Центрально-африканская республика

МАКОМБО БАМБОТЕ[382]

Песнь двоих моих дядей

(Из поэмы)

Перевод А. Ревича

Свет молодой луны

куда моложе был,

чем я, хотя сиял он

давным-давно,

задолго до меня.

Из дебрей доносились

глухие голоса

зверей и птиц полночных

и шум ветвей.

Обычай был таков: идти

ночами. Может быть,

однажды в этом разберутся.

Едва лишь солнце заходило,

мы поднимались, чтоб идти

в глубокой тьме.

Тревожной,

беспорядочной толпой

растягивались мы

на много верст. У этих

коротконогих человечков

вставали дыбом волосы, катился

холодный пот

по их гусиной коже.

Ни у кого и никогда

так слух не обострялся

от страха.

Их ждали дали.

Под молодой луной

их ждали дали,

подростков пятнадцатилетних.

Смех вызывает хромота.

Кому по нраву спотыкаться,

ступая по камням

распухшими ногами

у деревушек сонных на виду?

Но это было

незадолго до ухода.

Обычай был таков:

идти ночами.

А дело в том, что день сулил

немало бед скитальцам.

Днем солнце вспять ползло

над руслами дорог,

над быстриной колей,

оставленных грузовиками,

которые везли

колониальный хлопок.

Я помню берега

и броды рек,

опасных для машин,

где было всякое,

где столько потонуло.

Мне объяснила все

моя родная тетка,

согбенная крестьянка,

которая на старческих ногах

с трудом передвигалась, опираясь

на две клюки.

Мы жили у нее —

мой младший братец Ванго

и я. Старуха с нами

сурово обходилась.

Ни на один вопрос

ответа мы не ждали.

Рассказывали в Бао…

О чем? Узнаете.

В какой-то там глуши,

вдали от городов

живут в достатке люди.

Неужто вправду есть

земля такая?

И днем и ночью

распевали птицы,

а рядом находились

лесные звери.

Нет, я писать не собираюсь

для прогрессивной прессы.

Все эти звери,

все эти звери

не были убиты,

хотя лежали бездыханны,

хотя пейзаж

был так обезображен.

Конечно, жители селенья

потом клялись,

что ничего не знают.

Рассказывали в Бао…

О чем? Узнаете…

Мой дядя Канза,

тот говорил,

что дело в колдовстве.

Вам это не понять

вовеки. Это было

и вправду колдовство.

Живите

в довольстве, толстяки,

отращивайте щеки

и возвращайтесь в город,

взяв про запас деньжат.

Узнаете ли вы

когда-нибудь, собратья,

как изобильны наши

саванны и леса?

Достиг мой дядя Канза

преклонных лет, он стал

остер, как нож, как бритва.

Родился он и вырос

в селенье Бао,

жил рядом с кузницей,

все дни он пропадал

в полях и чащах.

Достиг мой дядя

преклонных лет. С тех пор

произошло немало перемен.

Он рос, его кормил

зеленый лес. Он рос

поджарый, стройный, черный, —

рука протянута всегда,

а рот разинут

на буйволятины кусок,

на мясо антилопы,

которое томится

в ореховой подливе,

в масле золотом.

Такое блюдо вы едали,

но я хочу напомнить,

что пиршество

отрада для мужчин.

Его изнанка — чад

и сажа на котлах из глины,

которую с травою пополам

на берегу реки

месили руки женщин.

Узнаете ли вы

когда-нибудь, собратья,

как изобильны наши

саванны и леса?

Мой дядя мог разгрызть

любую кость зубами,

а как мотыжил он

податливую землю,

она пред ним ложилась,

покорная, пропитанная потом.

Мой дядя сокрушал ее

всей мощью круглых плеч.

Чтоб жрать за четверых,

чтоб жить в достатке,

чтоб выстроить, как надо,

три хижины для жен,

работал дядя Канза,

как вол. Как он стонал

в конце работы,

когда мерцали

последние лучи,

когда он покидал

распаханный надел,

чтоб завтра вновь прийти

и корни корчевать.

Чтоб жрать за четверых,

мой дядя Канза спал

на сельской площади.

Там на песке

лежал он, как шпинат

на плоском блюде,

упругий, как шпинат

на белых жерновах зубов.

Теперь известно вам,

что это за натура,

мой дядя Канза мог

жить полуголым в чаще,

при этом усмехаться

и нить своей судьбы

кровавую плести,

а ведь на свете

столько вахлаков.

Мой дядя Канза в Бао

твердил, — вам это не понять

вовеки… это было

и вправду колдовство.

Живите

в довольстве, толстяки,

отращивайте щеки

и возвращайтесь в город,

взяв про запас деньжат.

ЭФИОПИЯ

КЭББЭДЭ МИКАЭЛЬ[383]

Все унес ураган

Перевод А. Ревича

Суесловье и спесь,

Лести с жалобой смесь,

Горе, свары, нападки,

Строгий суд без оглядки,

Оскорбления, ложь

И гордыню вельмож,

Измышленья, упреки,

Сплетни, плутни, намеки,

Нежность к ближним своим,

Страсть к тому, кто любим,

Верность другу и брату,

Клятву мстить супостату,

Все благие плоды,

Все людские труды,

Все, что мы повстречали,

И добро и печали, —

Все унес ураган

Из неведомых стран,

Сгреб в охапку без правил,

Ничего не оставил,

Ни земли, ни травы,

Ни червей, ни листвы,

Нет и пыли в пустыне,

Нет и грязи в помине.

Что за буря была,

Все смела, все дотла,

Даже в тихой ложбинке

Не осталось песчинки.

Все унес ураган,

Как бесплотный туман,

Не осталось в помине

Ни любви, ни гордыни.

Мир и время

Перевод А. Ревича

С давних пор я живу, и за долгий свой срок

Видел многое, много прошел я дорог.

Помню: долго я странствовал и наконец

Предо мною возник исполинский дворец.

У ступеней толпился народ — не пройдешь,

Был дворец на огромнейший улей похож.

Пораженный его высотой и красой,

Я глядел на дворец, я стоял сам не свой,

И подумалось: кто из волшебников мог

Возвести этот сказочный светлый чертог?

И тогда, восхищенье свое не тая,

К одному из прохожих направился я

И спросил: «Растолкуй мне, почтенный старик,

Чей дворец? Кто такие хоромы воздвиг?»

Мне ответствовал старец, кивнув головой:

«Это зданье — дворец богача родовой,

Жил здесь некогда прадед владельца и дед,

Этим стенам стоять до скончания лет».

* * *

Поколенья сменялись, мелькали года,

Долго шел я и снова вернулся сюда.

* * *

Где дворец? Ни дворца, ни ступеней, ни стен.

Где хоромы? Осталась лишь пустошь взамен.

И ни камня, ни древнего щебня у ног,

Словно маревом был этот пышный чертог.

Озадаченно я озираюсь вокруг,

Предо мною канал и просторнейший луг.

Вижу: дерево с шумною кроной растет,

Вижу я пастуха и пасущийся скот.

Пастуха вопрошаю: «С каких это пор

Здесь канал и травою порос косогор?»

И пастух отвечает, взглянув на меня:

«Это пастбище — с самого первого дня,

И всегда здесь в канале струилась вода,

И всегда в этих травах бродили стада».

* * *

Поколенья сменялись, мелькали года,

Долго шел я и снова вернулся сюда.

* * *

Нет канала, и луг травянистый исчез,

Вырос город, касаются крыши небес.

Сколько улиц и зданий! Порядок и лад

В новоявленном городе этом царят,

На цветистом базаре толпится народ,

Красота этих людных кварталов берет

Восхищенное сердце и разум в полон,

И уменьем строителей я изумлен,

И все больше меня покоряет краса,

И стою, и на эти дивлюсь чудеса.

Я гармонию вижу на каждом шагу.

И гляжу я и глаз отвести не могу.

Мне навстречу шагает почтенный старик,

Вопрошаю: «Когда этот город возник?»

С удивленьем я слышу ответ старика:

«Этот город, мой друг, существует века.

Он становится краше, меняет свой вид,

Но стоял он века и века простоит».

* * *

Поколенья сменялись, мелькали года,

Долго шел я и снова вернулся сюда.

* * *

Но не вижу я города, город исчез,

Там, где были дома, вырос девственный лес.

Вижу птиц я диковинных среди листвы,

Бродят хищники в чащах — гиены и львы.

Всюду слышится щебет, рычанье и вой,

Всюду чаща смыкается над головой.

Потрясенный бреду без дорог наугад

По бескрайнему лесу, где звери кишат,

Все иду я, вокруг озираюсь, и вот

Одинокий туземец навстречу идет.

Говорю я туземцу: «С каких это пор

Темный лес в небеса свои ветви простер?»

Поглядел он в глаза мне и взор перенес

На стволы и листву: «Что за странный вопрос?

Вечно эти смоковницы, эти хвощи

Здесь росли, и начала ты им не ищи».

* * *

Все меняется в мире: уходит одно,

А другое на смену явиться должно,

И приходит, свои утверждая права.

Мы в бессмертие верим, а надо сперва

Вспомнить истину: в мире лишь путники мы,

Исчезаем во тьме, как явились из тьмы.

Поколенья проходят, мелькают века,

Словно горный поток. Весь наш мир — как река.

Погляди: все бежит, как течение вод,

Что-то гибнет — на смену другое идет.

Начало сентября

Перевод А. Ревича

Развеял ветер прах,

Рассеял в небе тучи,

Пшеница на полях

Взошла стеной могучей.

Взгляни с горы крутой:

Слепящих красок море.

Окрестность пред тобой

Вся в праздничном уборе.

Тростник, чабрец, пырей

Сплошной ковер соткали,

И весь простор полей

В цветочном покрывале.

Но, все цвета затмив,

Лиловый цвет взошел там,

Взлетают птицы с нив

На крыльях, черных с желтым.

Напев плывет вдали,

И аромат струится.

Прекрасен мир земли,

Я сам его частица.

МЭНГЭСТУ ЛЕММА[384]

Лживый родич

Мой родич и во сне

Не жаловал ко мне,

Но умер я — и что же?

Пришел он с постной рожей.

Печаль его узрев,

Пришел я в страшный гнев,

Взяла такая злоба,

Что я восстал из гроба.

«Ты не пришел, нахал,

Когда я подыхал!

Явился на поминки?

Стираешь две слезинки?

Терпеть тебя невмочь!

Пошел отсюда прочь!»

Изрекши это слово,

Я в гроб улегся снова.

Надоело

Перевод А. Ревича

И денди-эфиопы,

И снобы из Европы —

Все это светский сброд.

Тошнит от их острот,

От споров и бахвальства,

От сплетен и нахальства.

Грызутся там и тут,

Друг друга не поймут.

Сбежим-ка в лес зеленый,

Чтобы глядеть на кроны,

Вдыхать листвы настой,

Бродить в траве густой,

Чтоб, вторя птичьим стаям,

Носился пес мой с лаем,

Чтоб на траву упасть

И отоспаться всласть.

ЮЖНО-АФРИКАНСКАЯ РЕСПУБЛИКА

ПИТЕР ГЕНРИ АБРАХАМС[385]

Одинокая дорога

Перевод В. Рогова

Одинокая дорога,

Не видно звезд;

Одинокая дорога,

Тень, тишина,

Все тихо, недвижно,

Как в сердце, что умирает,

Печальный звук,

Замирающий шаг,

Одинокая дорога и ты.

Тени,

Странные, тусклые тени,

Ползущие тени

Стучатся в душу тюрьмы.

Печаль, печаль,

Горькая печаль —

Вот дорога моя.

ДЕННИС БРУТУС[386]

«По всей земле родной…»

Перевод А. Ибрагимова

По всей земле родной пролег мой путь.

Я — трубадур, не знающий покоя;

леса меня приветствуют листвою,

и я спешу им руку протянуть.

Запреты презираю я: их суть —

глумление над мыслью, над мечтою,

и, под прицелом пулеметов стоя,

достоинства не уроню ничуть.

Иду, пою, не смея отдохнуть.

В отплату за добро, за все благое

обидчик мой стремится затянуть

петлю на шее у меня, изгоя;

и милостью не взыскан я — отнюдь.

Мне тень стрелы перечеркнула грудь.

«Мы уцелели…»

Перевод А. Ибрагимова

Мы уцелели,

и — пусть отвергнутая — нежность не увяла,

Снопы лучей обыскивают грубо

беспомощную нашу наготу;

над нами — вечным ужасом обвала —

фашистских запрещений декалог;

и под ударами сапог

растрескались и облупились двери.

Мы уцелели, пережив

лишения, разлуки и потери.

На темных улицах патрульные — как змеи,

свернувшиеся перед нападеньем.

И худшее изо всего — террором

обезображена земля моя родная,

а мы разрознены, изнемогаем в муках;

но — пусть отвергнутая — нежность не увяла.

«Опаснее свирепейшего зверя…»

Перевод А. Ибрагимова

Опаснее свирепейшего зверя,

не поддающееся прирученью,

чудовище железное меня

наметилось схватить огромной пастью.

Как балерина, легконог,

как мотылек, недолговечен,

я пританцовываю осторожно,

от гибели пытаясь ускользнуть.

И вдруг с небес гранитно-серых

на мрачный прах земной

лучи — потоком.

Сиянье вдалеке

струит воспоминанья

о ком-то светлом, милом сердцу —

таком далеком.

«Над мокрой мостовою…»

Перевод А. Ибрагимова

Над мокрой мостовою — солнце.

Избитые до синяков, —

как ни оспаривай бесспорное, — украдкой

мы радуемся передышке краткой,

и наши души, наши костяки,

изломанные сапогами,

целует золотистое сиянье.

Быть может, скоро наши костяки

напишут имя гневной Немезиды,

погибнувшей от пули в Шарпевиле.

Пока же на устах, смиривших гордость, —

безмолвие тоски.

Мы благодарны передышке краткой —

и солнцу этому — над мокрою брусчаткой.