Информационализм, индустриализм, капитализм, этатизм: способы развития и способы производства

Начиная с 1980-х годов и поныне информационно-технологическая революция была инструментом, позволившим воплощать в жизнь фундаментальный процесс реструктуризации капиталистической системы. В своем развитии и проявлениях технологическая революция сама формировалась логикой и интересами развитого капитализма, будучи тем не менее несводимой к выражению таких интересов. Альтернативная система социальной организации - этатизм - также пыталась перестроить средства достижения своих структурных целей, сохраняя в то же время сущность этих целей. В этом состоит значение горбачевской реструктуризации (перестройки - по-русски). Однако советский этатизм потерпел в этой попытке неудачу, вплоть до коллапса всей системы. В большой степени это случилось из-за неспособности этатизма усвоить и использовать принципы информа-ционализма, воплощенные в новых информационных технологиях, как будет далее показано в этой книге (в главе 8) на основе эмпирического анализа. Китайский этатизм, кажется, сумел сдвинуться к руководимому государством капитализму и к интеграции в глобальные экономические сети, фактически становясь ближе к модели "государства развития" восточно-азиатского капитализма, чем к "социализму с китайскими чертами", согласно официальной идеологии24 (я также попытаюсь показать это в главе 8). Тем не менее весьма вероятно, что в процессе структурной трансформации в Китае в ближайшие годы могут произойти крупные политические конфликты и институциональные изменения. Коллапс этатизма (за редкими исключениями, вроде Вьетнама, Северной Кореи и Кубы, которые, однако, тоже находятся в процессе формирования системы связей с глобальным капитализмом) выявил тесную связь между новой, глобальной капиталистической системой, сформированной в итоге своей относительно успешной перестройки*,и возникновением информационализма, как новой материальной и технологической базы экономического развития и социальной организации. Однако эти процессы (капиталистической реструктуризации и подъема информационализма) разные, и их взаимодействие можно понять, только проведя их аналитическое разграничение. В этом месте моего предварительного представления idees fortes книги кажется необходимым сформулировать некоторые теоретические разграничения и определения, касающиеся капитализма, этатизма, индустриализма и информационализма.

В теориях постиндустриализма и информационализма, начиная с классических работ Алена Турена25 и Дэниэла Белла26, существует прочно установившаяся традиция помещать различия между доиндустриальной эпохой, индустриализмом и информационализмом (или постиндустриализмом) на другой оси - не на той, где противопоставляются капитализм и этатизм (или коллективизм, в терминологии Белла). Хотя общества можно охарактеризовать по двум осям (так, что мы имеем индустриальный этатизм, индустриальный капитализм и т.д.), для понимания социальной динамики существенно сохранять аналитическую дистанцию и эмпирическое соотношение между способами производства (капитализм, этатизм) и способами развития (индустриализм, информационализм). Чтобы увязать эти различия с теоретической базой, на которую опирается анализ, представленный в этой книге, неизбежно придется на какое-то время увести читателя в несколько эзотерические области социологической теории.

В этой книге исследуется возникновение новой социальной структуры, проявляющейся на нашей планете в различных формах, в зависимости от разнообразия культур и институтов. Эта новая социальная структура ассоциируется с возникновением нового способа развития - информационализма, исторически сформированного перестройкой капиталистического способа производства к концу XX в.

Теоретическая перспектива, на которую опирается этот подход, постулирует, что общества организованы вокруг процессов человеческой деятельности, структурированных и исторически детерминированных в отношениях производства, опыта и власти. Производство есть воздействие человечества на материю (природу) для того, чтобы приспособить и трансформировать ее для своего блага, получая продукт, потребляя (неравным образом) часть его и накапливая экономический излишек для инвестиций согласно некоторому набору социально детерминированных целей. Опыт есть воздействие человеческих субъектов на самих себя, детерминированное соотношением между их биологическими и культурными идентичностями, и в специфических условиях их социальной и природной среды. Опыт строится вокруг бесконечного поиска удовлетворения человеческих потребностей и желаний. Власть есть то отношение между человеческими субъектами, которое на основе производства и человеческого опыта навязывает волю одних субъектов другим путем потенциального или фактического применения насилия, физического или символического. Институты общества построены так, чтобы навязывать отношения власти, существующие в каждый исторический период, включая способы контроля, границы действий и социальные контракты, полученные в результате борьбы за власть.

Производство упорядочено классовыми отношениями, определяющими процесс, посредством которого некоторые субъекты в силу их положения в процессе производства решают вопросы раздела и использования продукта, направляемого на потребление и инвестиции. Человеческий опыт структурируется вокруг гендерных/половых отношений, исторически организованных вокруг семьи и характеризующихся до сих пор господством мужчин над женщинами. Семейные отношения и сексуальность структурируют личность и вводят в рамки символическое взаимодействие.

Власть основана на государстве и его институционализированной монополии насилия, хотя то, что Фуко называет микрофизикой власти, воплощено в институтах и организациях, пронизывает все общество, от заводских цехов до больниц, замыкая субъектов в тесных рамках формальных обязанностей и неформальной агрессии.

Символическая коммуникация между людьми и отношения между ними и природой на основе производства (с дополняющим его потреблением), опыт и власть кристаллизуются в ходе истории на специфических территориях, создавая, таким образом, культуру и коллективные идентичности.

В социальном аспекте производство является комплексным процессом, ибо каждый из его элементов внутренне дифференцирован. Так, человечество как коллективный производитель включает рабочую силу и организаторов производства, рабочая сила высоко дифференцирована и стратифицирована согласно роли каждого работника в производственном процессе. Материя включает природу, измененную человеком природу, созданную человеком природу и саму человеческую природу. Опыт истории заставляет нас отойти от классического разграничения человечества и природы, поскольку тысячелетия человеческой деятельности включили природную среду в общество, делая нас, материально и символически, неотъемлемой частью этой среды. Отношение между трудом и материей в процессе трудовой деятельности включает использование средств производства для воздействия на материю на основе энергии, знаний и информации. Технология -специфическая форма этого отношения.

Продукт производственного процесса общественно используется в двух формах: потребления и экономического излишка (surplus). Социальные структуры взаимодействуют с производственными процессами, определяя правила присвоения, распределения и использования экономического излишка. Эти правила и составляют способы производства, а сами способы определяют социальные отношения в производстве, детерминируя существование социальных классов, которые складываются как таковые через свою историческую практику. Структурный принцип, согласно которому присваивается и контролируется экономический излишек, характеризует способ производства. В XX в. мы жили, в сущности, при двух господствующих способах производства: капитализме и этатизме. При капитализме отделение производителей от средств производства, превращение труда в товар и частная собственность на средства производства на основе контроля над капиталом (превращенным в товар экономическим излишком) детерминируют основной принцип присвоения и распределения экономического излишка капиталистами, хотя, кто именно является капиталистическим классом (классами), есть скорее вопрос социального исследования в каждом историческом контексте, чем абстрактная категория. При этатизме контроль над экономическим излишком является внешним по отношению к экономической сфере: он находится в руках обладателей власти в государстве (назовем их аппаратчиками или, по-китайски, линг-дао). Капитализм ориентирован на максимизацию прибыли, т. е. на увеличение объема экономического излишка, присвоенного капиталом на основе частного контроля над средствами производства и распределения. Этатизм ориентирован (был ориентирован?) на максимизацию власти, т. е. на рост военной и идеологической способности политического аппарата навязать свои цели большему количеству подданных на более глубоких уровнях их сознания.

Социальные отношения в производстве и, следовательно, способ производства определяют присвоение и использование экономического излишка. Отдельный, но фундаментальный, вопрос: какова доля такого излишка, определяемая продуктивностью конкретного процесса производства, т. е. отношением стоимости каждой единицы выпуска к стоимости каждой единицы вложений? Уровень производительности зависит от отношения между трудом и материалом как функции использования средств производства путем применения энергии и знаний. Этот процесс характеризуется техническими отношениями в производстве, определяющими способы развития. Таким образом, способы развития -это технологические схемы, через которые труд воздействует на материал, чтобы создать продукт, детерминируя, в конечном счете, величину и качество экономического излишка. Каждый способ развития определяется элементом, который является фундаментальным для повышения производительности производственного процесса. Так, при аграрном способе развития источник растущего экономического излишка есть результат количественного роста трудовых усилий и природных ресурсов (особенно земли), вовлеченных в производственный процесс, а также природной обеспеченности этими ресурсами. При индустриальном способе развития главный источник производительности заключается во введении новых энергетических источников и в способности децентрализовать использование энергии в процессах производства и распределения. В новом, информациональном способе развития источник производительности заключается в технологии генерирования знаний, обработки информации и символической коммуникации. Разумеется, знания и информация являются критически важными элементами во всех способах развития, так как процесс производства всегда основан на некотором уровне знаний и на обработке информации27. Однако специфическим для информационального способа развития является воздействие знания на само знание как главный источник производительности (см. главу 2). Обработка информации сосредоточена на технологии улучшения обработки информации как источника производительности, в "добродетельном круге" взаимодействия между знаниями как источниками технологии и применением технологии для улучшения генерирования знаний и обработки информации. Вот почему, пользуясь популярным и модным выражением, я называю этот новый способ развития информациональным, построенным через возникновение новой технологической парадигмы, основанной на информационной технологии (см. главу 1).

Каждый способ развития имеет также структурно детерминированный принцип функционирования, вокруг которого организованы технологические процессы: индустриализм ориентирован на экономический рост, т. е. на максимизацию выпуска; информациона-лизм ориентирован на технологическое развитие, т. е. на накопление знаний и более высокие уровни сложности в обработке информации. Хотя высшие уровни знания могут обычно давать повышенный уровень выпуска на единицу вложений, именно погоня за знаниями и информацией характеризует технологическую производственную функцию при информационализме.

Хотя технология и технические отношения в производстве организованы в парадигмах, рождающихся в доминантных сферах общества (например, в производственном процессе, в военно-промышленном комплексе), они распространяются по всему множеству социальных отношений и социальных структур, пронизывая и модифицируя власть и человеческий опыт28. Таким образом, способы развития формируют всю область социального поведения, включая, разумеется, и символическую коммуникацию. Поскольку информационализм основан на технологии знания и информации, в информациональном способе развития имеется особо тесная связь между культурой и производительными силами, между духом и материей. Отсюда следует, что мы должны ожидать возникновения исторически новых форм социального взаимодействия, социального контроля и социальных изменений.

24 Nolan and Furen (1990); Hsing (1996).

* У автора это слово дано в русской транскрипции. - Прим. ред.

25Touraine(1969).

26 Bell (1973). Все цитаты даны по изданию 1976 г., включающему новое и важное "Предисловие 1976".

27 Ради ясности, я считаю необходимым привести в этой книге те определения понятий "знание" и "информация", даже если такой интеллектуально приятный жест внесет некую произвольность в дискуссию, как хорошо знают многие социологи, пытавшиеся справиться с этой проблемой. У меня нет убедительных причин для улучшения определения знания, которое было дано Дэниэлом Беллом: "Знание - совокупность организованных высказываний о фактах или идеях, представляющих обоснованное суждение или экспериментальный результат, которая передается другим посредством некоторого средства коммуникации в некоторой систематизированной форме. Таким образом, я отличаю знание от новостей и развлечений". Что же касается информации, некоторые почтенные авторы, например Ф. Махлуп, определяют информацию просто как передачу знаний (Machiup 1962:15). Однако, как утверждает Белл, определение знания, принадлежащее Махлупу, кажется чрезмерно широким. Поэтому я должен присоединиться к операциональному определению информации, которое дал Пора в своей классической работе (Porat 1977:2): "Информация есть данные, которые были организованы и переданы".

28 Когда технологическая инновация не распространяется в обществе из-за институциональных препятствий, за этим следует технологическая отсталость из-за отсутствия обратной связи, идущей в инновационные институты и к самим новаторам. Этот фундаментальный урок можно вывести из важного опыта Китая эпохи Цин или Советского Союза (о Советском Союзе см. главу 8 данной книги, о Китае см. Qian (1985) и Mokyr (1990)).

Информационализм и капиталистическая "перестройка"

Переходя от теоретических категорий к историческим изменениям, можно сказать, что поистине важным для социальных процессов и форм, составляющих живую плоть обществ, является фактическое взаимодействие между способами производства и способами развития, взаимодействие, в котором действуют и борются социальные акторы, идущее непредсказуемыми путями в ограничивающих рамках истории и текущих условиях технологического и экономического развития. Так, мир и общества очень отличались бы от нынешних, если бы Горбачев успешно провел перестройку, политически трудно осуществимую, но не за пределами досягаемости, или если бы Азиатско-тихоокеанскому региону не удалось совместить свою традиционную сетевую форму экономической организации с инструментами, предоставленными информационной технологией. Однако решающим историческим фактором, ускоряющим, направляющим и формирующим информационно-технологическую парадигму и порождающим связанные с ней социальные формы, был и есть процесс капиталистической реструктуризации, начатой в 1980-х годах, так что новая техноэкономическая система может быть адекватно охарактеризована как информоцио-нольный капитализм.

Кейнсианская модель капиталистического роста, принесшая беспрецедентное экономическое процветание и социальную стабильность большинству рыночных экономик в период почти трех десятилетий после второй мировой войны, натолкнулась в начале 1970-х годов на стену собственных встроенных ограничений, и ее кризис выразился в форме галопирующей инфляции29. Когда рост цен на нефть в 1974 и 1979 гг. грозил вывести инфляционную спираль из-под контроля, правительства и фирмы занялись реструктурированием, идя прагматическим путем проб и ошибок. Этот процесс продолжался и в середине 1990-х годов, при более решительных усилиях, направленных на дерегуляцию, приватизацию и демонтаж социального контракта между трудом и капиталом, контракта, который поддерживал стабильность прежней модели роста. Короче говоря, началась серия реформ как на уровне институтов, так и на уровне менеджмента фирм, нацеленных на четыре главные задачи: углубление капиталистической логики стремления к прибыли в отношениях между капиталом и трудом; повышение производительности труда и капитала;

глобализация производства, распределения и рынков с овладением возможностями использования наиболее выгодных условий для получения прибыли повсюду; сосредоточение государственной поддержки на повышении производительности и конкурентоспособности национальных экономик, часто с ущербом для социальной защиты и регулирования общественных интересов. Технологическая инновация и организационные изменения, сосредоточенные на гибкости и приспособляемости, были абсолютно решающими в обеспечении скорости и эффективности реструктуризации. Можно утверждать, что без новой информационной технологии глобальный капитализм был бы сильно ограниченной реальностью, гибкий менеджмент был бы сведен к экономии на трудозатратах, а новый раунд расходов на капитальное оборудование и новые потребительские продукты оказался бы недостаточным, чтобы компенсировать сокращение государственных расходов. Таким образом, информационализм связан с экспансией и обновлением капитализма, как индустриализм был связан с его становлением как способа производства.

Разумеется, процесс реструктурирования очень по-разному проявлялся в регионах и обществах мира (как я коротко покажу в главе 2): он отклонился от своей фундаментальной логики из-за милитаристского кейнсианства администрации Рейгана, создав еще большие трудности для американской экономики в конце периода эйфории, вызванной искусственным стимулированием. Он был несколько ограничен в Западной Европе из-за сопротивления общества демонтажу "государства всеобщего благосостояния" и односторонней гибкости рынка труда, порождающей растущую безработицу в странах Европейского Союза. Он был усвоен в Японии путем упора скорее на производительность и конкурентоспособность на базе технологии и сотрудничества, чем на усиление эксплуатации, пока международное давление не вынудило Японию начать оффшорное производство и расширить роль незащищенного вторичного рынка труда. И он же в 1980-х годах вверг страны Африки (кроме Южно-Африканской Республики и Ботсваны) и Латинской Америки (за исключением Чили и Колумбии) в глубокий экономический кризис, когда политика Международного валютного фонда привела к уменьшению предложения денег, снижению уровня зарплаты и импорта, чтобы выравнять условия глобального накопления капитала по всему миру. Реструктуризация проходила на основе политического поражения организованного труда в главных капиталистических странах и принятия общей экономической дисциплины странами ОЭСР (Organization for Economic Cooperation and Development - OECD). Такая дисциплина, хоть и навязываемая в случае необходимости Бундесбанком, Советом управляющих Федеральной резервной системы. Международным валютным фондом, действительно была вплетена в процесс интеграции глобальных финансовых рынков, проходивший в начале 1980-х годов при использовании новых информационных технологий. В условиях глобальной финансовой интеграции автономная национальная валютная политика стала буквально неосуществимой, уравняв, таким образом, базовые экономические параметры реструктуризации на всей планете.

Хотя реструктуризация капитализма и распространение информационализма в глобальном масштабе были нераздельным процессом, общества по-разному действовали и реагировали на них в связи со специфичностью своих истории, культуры и институтов. Таким образом, было бы в некоторой степени некорректно говорить об информацио-нальном обществе, что должно подразумевать повсеместную гомогенность социальных форм при новой системе. Это предположение, очевидно, несостоятельно как эмпирически, так и теоретически. Однако мы могли бы говорить об информациональном обществе, как социологи говорят о существовании индустриального общества, характеризуемого общими фундаментальными чертами, например, в формулировке Раймона Арона30. Но с двумя важными оговорками: с одной стороны, информациональные общества, существующие в настоящее время, являются капиталистическими (в отличие от индустриальных обществ, некоторые из которых были этатистскими); с другой стороны, мы должны подчеркнуть культурное и институциональное разнообразие информациональных обществ. Так, японская уникальность31 или особенности Испании32 не собираются исчезать в процессе стирания культурных различий, их специфика лишь обновляется на пути к универсальной модернизации, на этот раз измеряемой темпами распространения компьютеров. Ни Китай, ни Бразилия не собираются расплавляться в глобальном котле информацио-нального капитализма, следуя по их нынешнему высокоскоростному пути развития. И все же Япония, Испания, Китай, Бразилия, так же как Соединенные Штаты, являются сегодня и будут в еще большей степени в будущем информациональными обществами в том смысле, что ключевые процессы генерирования знаний, экономической производительности, политической/военной мощи и средств коммуникации уже глубоко трансформированы информационной парадигмой и связаны с глобальными сетями богатства, власти и символов, работающих в рамках такой логики. Таким образом, все общества затронуты капитализмом и информационализмом, и многие общества (безусловно, все крупные общества) уже являются информациональными33, хотя и различных видов, в разной обстановке и со специфическими культурными/институциональными проявлениями. Теория информационального общества, в отличие от глобальной/информациональной экономики, всегда должна обращать внимание на историческую/культурную специфику в той же мере, как на структурные подобия, связанные с разделяемой в основных чертах техно-экономической парадигмой. Что же до реального содержания этой общей социальной структуры, которое могло бы рассматриваться как сущность нового информационального общества, то, боюсь, я неспособен суммировать его в одном параграфе: структура и процессы, характеризующие информациональные общества, есть предмет этой книги.

29 Много лет назад я дал интерпретацию причин мирового экономического кризиса 1970-х годов, а также предварительный прогноз путей капиталистической реструктуризации. Несмотря на жесткие теоретические рамки, которые я наложил на эмпирический анализ, я думаю, что главные тезисы этой книги (написанной в 1977-1978 гг.), включая предсказание появления "рейганомики" под ее собственным именем, еще полезны для понимания качественных изменений в капитализме в течение последних двух десятилетий.

30Агоn (19бЗ).

310 японской уникальности в социологической перспективе см. Shoji (1990).

32 О социальных корнях испанской уникальности и сходства с другими странами см. Zaidivar and Castells (1992).

33 Я хотел бы провести аналитическое разграничение между понятиями "информационное общество" (information society) и "информациональное общество" (informational society) с аналогичными подтекстами для информационной/информациональной экономики. Термин "информационное общество" подчеркивает роль информации в обществе. Но я утверждаю, что информация в самом широком смысле, т.е. как передача знаний, имела критическую важность во всех обществах, включая средневековую Европу, которая была культурно структурирована и в некоторой степени объединена вокруг схоластики, иначе говоря, в основном в интеллектуальных рамках (см. Southern, 1995). В противоположность этому, термин "информациональное" указывает на атрибут специфической формы социальной организации, в которой благодаря новым технологическим условиям, возникающим в данный исторический период, генерирование, обработка и передача информации стали фундаментальными источниками производительности и власти. Моя терминология пытается установить параллель с разграничением между промышленным и индустриальным обществом. Индустриальное общество (обычное понятие в социологической традиции) есть не просто общество, где имеется индустрия, но общество, где социальные и технологические формы социальной организации пронизывают все сферы деятельности, начиная с доминантных - в экономической системе и в военной технологии, и заканчивая объектами и обычаями повседневной жизни. Я использую термины "информациональное общество" и "информациональная экономика", чтобы точнее охарактеризовать нынешние трансформации, это, по здравому размышлению, следует из того, что информация и знание важны для наших обществ. Однако нынешнее содержание информационального общества должно определяться наблюдением и анализом. Это и есть цель данной книги. Например, одной из ключевых черт информационального общества является сетевая логика его базовой структуры, что и объясняет концепцию "сетевого общества". Однако другие компоненты информационального общества, такие, как общественные движения или государство, демонстрируют черты, выходящие за пределы сетевой логики, хотя эта логика, будучи характеристикой новой социальной структуры, существенно на них влияет. Таким образом, сетевое общество не исчерпывает всех значений информационального общества. Наконец, почему после всех этих уточнений я сохранил "'Информационную эпоху" в качестве общего названия книги, не включив в свое исследование средневековую Европу? Заглавия суть средства коммуникации. Они должны быть "дружественными пользователю", достаточно ясными, чтобы читатель мог угадать реальную тему книги, должны быть сформулированы так, чтобы не выходить из семантических рамок. В мире, построенном вокруг информационных технологий, информационного общества, информатизации, информационного суперхайвэя и т.п. (все термины родились в Японии 1960-х годов - Джохока Шакаи, по-японски, - и были перенесены на западную почву в 1978 г. Саймоном Нора и Аденом Минком, которые увлеклись экзотикой), такое заглавие, как "Информационная эпоха", прямо указывает на поставленные вопросы, не предрешая ответов.

"Я" в информациональном обществе

Новые информационные технологии интегрируют мир в глобальных сетях инструментализма. Опосредованная компьютерами коммуникация породила обширное множество виртуальных сообществ. Однако отличительная социальная и политическая тенденция 1990-х годов - это построение социального действия и политики вокруг первичных иден-тичностей, либо приписанных, укоренившихся в истории и географии, либо построенных заново в тревожном поиске смыслов и духовности. Первые исторические шаги информациональных обществ, как представляется, характеризуются преобладанием идентичности как организующего принципа. Под идентичностью я понимаю процесс, через который социальный актор узнает себя и конструирует смыслы, главным образом на основе данного культурного свойства или совокупности свойств, исключая более широкую соотнесенность с другими социальными структурами. Утверждение идентичности не обязательно означает неспособность соотноситься с другими идентичностями (например, женщины еще соотносятся с мужчинами) или охватить все общество под эгидой своей идентичности (например, религиозный фундаментализм стремится обратить всех и каждого). Но социальные отношения определяются vis-a-vis другим, на основе тех культурных свойств, которые конкретизируют идентичность. Например, Иошино в своем исследовании нихонджирон (идей японской уникальности) подчеркнуто определяет культурный национализм как "задачу возрождения национальной общности путем создания, сохранения или усиления культурной идентичности народа, когда она, как чувствуется, исчезает или находится под угрозой. Культурный националист рассматривает нацию как продукт уникальной истории и культуры и как коллективное единство, наделенное уникальными свойствами"34. Кэлхаун, хотя и отрицал историческую новизну феномена, также подчеркнул решающую роль идентичности в определении политики в современном американском обществе, особенно в женском движении, в движении геев, в движении за гражданские права, движениях, которые "искали не только различные инструментальные цели, но утверждения исключенных идентичностей как общественно благих и политически значимых"35. Ален Турен идет еще дальше, утверждая, что "в постиндустриальном обществе, где культурные услуги заменили материальные блага в качестве сердцевины производства, именно защита субъекта, в его личности и в его культуре, против логики аппаратов и рынков, заменяет идею классовой борьбы"36. Тогда ключевой проблемой в мире, характеризуемом одновременно глобализацией и фрагментацией, становится, как заявлено Кальдероном и Лазерной, вопрос о том, "как объединить новые технологии и коллективную память, универсальную науку и общинную культуру, страсти и разум?"37 И действительно, как?! И почему мы наблюдаем во всем мире противоположную тенденцию, а именно, увеличение дистанции между глобализацией и идентичностью, между сетью и "Я"?

Реймонд Барглоу в своем поучительном эссе, глядя на предмет с социопсихоаналити-ческой точки зрения, указывает на следующий парадокс: в то время как информационные системы и сети увеличивают человеческие силы в организации и интеграции, они одновременно подрывают традиционную западную концепцию сепаратного, независимого субъекта: "Исторический сдвиг от механических технологий к информационным помогает подорвать понятия суверенности и самостоятельности, понятия, которые давали идеологическую основу для индивидуальной идентичности с тех пор, как греческие философы выработали концепцию более двух тысячелетий назад. Короче, технология помогает разрушать то самое видение мира, которое она в прошлом лелеяла"38. Затем автор продолжает, проводя любопытное сравнение между классическими снами, описанными в трудах Фрейда, и снами его собственных пациентов в ультратехнизированной среде Сан Франциско 1990-х годов: "Образ головы... и позади нее подвешена компьютерная клавиатура... Я - эта программированная голова!"39 Это чувство абсолютного одиночества ново

в сравнении с классическим фрейдистским представлением: "Сновидцы... выражают чувство одиночества, переживаемое как экзистенциальное и неизбежное, встроенное в структуру мира... Полностью изолированное "Я" кажется безвозвратно потерянным для себя"40. Таким образом, налицо поиск новой системы связей, построенной вокруг разделяемой, реконструированной идентичности.

Как бы глубока ни была эта гипотеза, она может быть только частью объяснения. С одной стороны, она подразумевает кризис "Я", вписанного в западную индивидуалистскую концепцию, поколебленную неподдающейся контролю идеей социальной связи между людьми. Однако поиск новой идентичности и новой духовности идет также и на Востоке, несмотря на более сильное чувство коллективной идентичности и традиционное культурное подчинение индивида семье. Резонанс "Аум Синрике", особенно среди молодого, высокообразованного поколения, можно рассматривать как симптом кризиса установленных образцов идентичности вкупе с отчаянной нуждой в построении нового, коллективного "Я", значимо смешивающего духовность, передовую технологию (химию, биологию, лазеры), глобальные деловые связи и культуру милленаристского конца истории41.

С другой стороны, элементы интерпретативных рамок, объясняющих растущую мощь идентичности, должны быть также найдены на более широком фоне, в контексте макропроцессов институциональных изменений, в большой степени связанных с возникновением новой, глобальной системы. Так, широко распространенные в Западной Европе течения расизма и ксенофобии можно отнести, как предполагали Ален Турен42 и Мишель Вьевьорка43, к кризису идентичности, которая становится абстракцией ("европеец") в тот самый момент, когда европейские общества, видя, как затуманивается их национальная идентичность, открыли, что внутри них продолжают существовать этнические меньшинства (демографический факт, начиная, по крайней мере, с 1960-х годов). Или опять-таки в России и бывшем Советском Союзе мощное развитие национализма в посткоммунистический период можно соотнести, как я покажу в главе 8, с культурной пустотой, созданной семьюдесятью годами навязывания исключительно идеологического единства, пустотой, соединенной с возвращением к первичной исторической идентичности (русской, грузинской), как единственному источнику смыслов после распада исторически хрупкого советского народа.

Подъем религиозного фундаментализма также, по-видимому, связан и с глобальной тенденцией, и с институциональным кризисом. Мы знаем из истории, что идеи и верования всех мастей всегда наготове, ожидая только искры в подходящих обстоятельствах44. Важно, что фундаментализм, будь он исламским или христианским, распространился и будет распространяться в мире в тот самый исторический момент, когда глобальные сети богатства и власти связывают узловые точки и представителей глобальной элиты, одновременно обрывая связи и исключая большие сегменты обществ, регионы и даже целые страны. Почему Алжир, одно из самых модернизированных мусульманских обществ, внезапно повернулся к своим фундаменталистским спасителям, которые стали террористами (как и их предшественники - антиколониалисты), когда у них отняли их победу на демократических выборах? Почему традиционалистские учения папы Иоанна-Павла П находят неоспоримый отзвук среди обнищавших масс "третьего мира", так, что Ватикан может позволить себе игнорировать протесты феминистского меньшинства в нескольких развитых странах, где именно прогресс права на аборты уменьшает число душ, нуждающихся в спасении? Есть, кажется, некоторая логика в исключении исключающих, в переоценке критериев ценности и смысла в мире, где для компьютерно неграмотных, лишенных потребления (consumptionless) групп и необеспеченных коммуникацией территорий остается все меньше места. Когда сеть отключает "Я", то "Я" - индивидуальное или коллективное - конструирует свой смысл без глобального, инструментального соотнесения: процесс обрыва связей становится взаимным после отказа исключенных от односторонней логики структурного господства и социального исключения.

Такова область, которую нужно исследовать, а не просто заявить о ней. Несколько идей, выдвинутых здесь по поводу парадоксального проявления "Я" в информациональ-ном обществе, предназначены только для того, чтобы очертить круг моего исследования для сведения читателя, но не ради выводов, сделанных наперед.

34 Yoshino (1992:1).

35 Calhoun (1994: 4).

36 Touraine (1994, курсив автора).

37 Calderon and Lasema (1994: 90).

38 Barglow (1994: 6).

39 Ibid.: 53.

40 barlow (1994:185).

Наши рекомендации