Вместо предисловия к повести

Здравствуй, читатель!

Все вы, прочитав рекомендуемую вам повесть, надеюсь станете друзьями и товарищами героя данной повести.

В герое повести вы во многом увидите себя, а потому не осудите его просчетов и промахов и он не подвергнется тем истязаниям, каким пришлось подвергаться ему, а это уже большая оценка достоинств, которые он по силам старался заслужить, но не для похвалы или восхищения, а для назидания вам, потомки, для того, чтобы вы никогда не допустили прорыва в ваших рядах братства и товарищества.

Отправление.

Солнце ярко озаряло и согревало своими яркими лучами сады, огороды, луга и леса; я от души радовался что мы теперь всей семьей стали жить вместе: дедушка Даниил Гаврилович, моя мама - Анна Яковлевна, моя жена Аня и мой сын Вова.

Молодые яблони, которые мы посадили ранней весной в 1939 году, покрывались цветами - все цвело и благоухало, казалось ничто не предвещало ни бури, ни урагана, ни других стихийных бедствий, мы с женой собрались и поехали к дяде Мише - брату моего отца, которого немцы убили в первую мировую войну в 1914 году. При переходе реки Вислы немцы взорвали мост и тогда очень много погибло русских солдат, защищавших Россию от иноземных поработителей.

Жили мы в поселке Ащукино Пушкинского района Московской области. Сына Вову оставили с бабушкой, а сами вдвоем пошл на поезд, чтобы от Ащукинской поехать до Москвы.

В поезде ехали почему-то все молча и никто ни с кем не разговаривал, а когда приехали на Ярославский вокзал, то услышали плач женщин, но мы этому плачу внимания не придали, вошли в трамвай и поехали, и вот мы снова услышали плач и рыдания женщин, в когда спросили у них, о чем они плачут, то услышали упрек: неужели вы не знаете что началась война - немцы бомбят наши города!

Мы остолбенели и встали в тупик. Что же делать? Ехать к дяде Мише или возвратиться домой? Решили поехать, чтобы посоветоваться, что теперь делать, как быть?

Дядя Миша встретил нас душевно, но глубокое волнение, переданное по радио сообщением о начавшейся войне, не покидало его и охватило нас, молодых по сравнению с ним. Принесенная нами бутылка вина осталась нетронутой, а дядя Миша только и сказал нам, что придется всем идти на войну, защищать Родину, так же как в первую и в гражданскую войну.

Вернулись домой. Мы страшно были опечалены и говорить ни о чем не могли, как онемели. Мама и дедушка, после того, когда мы им сообщили, что немцы начали войну, бомбят наши города и селения, льется кровь мирных людей, заплакали, а мама сразу зарыдала. Это, видимо, напомнило ей первую войну, после которой она осталась вдовой с двумя детьми и пролила много слез с 1914 до 1941 года. Дедушка, старый опытный революционер, попытался заверить нас в том, что немцы найдут себе могилу на русской земле, как и в первую войну, когда их очень много побили. А теперь Советский Союз их разобьет и следа немецкого не останется на русской земле. В доказательство сказанного он излагал по своей памяти насколько мы теперь сильнее по сравнению с царской Россией: у нас теперь и самолеты и танки, да и люди теперь другие, все больше ученые и специалисты своего дела.

Пока дедушка говорил, мы все слушали и молчали, а когда он кончил говорить, мама заплакала навзрыд и это сразу отразилось на нас, и даже маленький Вова, глядя на бабушку, заплакал, да так, что и никак не могли его долго унять.

Так омрачился день 22 июня 1941 года.

Утром 23 июня 1941г. мне вручили повестку с предписанием немедленно явиться с вещами в Пушкинский райвоенкомат, как солдату запаса первой очереди по военной специальности радиста. Сборы были недолгими: я надел на себя пару нового нижнего белья и вторую пару взял с собой, надел новые кожаные сапоги и костюм - вот и все. Мама и дедушка так разрыдались, что я их никак не мог утешить, а Вова ухватился за мои брюки и невозможно было оторвать. А когда я сказал своим близким - не плачьте! Я скоро вернусь. - то дедушка ответил мне: - знаю что вернешься, но дождусь ли я-то тебя?!

Когда я прибыл на сборный пункт г. Пушкина, там уже народу было много: и стояли и сидели на улице и во дворе группами в кругу близких родных, большинство которых были печальны и многие плакали, в особенности женщины с детьми на руках. Но некоторые, видимо одинокие мужчины и парни разливали по стаканам водку и пили, и пели песни, и даже плясали.

Я здесь вспомнил, что дома мои родные тоже предлагали выпить вина, но я не мог проглотить ни одного глотка, да так и ушел на сборный пункт и даже с собой ничего не взял из продуктов в надежде на то, что питанием будем обеспечены, да и есть я ничего не хотел.

После того, когда я сдал документы, меня спросили: какая гражданская специальность, профессия? Я ответил - строитель. Действительно я закончил для военно-строительной организации курсы бухгалтеров, строительство я знал, и меня записали в списки, хотя на самом деле я финансист - гл. бухгалтер, но я не хотел сидеть за столом.

На третьи сутки приказали заходить в товарные вагоны и только тогда выдали сухие продукты: хлеб, галеты и кашу в брикетах.

В ночь на 25 июня 1941 года наш поезд с разнообразно одетыми солдатами, не обученными военному делу и совершенно не вооруженными отправили от города Пушкино в сторону Великих Лук. Поезд шел на небольшой скорости, а когда прибыли в Великие Луки, остановился.

Здесь повыскакивали из вагонов солдаты как мальчишки, кто в чем одет и им еще хочется повозиться, побороться, попрыгать. Стояли несколько часов, слух прошел, что впереди разобраны рельсы, а кто говорит, что немцы разбомбили.

Разбомбили? Так это значит, что немцы так далеко залетали и неужели безнаказанно? А где же наши соколы, где наши самолеты?

Наконец, после десяти часовой стоянки поезд тронулся с большой предосторожностью: возможно немецкие лазутчики развинтили пути или повыдергивали костыли, которыми рельсы прикреплены к шпалам! Кто что и кто о чем высказывали свои мнения и домыслы, но когда отъехали от Великих Лук километров на 80 и на наш эшелон посыпались бомбы, а потом засвистели пули из самолетов, пролетавших на бреющей высоте, и из некоторых товарищей потекла кровь ручьями, здесь стало не до шуток и не до выдумок. Поезд остановили, кричат: - Воздух! Солдаты раздетые, а некоторые разутые повыскакивали из вагонов и побросались в кюветы, а самолеты продолжали летать так низко, что порой казалось что вот-вот заденут за крыши вагонов и никто не мог выстрелить по ним ни одной пули, так как у нас на весь состав не было ни одной винтовки и ни одного пулемета, а о зенитках и помину не было. Когда немцы напотешились над безоружными людьми своей безнаказанностью и улетели восвояси, наши рабочие-железнодорожники стали исправлять железнодорожные пути: оттаскивать изогнутые и частично исковерканные бомбами рельсы, а на их месте укладывать новые и наши солдаты стали помогать железнодорожникам с тем, чтобы ускорить движение поездов.

Наконец паровоз перегнали по другому пути, отцепив его от головного вагона и переставив его во главу хвостового вагона, к которому и прицепили весь состав. Мы, рядовые солдаты, ничего не понимали и опять возникали тысячи вопросов и у каждого свое: почему, да зачем, отчего не так, а эдак, и т.д. и т.п., почему не везут дальше, т.е. ближе к фронту, а где фронт? Вот он уже здесь фронт - бей немцев, а чем? Ни одной винтовки, нет даже охотничьего ружья! Ведь мы могли бы сбить немецкие самолеты и т.д. и т.п.

В это время подъехал встречный поезд с такими же оборванцами, полураздетыми солдатами и тоже безоружными, из которых некоторые были ранены. Встреча вызвала бурный поток обмена новостями, рукопожатия и конечно остроты и различные поддергивания, вроде таких: эх, вы вояки, не убили ни одного немца, а сами уже ранены! Зачем же вы поставляли себя под пули, могли бы и отмахнуться и т.п.

Поезда вскоре тронулись в обратном направлении к Москве и когда солдаты уселись, в вагонах начались разговоры и обмен мнениями о чем рассказали солдаты встретившегося состава: их гнали в Либаву, где были расположены склады с амуницией, вооружением и боеприпасами, вот там-то и должны были одеть, обуть и вооружить, но увы, их не только не довезли до Либавы, а даже и до старой границы Латвийской республики; все ж.д. пути были разбиты и никто их не ремонтирует, а немецкие самолеты ежеминутно бомбят и обстреливают. Так вот их довезли почти до старой границы: немцы начали так бомбить, что несколько вагонов разлетелись в щепки и через каждые 5-10 минут новые звенья самолетов с новой силой обстреливали с бреющего полета, а наших не видно ни одного самолета, говорят, что все наши самолеты остались в руках у немцев на аэродромах вблизи новой границы, так же как и склады с вооружением, боеприпасами и амуницией.

И здесь снова высказывались каждым свое мнение: что враги народа пробрались к руководству в армию и в Наркомат обороны, вот они и вредят всеми возможными методами и средствами: зачем перебазировали склады из тыла страны на новую границу, занятую в 1940 году, которая еще не укреплена и не укомплектована кадрами? Зачем туда же перевели аэродромы и все самолеты и базы с горючими и смазочными материалами? Все это не иначе как дело рук врагов народа! С тем, чтобы как дар передать немцам в руки, а русских оставить не только без оружия и даже без одежды, без обуви и без продуктов питания! Никто доказывать обратное не пытался.

Наиболее осведомленные, как казалось, люди в гражданской одежде, сидящие здесь же на положении солдат, продолжали: - Вы что думаете Сталин об этом всем не знал? Наверняка знал, не иначе как с его разрешения перевели все склады, базы и аэродромы к новой границе. Ведь Сталин отлично знал, что немцы готовятся к войне против Советского Союза, а что он предпринял как Нарком обороны и как Председатель Государственного Комитета Обороны и как Генеральный секретарь ЦК?? Только одно, что запретил отвечать на выстрелы врагов выстрелами, якобы как на провокации врагов, чтобы не вызывать у них ответного огня большей мощности, а немцы и так стали бомбить наши города и деревни и убивать наших мирных людей. Но в ответ им, как бы в оправдание Сталина, послышались другие голоса: в Наркомате Обороны и в ГКО работает не один Сталин, в их составе и Булганин, и Хрущев, и Каганович, и Молотов, и много других. Тоже сидят не сложа руки и не дураки.

- Они только для того и сидят, чтобы ходить цепочкой за Сталиным, восхвалять его и преклоняться перед ним, как перед господом богом.

- Чем-нибудь все же занимаются?

- Да чем они могут заниматься, без Сталина шагу самостоятельно не сделают.

Так в спорах и доехали до Великих Лук в обратном направлении, потом прибыли в Москву и по кольцевой дороге нас доставили на товарную станцию, а затем отправили пешком, т.е. своим ходом в здание, подобие школы, где нас разместили и содержали около десяти дней. За это время отлучаться не разрешалось никому ни на один час, некоторых навестили родные или знакомые, в т.ч. приезжал ко мне зять, муж моей сестры Гарнов Сергей Алексеевич и привез мне большой кусок соленой свинины-сала, как сливочное масло. Я вначале отказывался, потом взял. Сергей уговаривал меня, сказал: бери в дороге пригодится, а если сам не съешь, то угостишь товарищей.

Через день ко мне приехала моя жена, Аня, и высказала свое желание, что хочет добровольно пойти на фронт - все идут! Посоветовать ей я не мог и сказал откровенно, что это не шутка, к тому же у нас малолетний сын. Не лучше ли ей будет забрать с собой Вову и уехать к ее родителям в Азию, в Каракалпакию. Так она и сделала, как я узнал впоследствии.

По истечении десяти дней нас из Москвы поездом отправили в Тулу, где в старых летних лагерях нас обмундировали, выдали нам по полуавтоматической винтовке на 10 зарядов и столько же зарядов в подсумок, шинель, противогаз, по 2 гранаты, вещевой мешок, галет, хлеба и в брикетах каши; когда все получили и навешали на себя, то нагрузка стала чувствительной, к тому же погода стояла жаркая, но когда нам вручили минометы и ящики с минами и патронами, а мне выдали полевую радиостанцию, то нагрузка по весу стала еще чувствительнее. После этого погрузились в поезд быстро и ночью отправили состав в том же направлении - к Великим Лукам. Задержки нигде не было и поезд шел сравнительно хорошо - километров 30-35 в час. Когда нас доставили на конечную остановку, то сразу приказали выгружаться. Поезд стоял на пути в глухом лесу и никакой станции ни впереди ни сзади не было видно, видимо, так надо было для маскировки: не курить и костров не разжигать! И громко не разговаривать! - все исполнялось, как приказано. Без промедления пошли лесом цепочками в несколько рядов и чтобы никто не отставал. Шли долго, до самой темноты, т.е. до тех пор, когда стало затруднительно различать дорогу и неровности. Прошли мы уже километров 40, а сколько еще идти никто не знал и сказать не могли. Разрешили привал и как только сбросили с себя нагрузку, тут же сразу многие легли и заснули крепким сном на душистой зеленой траве под зелеными кустами. Ночь пролетела как птица, с такой быстротой, что даже не заметили, будто мы только что легли.

Подъем без шума, тихо, но быстро. И тут наш командир подразделения лейтенант Соколов из Воронежа, стройный, четко отдававший распоряжения, предложил одному из товарищей попеременно со мной нести радиостанцию, это здорово меня облегчило. Утром нам выдали по целой большой селедке, для того, чтобы в пути не хотели пить и не бросались к каждой луже. Прошли мы утром километров 15-20, вышли из леса и расположились на поле, где не было ни единого кустика.

25 января 1981 г. Н. Сизов.

Часть 1

ОДИН ИЗ МНОГИХ

Начало боевых действий

Командир Соколов проинструктировал минометчиков и приказал вести разведку боем, а целью была на возвышенности холма деревня, где якобы расположились, как дома, немцы. Некоторых товарищей это удивило, во-первых потому что мы сами себя выдадим, точнее обнаружим и станем для немцев мишенью, в то время когда мы находимся совершенно на открытом поле и ни одного ни окопа, ни траншеи; во-вторых мин.снарядов у нас ограниченное количество - по десять штук на каждый миномет, а всех минометов пять штук, в-третьих, обстреливать приказано по деревне, которая расположена на возвышенности, а мы в низине, а вернее на склоне холма и к тому же мы не знаем точно есть в деревне немцы или их там нет. Все это внушало, что наши действия не заслуживают уважения и тем более одобрения с военной точки зрения, но приказ командования не обсуждался и обязаны были выполнить беспрекословно. Я настроил радиостанцию на прием, т.е. так, как приказал командир Соколов, который очень часто подходил ко мне, брал наушники и слушал, но с момента расположения на поле боя, и он, ни я не услышали ни одного вызова, ни приказа.

Кажется содрогнулись сердца бойцов от первых выстрелов из минометов, а потом, когда раздались вторые и третьи, здесь как будто стали свыкаться, пока немцы молчали и не отвечали на наши выстрелы ни одним шорохом.

Но когда у нас мины кончились, все использованы и ничего в руках, кроме ручных гранат и полуавтоматов не осталось, немцы сразу обрушили на нас шквал минометного огня с такой силой, что казалось свету конец. Мины летели, как горох с воем и визгом, так, что каждый квадратный метр был прострелян дважды и трижды, казалось, что ни одного человека в живых не останется и все наши солдаты будут убиты.

Все уткнулись носами в землю в надежде на то, что голову, лицо сохранишь, то будешь весь сохранен, но это самообман, это не так, любую часть организма, какую бы не задел даже осколок от мины, не только мина, может привести к смерти. Так и получилось: многим оторвало ноги, руки, пробило спину, живот, а некоторым разбило голову. Меня ударило в правую сторону тела, отбило руку, бедро, ногу и голову так сильно, что меня подбросило и перевернуло, все с меня слетело: и противогаз, и скатка, и вещевой мешок, и винтовка отлетела в сторону, а радиостанция разлетелась на мелкие куски в разные стороны, я потерял сознание и валялся как труп.

Когда немцы приостановили обстрел, наши товарищи, когда услышали приказ отступать, кто как пошли назад, многие заковыляли, держась за кровоточащие раны. Меня двое товарищей подняли и повели в кусты, я идти не мог: у меня была отбита вся правая стороны, бедро и голень, плечо и голова, но крови не было, это меня ободрило и придало мне силы, в особенности забота товарищей. Когда мы осмотрелись и оглянулись назад, на поле, то увидели, что на поле боя - хотя боя как такового не было, т.к. мы не только не убивали немцев, штыками, а даже не видели их и не сделали ни одного выстрела их винтовки - очень многие остались лежать навсегда и подняться не могли. Они были убиты. Об этом сообщили наш командир и его помощник Егоров, которые успели проверить каждого убитого. Радиостанцию мою одним ударом мины разнесло по кускам в разные стороны. Об этом сообщил командир нашего подразделения. Когда мы отступили на порядочное расстояние и собрались вместе в лесу, то оказалось, что у нас сохранилось людей меньше половины того состава, с которым мы выступили на поле боя, к тому же из живых многие были ранены или контужены. Немцы в это время начали снова артобстрел, их снаряды разбивали крупные сосны и ели, а мины с таким воем и визгом пролетали, казалось они специально были так устроены, чтобы устрашать людей своим воем. Насколько велико было количество выпущенных немцами мин и снарядов по нас, можно утвердительно сказать, что на каждый квадратный метр площади приходилось не менее двух-трех штук. От ночного зарева горящих зданий Старой Руссы и пролетавших огненных снарядов озарялось небо и значительная территория полей. Когда осмотрели раненных и контуженных и сделали им перевязки, стали отправлять в госпиталь в тыл, я лично категорически отказался в надежде на то что все восстановится и сказал, что уже все прошло, хотя еле-еле стоял на ногах, а бегать совершенно не мог. Ночь провели неспокойно и заснули лишь под утро, когда уже надо было вставать и снова идти в бой. Прошли несколько километров и снова расположились почти что на таком же поле, только было приказано обязательно окопаться, т.е. немедленно каждому для себя выкопать яму с таким расчетом, чтобы боец мог хотя бы лежать в яме ниже уровня поверхности земли и видеть наступающих врагов, а когда немцы приблизятся - подняться и бежать в атаку.

Не успели мы выкопать окопы на одну четвертую часть объема, посыпались на нас снаряды и мины с такой ураганной силой, что казалось все вокруг нас горело, и над нами и под нами горит земля и места для того, чтобы остаться в живых нет нигде. Все поле, казалось, было перепахано снарядами и минами; многие наши товарищи были разорваны на куски, а некоторые лежали и стонали, истекая кровью, кто без руки, кто без ноги, у кого вырваны внутренности живота или разбита голова; а мины и снаряды методически укладывались немцами как по расписанию на каждый метр почти рядом и своими осколками и силой волн поражали все живое. Только я собрался переползти в углубленную межу между полями, меня так ударило разрывом снаряда или мины, что я взлетел на воздух, дважды перевернуло и я тут же упал и снова удар, и я совершенно потерял сознание и так я лежал неизвестно сколько времени.

25 января 1981 г. Н. Сизов.

Часть 1 | Часть 2

ОДИН ИЗ МНОГИХ

Плен

К вечеру я почувствовал сильный удар под ребры, а когда открыл глаза, то самому себе не поверил, я увидел: передо мной стоял немец в каске, который снова ударил меня кованым сапогом и что-то пробормотал, гавкал как собака, так он был мне противен. Немец стал нацеливать на меня автомат, тут я понял, что надо вставать и идти, но никак не мог подняться и даже стоять на ногах не мог, но вижу помощи от немцев не получишь, я вынужден с болью в сердце идти туда, куда приказывают. Когда я оглянулся на поле боя, то увидел некоторых наших товарищей еле-еле двигающихся к дороге, на которой уже стояла колонна наших солдат и к ней подгоняли все новых и новых пленных. Сердце ныло, но ничего сделать было нельзя. Я вспомнил, что на мне был противогаз, плащ-палатка, вещевой мешок и винтовка в руках, а где же все эти вещи? Все с меня слетело и осталось на поле боя, а звездочку сорвал немец и взял себе, как награду за то, что разбудил и загнал в плен. Здесь я подумал, сколько бы ты не собирал советских звездочек, все равно ты мной не будешь и не станешь от этого советским. Чувство горечи и отвращения дополняло чувство боли от удара опять в правую сторону, отбито плечо, бедро, рука, нога и голова; на ногу не могу ни опираться, ни передвигаться, руку не могу поднять, чтобы поправить пилотку или шинель; правое ухо не слышит и правый глаз не видит. Затем я заметил впоследствии, что ни волосы, ни ногти у меня не росли - полное торможение, а уже спустя четыре года, после того, когда меня пленили, я обнаружил, что в следствии двух контузий и голода процесс торможения отразился не только на росте ногтей и волос, но и не нарастала эмаль зубов, в следствии чего я стер зубы до десен, из которых уже текла кровь и я не мог жевать пищу, кроме размоченного хлеба.

Немцы погнали пленных как скотину, колонну за колонной в тыл своих войск; гнали долго, а некоторых по пути пристрелили, одних за то что не могли идти, а других за то что отбегали от колонны к воле для того чтобы напиться; наконец пригнали в г. Порхов, где уже был огромный лагерь пленных на большой площади, обнесенной колючей проволокой с вышками, на которых были немцы с автоматами в руках. В лагере было множество людей, наших советских, бывших солдат, а теперь пленных, в неволе у немцев. Здесь я встретил нашего командира Соколова, хромающего и как-то ссутулившегося, который дал мне знак, чтобы я никому ни слова не сказал о том, что он бывший командир-лейтенант, а теперь рядовой, и одежду и обувь сменил на одежду и обувь рядового потому, что немцы всех командиров уничтожают, так он рассказал и после этого я его не видел.

Огромная масса пленных, не только не организованных, а наоборот - разрозненных, озлобленных, голодных - до такого состояния истолкли грязь на территории лагеря, что ни одного метра сухой площади земли не оставалось; так и ходили из конца в конец всего лагеря. Месили ногами грязь до усталости и изнеможения. Начались дожди и холодные ночи; засыпали там, где кто стоял, а потом ноги от усталости подламывались, опускались на грязь, да так на грязи и спали как мертвые.

Древесного хлеба выдавали сто грамм на день одному человеку, а иногда и через день. Все деревья, которые были на территории лагеря, обгрызли, вначале листья, ветки, потом кору до самых корней. Доведенные до крайних пределов терпения, изможденные, голодные люди бросались на проволочные заграждения лагеря, большинство которых немцами были пристрелены, некоторые пленные пытались бежать под проволокой, которую приподнимали досками, но чуткие собаки волчьей породы - немецкие овчарки - догоняли их, сбивали с ног и держали в когтях до приезда мотоциклистов или пеших автоматчиков. Многих за побег вешали посередине площади лагеря для всеобщего обозрения, а еще больше расстреливали.

Я лично дошел до крайнего отчаяния, ноги и придатки от голода и холода распухли и стали как бревна, страшно было самому на себя смотреть, ходить я не мог и еле-еле передвигался, но старался держаться на ногах; согреться было негде, и днями и ночами на ветру и под дождем, на грязи под открытым небом. Бежать! Бежать! Бежать!

Мысль о побеге не покидала ни днем ни ночью, но как???

Тысяча непреодолимых препятствий, но надо их преодолеть!!!

На мое счастье или несчастье стали набирать людей в колонну, одну - другую, и выводить за ворота, что мне и надо. Думаю лишь бы выйти за проволоку, а там я выход найду. Отправили нас несколько колонн в путь, сопровождали немецкие автоматчики с собаками: спереди, по бокам, и сзади. Пригнали к поезду и тут же без промедления погрузили в товарные вагоны, закрыли двери на закладки и сразу поезд отправили.

- Куда? Зачем? Для чего? - никто ничего не знал. Одни говорили в Германию на работу: теперь им люди нужны, свои все на фронте; нужны люди и в промышленности и в сельском хозяйстве, вот и везут работников, которые больше переломают, чем сделают.

- Да разве повезут таких доходяг в Германию, - говорили другие, - довезут куда-нибудь до леса, расстреляют, вот вам и все, чтобы не кормить древесным хлебом.

- Не может быть, - утверждали третьи, - чтобы расстреляли, иначе они не брали бы в плен, ведь легче всего пристрелить на поле боя, война все закроет своим покрывалом.

Так нас везли на большой скорости уже целые сутки, при наглухо закрытых дверях и забитых железом оконных люках. Состав где-то стоял и было слышно как стучал по крыше вагона дождь. На стук в двери вагона никто не отвечал. Попытки к побегу успехом не увенчались: выбраться из окна товарного вагона не так-то просто, в особенности на полном ходу поезда ослабевшим от голода людям, а когда эшелон стоял, немцы с автоматами в руках зорко следили.

Хотя решетку окна ослабили, но сорвать так и не смогли, потому что голыми руками сорвать полностью не хватило сил. При перевозке в течении трех с половиной суток нам не дали ни куска хлеба, ни глотка воды. Привезли нас сильно ослабевших от голода в лагерь военнопленных, находящийся на окраине города Риги Латвийской Республики, здесь было сухо и это нас ободрило. На территории лагеря стояли две старые конюшни, в которых были устроены нары в четыре яруса. На нары в конюшне по ночам так много набивалось людей, что если захочешь ночью вылезти для того, чтобы оправиться, то это стоило больших усилий, а на возврат на место, где лежал, уже на рассчитывай, этого сделать было невозможно. Многие пленные из-за отсутствия мест в конюшнях оставались ночевать на голой земле, под открытым небом; ночи становились холоднее и часто пронизывающие сырые с Балтики ветры провентилировали до самых костей. Не прошло и двух недель, как все деревья, находящиеся на территории лагеря были объедены, начиная с веток и до самых корней. Затем стали варить ремни и кожаную обувь и очень быстро дошло до вырезки ягодиц и ляжек у умерших от голода и сыпного тифа, а этим в свою очередь еще быстрее распространялся тиф и увеличивали смертность людей. Люди стали умирать как мухи в массовом количестве не только те, которые ночевали на улице, но и те, которые ночевали в конюшнях. Однажды я увидел своего земляка - Сашу Клепикова из д. Лукино Нарофоминского района Московской области, который попросил добавить ему в котелок баланды, так как первый черпак из-за толчка наполовину был пролит, а ему в ответ разливальщик так ударил черпаком по голове, что Саша еле удержался на ногах и разлил из котелка то, что было налито вначале.

Безвыходность и безнадежность положения, в котором находились пленные, вынуждали идти на различные самопожертвования. Побеги все учащались и возврат пойманных и повешенных за ноги вниз головой и за вывернутые назад руки на высоких столбах для всеобщего обозрения стали повседневными, а голод, холод, под дождем целые дни и ночи, ночлег на голой земле под открытым небом сковывали руки и ноги до предела и я снова стал опухать: ноги и придатки стали как бревна, бежать нет никакой возможности, а угождать на виселицу желания не было, и когда вешали за побег, я смотреть на них не мог. Смертность с каждым днем среди пленных увеличивалась, трупы не успевали закапывать в землю и я каждую ночь стал просыпаться от ощущения рядом лежавших на земле умерших товарищей; некоторые прожорливые стали почти у всех мертвецов вырезать мягкие места: ягодицы и ляжки, варить и есть, а то меняли на хлеб как мясо. Однажды мне удалось втиснуться в колонну пленных, которую погнали за ворота лагеря через город на товарную станцию, где заставили разгружать из вагонов сахар-рафинад наш советский, с клеймом на мешках СССР. Заныло мое сердце от горечи и обиды: наш сахар едят и нас же бьют и угнетают немцы, но увы! кто успел выхватить кусок-другой сахару из мешков, потом были и сами не рады: избили их немцы палками до полусмерти. Мне казалось, что мои мечты о побеге должны осуществиться именно сегодня и когда прогоняли нашу колонну по улицам Риги, я выбрал момент, где многолюднее и конвоиры отвлеклись, сделал шаг-другой в сторону по тротуару, а затем оказался среди людей, да и отстал от колонны. Зашел в булочную, в которой хлеба мне не дали и ответили: "найн", непонятно, но, видимо, нет. И ни одного русского слова я не услышал ни на улице, ни во дворах, и я задумался как же мне быть? Меня могут арестовать! Так и получилось: в колонне не хватает человека, где, куда девался? В один момент, видимо был дан сигнал молниеносно и меня полицай быстро доставил в лагерь под конвоем. В штабе лагеря был устроен допрос, обыск, сняли отпечатки пальцев и на первый раз всыпали двадцать пять ударов палками, после которых я проклял как гадов немцев и сказал самому себе: я обязан убежать!

Через три дня мне опять удалось выйти с колонной за ворота лагеря и гнали нас опять через город; пригнали к огромным складам, в которых были складированы в большом количестве продукты Советского Союза и сахар-рафинад, и мука-крупчатка, и гречневая крупа ядрица и рис первосортный и на всех мешках марка СССР. Вот тут-то у меня еще сильнее заныло и защемило сердце, но думай что хочешь, а взять не моги, убьют, как третьего дня. На обратном пути я опять таким же методом отошел от колонны в сторону и затерялся среди горожан, но моя одежда выдавала меня с головы до ног: на голове помятая пилотка, на плечах серая истертая шинель, а на ногах обмотки, которые очень часто у меня разматывались, и все это обмундирование и нижнее белье я уже не снимал с себя около трех месяцев, к тому же все пропиталось грязью, вшами и блохами, от которых вызывался зуд и хотелось не только чесаться, а просто раздирать всю кожу, в особенности избитую третьего дня спину. Я шел и прислушивался, не услышу ли я разговора на русском языке, но увы - все разговоры были на непонятных мне языках, а я, кроме русского, никакого другого языка не знал и это меня очень огорчило и стесняло. Что делать? Как быть? Я зашел в булочную и попросил хлеба, но мне не дали, а в ответ я услышал слово: найн! И я понял, что это значит хлеба нет. На полках действительно хлеба не было видно, может быть и был где-то. Выходя из булочной я услышал разговор двух женщин на русском языке, но они сразу узнали, что я из лагеря военнопленных и посоветовали мне быстрее идти в лагерь, а то немцы расстреляют, хотя украдкой от посторонних дали мне по куску хлеба и это мне очень помогло подкрепить свои силы. Пока я шел и спешил проглотить хлеб, полицаи меня очень быстро окружили и доставили в штаб лагеря, где опять был устроен допрос, обыск, отпечатки пальцев и повторно двадцать пять ударов резиновыми палками по спине и по плечам, и по голове, и по ногам, всего превратили в исполосованного трупа, кожу пробили до костей, из шрамов сочилась кровь, которая промочила рубашку, а штаны промокли от мочи, которую я не мог сдержать и упустил при избиении, а за это добавили еще пять ударов и предупредили, если еще раз убежишь, то повесим! Как мне было ни больно меня не покидала мысль о побеге и не страшила обещанная виселица, хотя вешали и расстреливали немцы пленных ежедневно. Каждый новый побег меня обогащал опытом и сноровкой и я сделал для себя вывод: надо переодеться!

Переодеться! Это легко сказать, ведь не дома, выбирай любой кожух или костюм, а как здесь осуществить это в натуре, в лагере военнопленных? Где взять? А добывать на воле мне верная виселица. надо бежать так, чтобы больше сюда не возвращаться! И я увидел на одном парне пиджак, хотя и старый и без подкладки, но на первое время выручит; спрашиваю с предложением: не уступишь ли?

- А что, решил бежать? - спрашивает он в ответ.

- Да нет - надоела шинель, давай сменяем!

- Давай и пайку хлеба и шинель!

Обмен состоялся, хотя ночью мне было значительно холоднее в пиджаке, чем в шинели. Через день я таким же методом сменял брюки военные на серые гражданские и додал пайку хлеба, а еще через день сменял пилотку на фуражку с лаковым козырьком, а заодно и зеленую солдатскую гимнастерку на рубашку в полоску и еще добавил пайку хлеба, а так как хлеб выдавали по сто грамм через день, то я был вынужден шесть суток быть совершенно голодным, и довольствоваться одним черпаком баланды из накошенной немытой травы. На восьмые сутки, хотя и сильно ослабевший без хлеба, я все же решил встать в колонну, которую отправляли за ворота лагеря, боясь того, как бы не вызвать подозрения у доносчиков и провокаторов своей гражданской одеждой: могли раздеть и врезать еще двадцать пять ударов за подготовку к побегу. Когда гнали колонну по многолюдным улицам, не дожидаясь когда погонят обратно, я шагнул на тротуар и затерялся между гражданскими людьми. Затем, услышав русский разговор женщин, я спросил: где здесь в городе храм православных? Мне указали, где и как пройти, в свою очередь спросили: - "а Вы не пленный?" - я ответил утвердительно: - "Нет, никогда не был военным."

Но мой вид, видимо, выдавал: одежда и обувь, которые были на мне, не внушали доверия, сам я оброс, так как не брился больше недели, весь помят, да и грязи на мне было немало от ночлега на голой земле, под открытым небом, не считая того, что на мне были миллиарды вшей и блох. Тем не менее свой путь, намечаемый по ходу событий, я решил продолжать. Дошел до храма, который назывался, как потом мне рассказали "Кафедральный собор", в котором очень быстро окружили меня женщины в большинстве совсем по сравнению со мной пожилые, по возрасту равные моей маме, и каждая из них стала давать мне деньги, наши советские, чему я был очень удивлен: и тому что дают деньги, и тому что деньги советские. Неужели я похож на нищего? Но ведь я ни у кого не просил, а они сами суют в карманы, и неужели наши, советские деньги здесь имеют хождение? Все меня удивляло! Через некоторое время подходят ко мне две женщины и спрашивают: не пленный ли я и есть ли тебе где ночевать? Я ответил, что я не пленный и что ночевать мне негде. Тогда одна из них, наиболее пожилая, говорит мне: - Пойдем, голубчик, ко мне, у меня квартира большая и есть ванна, где сможешь помыться и переодеться, надеть чистое белье и покушаешь. Вторая этим временем назвалась Дорой и сообщила мне свой адрес. Вскоре эти две женщины вышли из храма, и одна из них, старшая, пригласила меня к себе. Шли мы недолго и пришли к дому №73 по улице Мельничная, поднялись на второй этаж и зашли в квартиру №3; женщина назвалась Дарьей Ивановной по фамилии Каминтыус, познакомила меня со своим мужем Карлом Генриховичем и сыном Володей. И пока я отвечал на вопросы мужа, Дарья Ивановна очень быстро приготовила мне горячую ванну и подала чистое белье, и тут же проводила меня в ванную комнату. Когда я стал снимать с себя белье, то с меня посыпались такие крупные вши, как зерна ячменя, и в один момент были усыпаны вшами пол и ванна и это меня вынудило спустить напущенную воду из ванны и снова напустить чистой воды. Шум напускаемой воды видимо озадачил хозяйку и она пришла, как бы испугалась и спросила, почему я это делаю, тогда я был вынужден открыть ей свой секрет: - посмотрите сколько на мне было вшей, я их стряхнул нечаянно с белья в ванну, а вот сколько еще упало их на пол! Дарья Ивановна закачала головой, скорее подняла вшей на совок и мое белье бросила в печку. Я был рад, что она убедилась, что вшей надо было из ванны смыть, а потом мыться самому.

После того, когда я принял ванну, меня угостили вкусными котлетами мясными и густым натуральным чаем, и сколько я не ел, мне все хотелось есть, а Дарья Ивановна и ее супруг все подкладывали. Тогда заговорила во мне моя совесть и соображение того, что на голодный желудок, тем более таких питательных продуктов, как котлеты, есть много нельзя, да и неприлично показывать себя таким ненасытным обжорой. К вечеру в квартиру Дарьи Ивановны пришла Дора и они совместно проводили меня в подвал храма "Кафедрального собора", где жил священник отце Кирилл, к