Утопия и действительность

Склонность игнорировать то, что было, и рассматривать то, что должно быть, и склонность выводить то, что должно быть, из того, что было и что есть, определяют противоположные отношения к любой политической проблеме. Как говорил Альбер Сорель, “это вечный спор между теми, кто воображает, что мир будет соответствовать их политике, и теми, кто старается, чтобы их политика соответствовала реалиям [c.55] мира”. Описание и разработка этой антитезы может навести на размышления при анализе текущего кризиса международной политики.

Свободная воля и детерминизм

Антитеза утопии и действительности в некоторых аспектах может быть сопоставлена с антитезой свободной воли и детерминизма. Утопист – всегда волюнтарист: он верит в возможность более или менее радикального отрицания действительности и замены ее утопией благодаря акту воли. Реалист анализирует предопределенный курс развития, который он бессилен изменить. Как писал Гегель в предисловии к “Философии права”, для реалиста философия всегда “приходит слишком поздно”, чтобы изменить мир. Старый порядок “не может быть омоложен”, он может быть “только познан” посредством философии. Утопист, взгляд которого устремлен лишь в будущее, размышляет в терминах творческой спонтанности. Реалист, взгляд которого направлен в прошлое, – в терминах причинности. Все здоровые человеческие действия и, следовательно, все здравые мысли должны устанавливать равновесие между утопией и действительностью, между доброй волей и детерминизмом. Абсолютный реалист, безоговорочно принимая причинную последовательность событий, лишает себя возможности изменить действительность. Абсолютный утопист, отрицая причинную последовательность, лишает себя возможности понять или действительность, которую он стремится изменить, или процессы, с помощью которых она может быть изменена. Основной недостаток утопистов – наивность; основной недостаток реалистов – бесплодие.

Теория и практика

Антитеза утопии и действительности совпадает также с антитезой теории и практики. Утопист считает политическую теорию нормой, которой должна соответствовать политическая практика. Реалист расценивает политическую теорию как своего рода систематизацию политической практики. Отношения теории и практики были признаны в недавнем прошлом одной из центральных проблем политической мысли. И утопист, и реалист искажают эти отношения. Утопист, намеревающийся распознать взаимозависимость цели и факта, рассматривает цель как единственно уместный факт и постоянно формулирует желательные суждения в изъявительном наклонении. Американская Декларация независимости утверждает, что “все люди созданы равными”, господин Литвинов говорит, что “мир неделим”, а сэр Норман Анжел полагает, что “биологическое разделение человечества на независимые [c.56] враждующие государства [является] научной глупостью”. Тем не менее известно, что не все люди рождаются равными даже в Соединенных Штатах; что Советский Союз может оставаться в состоянии мира, в то время как все его соседи находятся в состоянии войны; и мы должны, вероятно, вспомнить о зоологах, которые описали тигра-людоеда как “научную глупость”. Эти суждения подобны пунктам политической программы, замаскированным под констатацию факта, и утопист обитает в сказочной стране таких “фактов”, отдаленный от мира действительности, где могут наблюдаться противоположные факты.

Реалист понимает, что эти утопические суждения – не факты, а стремления, и показывают желаемое, а не действительное состояние, он утверждает, что рассматриваемые как стремления эти суждения являются не априорными, но наблюдаются в реальном мире таким образом, который утопист не в состоянии понять полностью. Поэтому для реалиста равенство людей – идеология неимущего, стремящегося подняться до уровня привилегированного; неделимость мира – идеология государств, которые по каким-то причинам уязвимы для нападения и поэтому стремятся убедить всех, что нападение на них должно вызывать озабоченность у других, более удачно расположенных государств; неуместность государственного суверенитета – идеология доминирующих держав, которые рассматривают суверенитет других государств как препятствие для использования своего преобладающего положения. Как предварительное условие всякой серьезной политической науки необходимо выявление основ утопической теории. Однако реалист, отрицая любое априорное качество политических теорий и доказывая, что свои основы эти теории берут в реальности, скатывается в детерминизм, который утверждает, что теория – не более чем рационализация обусловленной и предопределенной цели, что она абсолютно бесполезна и не способна изменить ход событий. Итак, утопист рассматривает цель как единственный и окончательный факт, а реалист видит в цели простое механическое следствие других фактов. Если мы признаем, что эта механизация человеческой воли и человеческого стремления несостоятельна и нетерпима, то мы должны признать, что теория, поскольку она развивается из практики и переходит в практику, играет собственную преобразующую роль. Вопреки мнению реалиста политический процесс не состоит только из последовательности явлений, управляемых в соответствии с механическими законами причинной обусловленности; но вопреки мнению утописта он не является только воплощением в практику теоретических истин, развитых из их внутренней сущности мудрыми и дальновидными людьми. Политическая наука должна быть основана на признании взаимозависимости теории и практики, [c.57] которая может быть достигнута только путем комбинации утопии и реальности.

Интеллектуал и бюрократ

Конкретное выражение антитезы теории и практики в политике – противоречие между “интеллектуалом” и “бюрократом”, первый из которых обучен думать главным образом в априорных терминах, а второй опытным путем. Интеллектуал находится среди тех, кто стремится подчинить практику теории, и это вполне естественно, поскольку интеллектуалы склонны считать, что их мысли не обусловлены внешними силами, и думать о себе как о лидерах, чьи теории служат побудительным мотивом для так называемых людей действия. Это во многом обусловлено тем, что все интеллектуальное мировоззрение последних двух веков было окрашено математическими и естественными науками. В свете этого выработка общего принципа и рассмотрение примеров были приняты большинством интеллектуалов как необходимая основа и отправная точка любой науки. В этом отношении утопизм со своим упором на общие принципы представляет типичный интеллектуальный подход к политике.

В. Вильсон, пример наиболее яркого современного интеллектуала в политике, “выделяется описанием основных принципов... Его политический метод... состоял в том, чтобы основывать свои взгляды на широких и простых принципах, избегая обязательств по специфическим мерам”. Некоторые общие принципы типа “национальное самоопределение”, “свободная торговля” или “коллективная безопасность” (каждый из которых реалисты признают конкретным выражением специфических условий и интересов) принимаются как абсолютный стандарт, и политика оценивается как хорошая или плохая в зависимости от степени соответствия этим принципам или отклонения от них. На современном этапе интеллектуалы являются лидерами любого утопического движения, и вклад, который утопизм внес в политический прогресс, – в значительной мере их заслуга. Характерная слабость утопизма и одновременно характерная слабость политических интеллектуалов – неспособность понять действительность, как и способ, которым в нее внедрены их собственные стандарты. “Они могли бы дать своим политическим стремлениям, – писал Мейнек (Meinecke) о роли интеллектуалов в предвоенной немецкой политике, – дух чистоты и независимости, философского идеализма и возвышенности над конкретной игрой интересов... но из-за болезненного сочувствия реалистическим интересам фактической государственной жизни они быстро опускаются от возвышенного к экстравагантному и эксцентричному”. [c.58]

Часто доказывалось, что интеллектуалы менее ангажированы в своих размышлениях, чем группы, чья последовательность зависит от общих экономических интересов, и поэтому интеллектуалы занимают выгодную позицию au dessus de la melee2.

Еще в 1905 г. Ленин критиковал “старомодное представление о том, что интеллигенция способна... занять положение вне классов”. Недавно это представление было возвращено к жизни доктором Мангеймом, который доказывает, что интеллигенция, являющаяся “относительно бесклассовой” и “социально одинокой”, суммирует в себе все интересы, пронизывающие социальную жизнь, и поэтому может быть наиболее беспристрастной и объективной. В некотором ограниченном смысле это истинно. Но любое преимущество, следующее из этого, сводится на нет из-за неспособности действовать, обусловленной отделением от масс, чье отношение – определяющий фактор в политической жизни. Даже тогда, когда иллюзия лидерства современных интеллектуалов была наиболее сильной, они часто оказывались в положении офицеров, чьи отряды были готовы следовать за ними в спокойные времена, но могли покинуть их при любом серьезном событии. В Германии и других европейских странах демократические конструкции 1919 г. были созданы трудом интеллектуалов и характеризуются высокой степенью теоретического совершенства. Но в период кризиса они перестали действовать почти повсюду из-за отсутствия прочного доверия населения. Интеллектуалы Соединенных Штатов играли основную роль в создании Лиги Наций, и большинство их остались ее открытыми сторонниками. Однако основная масса американцев, последовав вначале за своими лидерами, отклонила Лигу, когда настал критический момент. В Великобритании, благодаря энергичной пропаганде, интеллектуалы добились подавляющей поддержки документа для Лиги Наций, но когда он потребовал действий, которые могли бы повлечь за собой реальные последствия для населения, правительства предпочли бездействие и протесты интеллектуалов не вызвали заметной реакции в стране.

Бюрократический подход к политике в основе своей эмпиричен. Бюрократ пытается обращаться к каждой специфической проблеме на основе “ее достоинств”, избегать формулировки принципов и продолжать придерживаться правильного курса, который он определяет благодаря интуитивному процессу, ставшему следствием большого опыта, а не рассуждения. “Никаких общих случаев не существует, – утверждает французское должностное лицо, представляющее свою страну в Собрании Лиги Наций, – существуют только конкретные случаи”. В своей [c.59] ненависти к теории бюрократ походит на человека действия. “On s’engage, puis voit”3 – девиз не одного известного генерала. Превосходство британской государственной службы объясняется частично той легкостью, с которой бюрократический менталитет приспосабливается к эмпирической традиции британской политики. Совершенный государственный служащий соответствует образцу популярного английского политического деятеля, который испытывает отвращение к письменным конституциям и соглашениям и. руководствуется прецедентом, чувством правильности решения. Без сомнения, этот эмпиризм обусловлен определенной точкой зрения и отражает консервативные традиции английских политиков. Бюрократ, возможно, более явно, чем любой другой слой сообщества, связан с существующим порядком, поддерживанием традиции и принятием прецедента как “безопасного” критерия действия. Поэтому бюрократия, легко перерождаясь в твердый и пустой формализм, заявляет о неком понимании соответствующих процедур, которое недоступно даже самому интеллектуальному постороннему. “Experience vaut mieux que science”4 – типичный бюрократический девиз. “Навыки в изучении науки, – писал Брюс, высказывая широко распространенное мнение, – дают немного для того, чтобы люди стали мудрыми в политике”. Когда бюрократ, желая отказаться от предложения, критикует его, он называет его “академическим”. Практика, а не теория, бюрократическое научение, а не интеллектуальный блеск, по мнению бюрократа, является школой политической мудрости. Бюрократ рассматривает политику как самоцель. Стоит отметить, что и Макиавелли, и Фр. Бэкон были бюрократами.

Эта фундаментальная антитеза между интеллектуальным и бюрократическим способами мышления, всегда и всюду латентная, проявилась в последние полстолетия и там, где ее едва ли искали, – в рабочем движении. В 1887 г. Энгельс поздравил немецких рабочих с тем, что они “принадлежат к наиболее теоретической нации в мире и сохранили то теоретическое понимание, которое было почти полностью потеряно так называемыми классами в Германии”. Он противопоставил это счастливое обстоятельство тому “безразличию ко всей теории, которая является одной из главных причин медленного развития английского рабочего движения. Через сорок лет другой немецкий автор подтвердил это наблюдение. Теоретический анализ марксистской доктрины стал одной из основных забот ведущих немецких социал-демократов, и многие аналитики полагают, что это однобокое интеллектуальное развитие во многом способствовало краху партии. Британское рабочее движение [c.60] до последних лет сторонилось теории. В настоящее время отсутствие понимания между интеллектуалами и профсоюзами составляет источник известных затруднений для Лейбористской партии. Деятель профсоюзного движения обычно оценивает интеллектуала как утопического теоретика, не имеющего опыта в решении практических проблем движения, а интеллектуал осуждает лидера профсоюза как бюрократа. Текущие конфликты между фракциями в рамках партии большевиков в Советской России частично объясняются как конфликты между “партийной интеллигенцией”, представленной Бухариным, Каменевым, Радеком и Троцким, и “партийным механизмом”, представленным Лениным, Свердловым (до его смерти в 1919 г.) и Сталиным.

Оппозиция интеллектуал – бюрократы была особенно очевидна в сфере иностранных дел в Великобритании в течение последних 20 лет. В период Первой мировой войны организация утопических интеллектуалов – Союз демократического контроля – старалась популяризировать свое представление о причинах войны, согласно которому она разразилась в значительной степени из-за того, что во всех государствах контроль за сферой иностранных дел осуществлялся со стороны профессиональных дипломатов. В. Вильсон полагал, что мир будет гарантирован, если международные проблемы будут улаживать не дипломаты или политические деятели, пытающиеся обслужить собственные интересы, а беспристрастные ученые – географы, этнологи, экономисты – те, кто изучал затрагиваемые проблемы”. В Лиге Наций длительное время господствовало подозрительное отношение к бюрократам, особенно к дипломатам, и предполагалось, что Лига внесет значительный вклад в решение международных проблем, если заберет международные дела из рук реакционных министерств иностранных дел. Представляя проект Соглашения на пленарной сессии Мирной конференции, Вильсон утверждал, что “если совещательный орган Лиги Наций станет просто органом должностных лиц, представляющих различные правительства, народы мира не будут гарантированы от того, что некоторые из ошибок, сделанных, по общему признанию, должностными лицами, не будут повторены”. Позже, в Палате общин лорд Сесил был более критичен: “Мой опыт участия в Мирной конференции приводит к выводу о том, что пруссаки существуют не только в Германии. Имеется также... традиция официальных классов... Вы не можете отрицать, что представители их среды обычно думают, что все то, что существует, достойно одобрения”. На Втором Собрании (Палаты общин) лорд Сесил добился поддержки “общественного мнения”, которое, как предполагалось, представляла Лига против “официальных классов”: такого рода обращения часто звучали в течение следующих десяти лет. [c.61]

Со своей стороны, бюрократ также не доверяет мессианскому рвению восторженных интеллектуалов в вопросах коллективной безопасности, мирового порядка и общего разоружения – принципов, которые кажутся ему продуктом чистой теории, далекой от практического опыта. Проблема разоружения иллюстрировала это расхождение в представлениях. Для интеллектуала общий принцип прост, а предполагаемые трудности его реализации состоят в преградах со стороны “экспертов”. Для эксперта бессмыслен и утопичен сам общий принцип: возможно ли сокращение вооружений; если же оно возможно, то тогда вопрос переходит в “практическую” плоскость и будет решаться в каждом случае “в соответствии с его особенностями”.

Левые и правые

Антитезы утопии и действительности, теории и практики далее воплощаются в антитезах радикал – консерватор, левые – правые, хотя было бы не совсем правильно утверждать, что партии, носящие эти ярлыки, всегда представляют рассматриваемые основные течения. Но радикал, как правило, – утопист, а консерватор – реалист. Интеллектуал, человек теории, будет тяготеть к левым так же естественно, как бюрократ, человек практики, будет тяготеть к правым. Следовательно, правые слабы в теории и не принимают идеи. Характерная слабость левых – неумение перевести теорию в практику; в этом принято винить бюрократов, но такое неумение более свойственно утописту. “Левые имеют причину (Vernunft), правые имеют мудрость (Verstang)”, – писал нацистский философ Мёллер Ван дер Брук (Moeller Van der Bruck). Со времен Берка (Burke) английские консерваторы всегда отвергали возможность выведения политической политики логическим путем из политической теории. “Следовать только силлогизму – быстрый путь к бездонной яме”, – утверждает лорд Болдуин; это настоящая проповедь воздержания от строгих логических способов мышления. Г-н Черчилль отказывается верить, что “экстравагантная логика в доктрине” доступна и привлекательна для британского избирателя. Наиболее четкое определение отношения правых и левых к внешней политике дал Г. Невилл Чемберлен в речи в Палате общин, где он отвечает на критику лейбористов:

“Что вы подразумеваете под внешней политикой? Вы можете говорить, что внешняя политика должна поддерживать мир. Вы можете говорить, что она должна защищать британские интересы. Вы можете говорить, что она должна использовать наше влияние правильного против неправильного, насколько Вы можете отличить правильное от неправильного. Вы можете устанавливать все эти общие принципы, но это [c.62] – не политика. Если же Вы хотите заниматься внешней политикой, Вы должны рассматривать конкретные ситуации и определять, какое действие или бездействие является подходящим для каждой конкретной ситуации. Это то, что я подразумеваю под политикой. Вполне понятно, что, поскольку ситуации и условия в сфере иностранных дел непрерывно изменяются изо дня в день, внешняя политика не может быть заявлена раз и навсегда – она должна быть применима к каждой возникающей ситуации”.

Интеллектуальное превосходство левых редко подвергается сомнению. Левый обдумывает принципы политического действия и развивает для государственных деятелей идеалы, к которым необходимо стремиться. Но у левого недостаточно практического опыта, который нарабатывается в результате контакта с действительностью. В Великобритании, начиная с войны, серьезная проблема была .связана с тем, что левые, получая управление на небольшие периоды времени, располагали лишь незначительным опытом административной практики и поэтому они стали в еще большей мере партией чистой теории. В то же время правые, будучи некоторое время в оппозиции, имели немного возможностей к совершенствованию теории с учетом недостатков практики. Интересно, что интеллектуалы попытались играть все более значимую роль на совещаниях британских левых, которые недавно стали объектом упреков премьер-министра из-за “повторяющихся клише и фраз, которые когда-то имели некоторое значение, но не имеют его сегодня” и из-за того, что они готовы к “попаданию в любую западню, если только она имеет знакомое название”. Это характерные недостатки интеллектуала в политике. В Советской России партия, находящаяся у власти, все более отказывается от теории в пользу практики, постепенно забывая о своем революционном происхождении. История показывает, что всюду, когда левые партии или политические деятели входят в контакт с действительностью – выполняют функции непосредственного политического управления, они обычно отказываются от доктринального .утопизма и сдвигаются вправо, часто сохраняя свои левые ярлыки, что усиливает беспорядок в политической терминологии.

Этика и политика

Наиболее фундаментальная из всех антитеза утопии и реальности вошла в различные концепции соотношения политики и этики. Антитеза между миром ценностей и миром сущности неявно подразумевается в дихотомии цели и факта и глубоко внедрилась в человеческое сознание и политическую мысль. Утопист основывает этические нормы, которые подразумевают независимость от политики, и стремится подогнать [c.63] под них политику. Реалист не может логически принимать какие-либо нормы как ценность. В его представлении абсолютные нормы утопистов обусловлены и продиктованы социальным порядком и поэтому являются политическими. Этика может быть только относительной, а не универсальной.

Этика должна интерпретироваться в терминах политики, и поиск этической нормы вне политики обречен на наудачу. Идентификация потусторонней действительности с высшим благом, которая в христианстве обеспечивается догматизмом, реалистом достигается через предположение, что не существует другого блага, чем принятие и понимание действительности...

Природа политики

Человек всегда жил в группах. Самая малая человеческая группа – семья – с очевидностью необходима для продолжения человеческого рода. Но, насколько известно, с самых примитивных времен люди формировали постоянные группы, более крупные, чем отдельная семья, и одной из функций такой группы было регулирование отношений между ее членами. Политика имеет дело с поведением людей в таких организованных постоянных или полупостоянных группах. Все попытки выводить природу общества из предполагаемого поведения человека, находящегося в изоляции, – чистая теория, поскольку нет причин предполагать, что человек жил когда-либо именно так. Аристотель заложил основу всех обоснованных размышлений относительно политики, когда заявил, что человек по своей природе – политическое животное. Человек в обществе реагирует на другого индивида одним из двух противоположных способов: либо он проявляет эгоизм или желание утвердить себя за счет других; либо он проявляет общительность или желание сотрудничать с другими индивидами, вступать во взаимные отношения доброжелательности и дружбы и даже подчиняться другим индивидам... Ни одно общество не сможет существовать, если значительная доля его членов не проявляет желания сотрудничать и взаимной доброжелательности. Но чтобы в обществе возникла и поддерживалась необходимая солидарность, требуется некоторая санкция, которая применяется управляющей группой или индивидом, действующим от имени общества. В большинстве примитивных обществ членство добровольное, и санкция может применяться только для изгнания индивида из группы.

Особенность политического общества, которое в современном мире имеет форму государства, состоит в том, что членство в нем обязательно. Государство, подобно другим обществам, основано на наличии [c.64] общих интересов и обязательств своих членов. Для достижения лояльности и повиновения управляющая группа регулярно осуществляет принуждение, которое неизбежно означает, что она управляет подчиненными и “эксплуатирует” их в собственных целях. Отсюда следует двойственный характер политического общества. Так, профессор Ласки утверждает, что “каждое государство построено на совести людей”. С другой стороны, антропология, так же как современная история, учит, что “война представляется главной силой в создании государства”, да и сам профессор Ласки в другом месте заявляет, что “наша цивилизация скрепляется скорее страхом, чем доброй волей”. Но между этими противоположными взглядами нет противоречия, как и между теми, когда Том Пейн в “Правах человека” требует противопоставить Берка и дилемму, по которой “правительства возникают или из круга людей, или над людьми”. Суть в том, что необходимы оба процесса. Принуждение и сознание, вражда и доброжелательность, защита своих прав и подчинение присутствуют в каждом политическом обществе. Государство создано из этих двух противоречивых аспектов человеческой природы. Утопия и действительность, идеал и институты, этика и власть неразрывны.

В создании Соединенных Штатов, как писал современный американский автор, “Гамильтон стоял за силу, богатство и власть, Джефферсон – за американскую мечту”; и тем не менее, одновременно власть и мечта были необходимыми компонентами. Если это справедливо, мы можем сделать важное заключение. Утопист, мечтающий о том, что в политике можно обойтись без отстаивания своих прав и основывать политическую систему, на этических нормах, так же неправ, как и реалист, который полагает, что альтруизм – иллюзия и любое политическое действие основано на своекорыстии. Обе эти ошибки оставили свой след на популярной терминологии. Термин “политика с позиции силы” часто используется в отрицательном смысле, как будто элемент власти или защиты своих прав в политике есть что-то неправильное и этот элемент должен был быть устранен из здоровой политической жизни. Наоборот, отдельные авторы, которые являются, строго говоря, реалистами, предлагают считать политику наукой о власти и защите своих прав и исключать из нее действия, вдохновленные моралью и нравственностью. Профессор Катлин представляет Homo Politicus как того, кто “стремится приводить волю других в соответствие со своей собственной волей таким образом, чтобы он мог лучше достичь своих собственных, целей”. Такая терминологическая непоследовательность вводит в заблуждение. Политика не может быть отделена от власти. Но Homo Politicus, который преследует только цели власти, – такой же нереальный миф, [c.65] как Homo Economicus, преследующий только выгоду. Политическое действие должно быть основано на координации этики и власти.

Эта истина имеет как практическое, так и теоретическое значение. В политике фатально игнорировать и власть, и этику. Судьба Китая в XIX столетии – иллюстрация того, что случается со страной, которая верит в моральное превосходство собственной цивилизации и презирает методы власти. Либеральное правительство Великобритании плохо кончило весной 1914 г., потому что стремилось проводить ирландскую политику, основываясь только на моральном авторитете власти, без эффективной поддержки военной власти (скорее, прямо отвергая ее). В Германии классическим примером бессилия идей, отделенных от власти, стала Франкфуртская ассамблея 1848 г., а Веймарская республика разрушилась по той причине, что многие из политических целей, которые она преследовала (фактически почти все из них, кроме противостояния коммунистам), не были подкреплены эффективной военной властью или активно противопоставлялись ей. Утописты, которые полагают, что демократия не основана на силе, отказываются признавать эти неприятные факты.

С другой стороны, реалисты, которые верят, что если они заботятся о власти, то моральные идеи будут заботиться о себе сами, также ошибаются. Самая современная форма этой доктрины реализована в широко известном высказывании: “Сила должна дать моральным идеям время, чтобы они пустили корни”. На международной арене этот аргумент использовали в 1919 г., т.е., кто, будучи неспособными защищать Версальский договор на моральных основаниях, утверждали, что начальный акт власти проложит путь к последующему моральному успокоению. История сделала немного, чтобы подтвердить эту удобную уверенность. Та же ошибка сейчас неявно выражена в часто высказываемом пожелании, что целью нашей политики должно стать восстановление Лиги Наций, которая будет способна сдерживать политического агрессора военными средствами, а впоследствии будет работать над тем, чтобы уменьшить справедливые и реальные обиды. В реальности, как только враг сокрушен или “агрессор” сдержан силой, “впоследствии” не происходит. Иллюзия, что можно отдать приоритет власти, а за этим последует этика, столь же опасна, как и иллюзия, что приоритет можно отдать морали, а за ней непосредственно последует власть.

Прежде чем приступить к рассмотрению соответствующих ролей власти и этики в политике, проанализируем взгляды тех, кто хотя и далек от реалистов, отождествляет политику с властью и полагает, что моральные концепции должны быть в целом исключены из политики. Согласно этим взглядам, существует антиномия между политикой и этикой, поэтому моральный человек не будет иметь никакого [c.66] отношения к политике. Этот тезис достаточно привлекателен и появляется в различные периоды истории и в различных контекстах. Он принимает по крайней мере три основные формы.

I. Наиболее простой его формой является доктрина непротивления. Моральный человек признает существование политической власти как зла, но расценивает использование власти к сопротивлению как еще большее зло. Это основа таких доктрин непротивления, как доктрины Иисуса, Ганди, современного пацифизма. Их суть – бойкот политики.

II. Вторая форма антитезы политики и этики – анархизм. Государство как основной орган политической власти является “наиболее ужасным, наиболее циничным и наиболее полным отрицанием гуманности”. Анархист будет использовать власть для свержения государства. Но революционную власть он не рассматривает как политическую власть, трактует ее как непосредственное восстание оскорбленной индивидуальной совести. Эта власть не стремится создать новое политическое общество, чтобы занять место старого, а пытается создать моральное общество, в котором власть и, следовательно, политика полностью устранены. Реализация принципов Нагорной проповеди, как недавно отметил английский богослов, означала бы “неожиданную смерть цивилизованного общества”. Анархист намеревается уничтожить “цивилизованное общество” от имени Нагорной проповеди.

III. Третья школа мысли начинает с той же предпосылки – антитезы между этикой и политикой, но приходит к абсолютно противоположному заключению. Предписание Иисуса “Кесарю кесарево, а Богу Богово” подразумевает сосуществование двух отдельных сфер: политической и моральной. Но моральный человек обязан помочь политику или во всяком случае не мешать ему в решении его неморальных функций. “Позвольте каждой душе отдаться более высоким полномочиям, а власть имущих предоставить богу”. Таким образом, политика признается необходимой, но отличной от морали. Эту мысль, которая осталась без внимания в Средневековье, когда церковная и светская власти были теоретически едины, восстановил Лютер, чтобы достичь компромисса между преобразованной церковью и государством. Лютер “в гневе обратился к крестьянам, когда они попытались превратить духовное царство в земное, предполагая, что принципы Евангелия имеют социальное значение”. Разделение функций между кесарем и Богом подразумевается в самой концепции “основания” церкви. Эта традиция была более постоянна и более эффективна в лютеранской Германии, чем где-нибудь еще. “Мы не консультируемся с Иисусом, – писал немецкий либеральный пастор XIX в., – когда мы обеспокоены вещами, которые относятся к области строительства государственной и политической экономии”. Бернарди заявил, что “христианская этика является индивидуальной [c.67] и социальной по своей природе и не может быть политической”. Такое отношение выражает современный богослов Карл Барт (Karl Barth), который настаивает, что политическое и социальное зло – необходимый продукт греховной природы человека и поэтому человеческие усилия по их искоренению бесполезны. Доктрина, согласно которой христианская этика не имеет отношения к политике, энергично поддержана нацистским режимом. Это представление в своей основе отличается от представлений реалистов, которые полагают, что этика может выступать в качестве одной из функций политики...

Теория разделения сфер политики и этики привлекательна для тех, кто хочет обойти неразрешимую проблему поиска морального оправдания использования силы. Но в конечном счете это мало кого может удовлетворить.

Непротивление и анархизм – решения отчаяния, которые, кажется, находят благоприятную почву только там, где люди лишены надежды достичь какие-либо цели политическим действием; и попытка отделить Бога от кесаря противоречит глубоко укоренившемуся желанию человека свести представления о мире к некоторому моральному порядку. Мы, если учитывать долгосрочную перспективу, не удовлетворены верой в то, что хорошее в политическом отношении плохо в нравственном, но мы не можем ни сделать власть моральной, ни отделить власть от политики, т.е. перед нами дилемма, которая не может быть полностью решена. Пути утопии и действительности никогда не совпадают. Идеал не может быть институциализован, а институт идеализирован. “Политика к концу истории, – пишет доктор Нибур, – будет областью, где встречаются совесть и власть, где этические и принудительные факторы человеческой жизни проникнут друг в друга и приведут к предварительным и нелегким компромиссам”. Компромиссы, подобно решениям других человеческих проблем, останутся нелегкими и предварительными. Но необходимая часть любого компромисса – это та, что оба фактора должны быть приняты во внимание... [c.68]

Примечания

1 Оригинал: The Twenty Years Crisis: 1919–1939. An introduction to the Study of International Relations / By Carr Edward Hallet (перевод Н.В. Левашовой).

2 Над схваткой (фр.).

3 “Ввяжемся, а там посмотрим” (фр.).

4 “Опыт стоит больше, чем наука” (фр.).

Цыганков П.А.

Теория политического реализма:

Наши рекомендации