» как Французская революция, по отношению к якобы только конкретному событию, там-то и тогда-то происшедшему), а по отношению к внутренней, духовной «формуле», которую она лишь внешним образом выявила. Надо сравнивать и Гойю (две картины «Процессия в Сан – Исидро»), и Достоевского (особенно письмо Страхову, май 1871-го; Версилов - Подростку). Была революция - «первый человек» и был Наполеон, второй человек, а стало: Наполеон - первый человек, а революция- второй[23].

Почему люди, пытаясь осуществить свои социальные утопии, достигают результатов, прямо противоположных желаемым (Гегель: «ирония истории»)? Да потому просто, что соревнуются в своей гордыне в том, как бы лучше, умнее, хитрее нарушить, ну, скажем, закон гравитации. И, вместо того чтобы его не нарушать, а исходить из него, заставляют себя и все большее число людей, в конце концов, целые страны, народы, наконец, все человечество - прыгать якобы в светлое будущее, а на самом деле с Вавилонской башни в пропасть; и, дескать, чем больше людей прыгнет, тем это будет прогрессивнее и безопаснее.

Нам сегодня трудно понять, что такое была Французская революция для XIX века. Это было последнее предупреждение о самоубийстве всех революций, последний аргумент за отказ от них. Весь XIX век шею себе свернул, оглядываясь на Французскую революцию. «Обстоятельства не подошли, люди не дозрели» (Достоевский – Страхову)[24]. Да в том-то и дело, что никогда обстоятельства не подойдут, никогда люди не дозреют. Возврат к Птолемею после Коперника и Эйнштейна. К трем китам.

С того момента - 1789 год - на самом деле, конечно, раньше, стало ясно: корабль поплыл НЕ ТУДА (потом полетел, что еще страшнее).

Гойя - Достоевский – Бодлер

В «Цветах зла», в шестой главе - «Маяки», Бодлер перечисляет любимых своих художников, и среди них называет Гойю:

На гнусном шабаше то люди или духи

Варят исторгнутых из матери детей?

Твой, Гойя, тот кошмар, - те с зеркалом старухи,

Те сборы девочек нагих на бал чертей!…

Совершенно очевидно, что это впечатления от «Капричос».

«Цветы зла», по-видимому, были начаты около 1845 года, изданы в 1856-м. Дату написания «Маяков» специалисты относят примерно к концу 40-х годов XIX века.

Но есть еще в «Цветах зла» тридцать пятая глава.

XXXV

Duellum

Бойцы сошлись на бой, и их мечи вокруг

Кропят горячий пот и брызжут красной кровью.

Те игры страшные, тот медный звон и стук –

Стенанья юности, растерзанной любовью!

В бою раздроблены неверные клинки,

Но острый ряд зубов бойцам заменит шпаги:

Сердца, что позднею любовью глубоки,

Не ведают границ безумья и отваги!

И вот в убежище тигрят, в глухой овраг

Скатился в бешенстве врага сдавивший враг,

Кустарник багряня кровавыми струями!

- Та пропасть – черный ад, наполненный

друзьями;

С тобой, проклятая, мы скатимся туда,

Чтоб наша ненависть осталась навсегда!

Впервые опубликовано в 1858-м. Источник – 62-й офорт «Капричос». Бодлер описал этот офорт в статье «О некоторых иностранных карикатуристах». По-видимому, Бодлер, кроме «Капричос», вряд ли что знал еще из Гойи.