Как Молеон вернулся к капитану Гуго де Каверлэ и о том, что за этим последовало

Карл V был по-настоящему мудрым, постоянно размышляющим о делах королевства правителем, чтобы сразу же не понять всю ту пользу, которую он может извлечь из создавшегося положения, если события пойдут так, как их намеревался подготовить Молеон. Англичане, лишившись поддержки наемных отрядов — этих цепов, которыми они молотили страну, — неизбежно были бы вынуждены оплачивать войска, заменяющие те отряды, что сами добывали деньги, ведя доходную для себя войну и разоряя королевство. Благодаря этому Франция получила бы передышку, во время которой новые учреждения дали бы французам немного покоя, а королю позволили бы осуществить большие работы, начатые им по украшению Парижа и улучшению финансов.

Что касается войны в Испании, то большого риска Дюгеклен в ней не видел. Французское рыцарство превосходило силой и уменьем всех рыцарей мира. Поэтому кастильцы должны были потерпеть поражение; кстати, Бертран намеревался не щадить отряды наемников, отлично понимая, что, чем более дорогой ценой достанется ему победа, тем выгоднее она будет для Франции, и чем больше трупов отставит он на испанских бранных полях, тем меньше грабителей вернется с ним в королевство.

Политика в ту эпоху была совершенно эгоистической, то есть полностью зависела от отдельных людей; никому еще не пришла мысль установить принципы международного права, что упростило бы решение вопросов войны между королями. Каждый сеньор вооружался сам, рассчитывая на собственные ресурсы, на силу убеждения, принуждения или денег, и благодаря силе своего оружия добивался права, которое многие люди признавали за ним.

«Дон Педро казнил своего брата и убил мою сестру, — рассуждал Карл V, — но он будет считать, что был вправе так поступить, если я не сумею ему доказать, что он был неправ».

«Я старший, потому что родился в 1333 году, а мой брат дон Педро — в 1336, — размышлял дон Энрикеде Трастамаре. — Мой отец Альфонс был помолвлен с моей матерью Элеонорой де Гусман; поэтому она, хотя он на ней не женился, действительно была его законной супругой. Только случай сделал меня бастардом, да, случай, так все считают. Но, словно этой главной причины оказалось недостаточно, Небо обрушивает на меня особые оскорбления и взывающие к мести преступления моих врагов.

Дон Педро хотел опозорить мою жену, он убийца моего брата Фадрике, наконец, он убил сестру короля Франции. Посему у меня есть основания свергнуть дона Педро, ибо, если мне это удастся, я, по всей вероятности, займу на троне его место».

«Король по праву и законнорожденный, я женился по договору, сделавшему Францию моей союзницей, на юной принцессе королевской крови по имени Бланка Бурбонская, — рассуждал дон Педро. — Вместо того, чтобы любить меня, как предписывал супружеский долг, она полюбила моего брата дона Фадрике, и, словно мало было того, что меня принудили к этому политическому союзу, моя жена встала против меня на сторону моих братьев Тельо и Энрике, которые воюют со мной. Это преступление — государственная измена. Более того, она осквернила мое имя с моим третьим братом, доном Фадрике, а подобное преступление карается смертной казнью; я казнил дона Фадрике и Бланку — это мое право».

Правда, когда дон Педро оценивал свое положение, желая убедиться, прочная ли опора у этого права, он видел, что на его стороне лишь кастильцы, мавры и евреи, тогда как за доном Энрике де Трастамаре стоят Арагон, Франция и папа римский. Силы были неравные, и изредка это заставляло дона Педро, одного из умнейших королей той эпохи, втайне думать, что, хотя вначале он оказался прав, все может закончиться тем, что право будет не на его стороне.

Все приготовления при дворе Франции быстро закончились. Король Карл потратил лишь столько времени, сколько ему понадобилось, чтобы передать меч коннетабля в руки Бертрану Дюгеклену и произнести перед знатью и принцами речь, в которой он, сначала объявив о чести, оказанной им бретонскому дворянину, призвал их повиноваться новому главнокомандующему. Потом, поскольку для задуманной кампании прежде всего надлежало добиться сотрудничества наемных отрядов, сохраняя это в тайне из страха перед тем, что Педро за большие деньги сможет купить не помощь их командиров в Испании, но их пребывание во Франции (это, естественно, помешало бы королю Карлу V перенести войну за границы страны), король Карл V простился с Бертраном Дюгекленом и рыцарем Молеоном, который должен был представить коннетабля наемникам.

Граф Энрике де Трастамаре, заручившийся поддержкой короля Карла, следовал с ними как обыкновенный рыцарь.

Поездка совершалась без пышности. Послов короля сопровождали только личные оруженосцы, прислуга и дюжина солдат.

Вскоре послы увидели Сону и бесчисленные палатки наемников; опустошая терзаемые ими окраины Франции, их отряды постепенно продвигались к центру страны, словно охотники, гонящие перед собой дичь; они, подобно другой орде варваров, ждущих нового Аэция,[112]объединили свои знамена на плодородных равнинах.

Аженор поехал вперед, для безопасности оставив коннетабля в укрепленном замке Ларошпо, пока принадлежавшем королю Карлу; приняв эту меру предосторожности, он сразу же решительно бросился в по-прежнему расставленные сети наемных отрядов.

Он попался в западню, устроенную отрядом, командир которого был почти столь же знаменит, как и мессир Гуго де Каверлэ; его звали Смельчак, в этот день он стоял в авангарде. Аженора привели к нему, но, поскольку Молеон не намеревался дважды выплачивать выкуп, он потребовал повести его к господину Гуго де Каверлэ, в палатку которого его ввел сам Смельчак.

Грозный предводитель наемников удовлетворенно зарычал, увидев своего бывшего пленника, или, вернее, своего будущего товарища.

Не говоря ни слова, Аженор подтолкнул вперед Мюзарона, который достал из кожаного, плотно набитого благодаря щедрости графа Энрике и короля Карла V мешочка тысячу турских ливров, разложив их на столе.

— О, вот истинно благородный поступок, дружище, — сказал мессир Гуго де Каверлэ, когда последняя стопка серебряных монет поднялась рядом с девятью другими. — Признаться, я не ждал, что снова увижу тебя так скоро. Значит, ты свыкся с мыслью, сперва сильно тебя напугавшей, жить среди нас?

— Да, капитан, ведь настоящий солдат может жить всюду, и так, как ему нравится. И кстати, я подумал, что добрая новость всегда приходит вовремя, а я везу вам такую необыкновенную новость, которой, я уверен, вы даже и ожидать не могли.

— Вот как?! — воскликнул Каверлэ; услышав эти слова, он стал опасаться козней Молеона, который мог взять назад свое слово. — Ну и ну! Необыкновенную новость, говоришь?

— Господин капитан, недавно я говорил о вас королю Франции, — продолжал Молеон, — к кому, как вы знаете, меня послала перед смертью его сестра, и рассказал ему о той бескорыстной учтивости, с какой вы отнеслись ко мне.

— Ага! — хмыкнул польщенный Каверлэ. — Значит, он меня знает, король Франции?

— Разумеется, капитан, ведь вы так долго опустошали его королевство, что он не может о вас забыть: вопли сожженных живьем монахов, рыдания изнасилованных женщин, жалобы обложенных выкупом горожан заставляют победным звоном звучать ваше имя в его ушах.

Под своими черными доспехами Каверлэ трясся от гордости и удовольствия; в радости этой железной статуи было что-то зловещее.

— Значит, король знает меня, — повторил он, — значит, королю Карлу Пятому известно имя капитана Гуго де Каверлэ.

— Король знает ваше имя и помнит о вас, за это я ручаюсь.

— И что же он сказал обо мне?

— Король сказал: «Шевалье, отправляйтесь к славному капитану Гуго», а еще он прибавил…

Капитан словно прильнул глазами к губам Молеона.

— А еще он прибавил: «Я отправлю к нему одного из первых моих слуг».

— Одного из первых слуг?

— Да.

— Надеюсь, дворянина.

— Конечно, черт побери!

— Известного человека?

— О, даже знаменитого.

— Больно много чести оказывает мне король Франции, — заметил Каверлэ, снова переходя на насмешливый тон. — Значит, ему что-то от меня нужно, доброму королю Карлу Пятому.

— Он хочет обогатить вас, капитан.

— Молодой человек, полегче! — с неожиданной холодностью вскричал наемник. — Вы со мной не шутите, ибо подобная игра дорого обходилась тем, кто хотел подшутить надо мной. Может быть, королю Франции хочется получить от меня кое-что… ну, к примеру, мою голову; это, по-моему, его порадовало бы. Но сколь бы хитро он ни взялся за дело, я, шевалье, просто в отчаянии и должен признаться, что ему не видать ее даже при вашем вмешательстве.

— Вот что значит вечно творить зло, — серьезно ответил Молеон, благородство которого почти вызывало уважение у бандита. — Люди не доверяют никому, всех подозревают и клевещут даже на короля, заслужившего в своем королевстве звание честнейшего человека. Я начинаю думать, капитан, — прибавил он с сомнением, — что король ошибся, послав меня к вам: только принцы оказывают друг другу подобную честь, а сейчас вы говорите, как главарь банды, но не как принц.

— Ну-ну! — заметил Каверлэ, слегка смущенный такой дерзостью. — Никому не доверять, мой друг, означает быть мудрым. Да и, говоря откровенно, разве я могу приглянуться королю после воплей сожженных живьем монахов, рыданий изнасилованных женщин и жалоб обложенных выкупом горожан, о чем вы столь красноречиво распространялись только что!

— Отлично, теперь я понимаю, что мне надо делать, — сказал Молеон.

— Ну и что же вам надо делать? — спросил капитан Гуго де Каверлэ.

— Мне остается сообщить послу короля, что его поручение не выполнено, ибо командир наемников не доверяет слову короля Карла Пятого.

И Молеон направился к выходу из палатки, чтобы исполнить свою угрозу.

— Эй, постойте! — крикнул Каверлэ. — Я ни слова не сказал о том, о чем вы думаете, и даже не думал о том, о чем вы говорите. Впрочем, отослать назад этого рыцаря мы всегда успеем. Наоборот, дорогой друг, вызовите его сюда, и он будет желанным гостем.

— Король Франции не доверяет вам, мессир, — холодно возразил Молеон. — И он не разрешит одному из своих главных слуг приехать к вам в лагерь, если вы не дадите ему твердых гарантий.

— Клянусь печенкой папы, вы меня оскорбляете, приятель! — закричал Каверлэ.

— Нисколько, дорогой мой капитан, — ответил Молеон, — ведь вы сами подали пример недоверия.

— Бес меня забери, разве мы не знаем, что посланца короля никто не смеет тронуть, даже мы, для кого закон не писан? Он что, особенный?

— Может быть, — сказал Молеон.

— Тогда из любопытства я хочу на него взглянуть.

— В таком случае подпишите, как положено, охранную грамоту.

— Это проще простого.

— Конечно, но вы здесь не один, капитан, хотя я приехал именно к вам, ведь вы первый из всех, и у меня то преимущество, что я знаком с вами, но не знаю других командиров.

— Значит, послание адресовано не только мне? — спросил Каверлэ.

— Да, всем командирам наемных отрядов.

— Выходит, добрый король Карл хочет обогатить не одного меня? — насмешливо спросил Каверлэ.

— Король Карл достаточно могуч, чтобы обогатить, если пожелает, всех грабителей королевства, — отпарировал Молеон со смехом, который своей язвительностью превосходил насмешки капитана Каверлэ.

Видимо, так и следовало разговаривать с главарем наемников: эта острота развеяла его дурное настроение.

— Позовите моего письмоводителя, — приказал Каверлэ, — и пусть он составит охранную грамоту по всей форме.

Вперед выступил высокий, худой, робкий человек, одетый в черное: это был учитель из соседней деревни, которого капитан Гуго де Каверлэ на время возвел в звание своего секретаря.

Под присмотром Мюзарона он выправил самую точную и правильную охранную грамоту, которая когда-либо стекала на пергамент с пера сего ученого мужа. После этого капитан, поручив пажу призвать к нему собратьев, самых знаменитых бандитов, для начала приложил набалдашник своего кинжала (либо он не умел писать, либо по одному ему известной причине не хотел снимать свою железную перчатку) под текстом грамоты и попросил других командиров поставить под собственной монограммой свои кресты, печати, подписи; исполняя сию процедуру, командиры обменивались шутками, считая себя выше всех принцев на свете: ведь они выдавали охранную грамоту посланцам короля Франции.

Когда пергамент был усеян всеми печатями и подписями, Каверлэ повернулся к Молеону.

— И как же зовут посла?

— Вы узнаете его имя, когда он приедет и если он соизволит вам его сообщить, — ответил Аженор.

— Это какой-нибудь барон, — со смехом сказал Смельчак, — у которого мы сожгли замок и отняли жену, приезжает посмотреть, нет ли возможности выменять свою целомудренную супругу на своего коня и ловчих соколов.

— Готовьте ваши лучшие доспехи, — с гордостью посоветовал Молеон, — прикажите вашим пажам, если они у вас есть, надеть самые богатые костюмы и молчите, когда тот, о ком я объявлю, войдет, если потом не хотите сожалеть о том, что совершили большую ошибку для людей, сведущих в воинском деле.

И Молеон вышел из палатки, как человек, сознающий тяжесть удара, который ему предстоит нанести. Ропот сомнения и удивления послышался среди командиров.

— Он сумасшедший, — прошептал кто-то.

— О, вы его совсем не знаете, — возразил Каверлэ. — Да нет, он не сумасшедший, хотя от него можно ждать любых неожиданностей.

Прошло полдня. Лагерь вновь обрел свой привычный вид. Одни солдаты купались в реке, другие под деревьями пили вино, третьи просто валялись на траве. Можно было видеть шайки мародеров, чье возвращение сопровождалось криками радости и воплями горя; вместе с ними появлялись растрепанные женщины, избитые мужчины, которых волокли, привязав к хвостам лошадей. Ревущую скотину, что рвалась из рук новых хозяев, затаскивали под навесы, забивали и тут же разделывали на ужин, тогда как командиры проверяли результаты вылазки и забирали свою долю добычи, правда, не без серьезных стычек с пьяными или голодными солдатами.

Чуть поодаль обучали новобранцев. Это были крестьяне, вырванные из родных хижин и насильно взятые в отряд, которые через три-четыре года забудут о прошлой жизни и станут, подобно их новым товарищам, кровожадными грабителями; армии слуг, толпы каких-то оборванцев играли в карты или готовили пищу для хозяев. Разбитые бочки, украденные кровати, поломанная мебель, разодранные матрасы усеивали землю, а огромные бездомные псы, сбившись в стаи и рыская среди этих групп людей в поисках пропитания, обворовывали грабителей и вызывали плач испуганных детей, неизвестно каким образом оказавшихся здесь.

У ворот лагеря, который мы пытались изобразить, внезапно громко зазвучали фанфары четырех трубачей; впереди везли белое знамя, усеянное бесчисленными лилиями, которые в ту эпоху еще были гербом Франции.[113]Сильное оживление сразу же охватило лагерь наемников. Забили в барабаны, младшие офицеры кинулись собирать отставших солдат и занимать главные посты. Вскоре между плотными рядами удивленных, любопытных солдат медленно проследовал торжественный кортеж. Впереди ехали четыре трубача, чьи фанфары разбудили лагерь; потом герольд, который, высоко подняв его на руках, держал обнаженный меч коннетабля с широким, украшенным лилиями лезвием и золотой рукоятью; наконец, держась на несколько шагов впереди дюжины всадников — вернее, дюжины железных статуй, — ехал, опустив забрало, горделиво сидевший в седле рыцарь. Его могучий черный конь нетерпеливо грыз позолоченные удила; на боку у рыцаря висел длинный боевой меч, рукоять которого была отполирована до блеска от долгого употребления.

Рядом с рыцарем, хотя чуть позади, шел Молеон. Он вел всю группу к главному шатру, где собрались на совет командиры наемников.

Изумленный лагерь, который еще за минуту до этого громко шумел, застыл в ожидании.

Тот, кто, казалось, был главой этого отряда, спешился, приказал поднять королевское знамя под звуки фанфар и вошел в шатер.

При его появлении сидевшие командиры даже не привстали и с ухмылкой переглянулись.

— Это знамя короля Франции, — тихим и проникновенным голосом сказал рыцарь, склоняясь перед ним.

— Мы хорошо знаем это знамя, — ответил мессир Гуго де Каверлэ, вставая навстречу незнакомцу, — но ждем, когда посланец короля Франции назовет свое имя, чтобы мы могли поклониться ему, как он сам только что поклонился гербу своего властелина.

— Я — Бертран Дюгеклен, коннетабль Франции, — скромно ответил рыцарь, открывая забрало шлема, — и послан славным королем Карлом Пятым к господам командирам наемных отрядов, да пошлет им Бог всяческую радость и благополучие.

Едва он произнес эти слова, все головы обнажились, все мечи были выхвачены из ножен и с ликованием подняты вверх; уважение, или, вернее, восторг, выразился в громких криках; этот электрический разряд вспыхнул и быстро, словно горящий порох, воспламенил весь лагерь; вся армия, скрестив пики и мечи, кричала за порогом шатра:

— Ура! Ура! Слава доброму коннетаблю!

Бертран Дюгеклен с обычной скромностью поклонился и под гром рукоплесканий помахал всем рукой.

XVI