Ученый ступил на путь психиатрии

Психическая деятельность есть результат физиологической деятельности определенной массы головного мозга.

И. П. Павлов

Это случилось 23 сентября 1924 года. Осень была ветреная, дождливая. С моря сильно дуло, и между рукавами невской дельты к Аптекарскому острову прибывала вода. Пушечные выстрелы предупреждали население о надвигающейся опасности. Реки и каналы вышли из берегов, ураган свирепствовал над городом. Виварии, где содержались подопытные животные, залило водой. Собаки жили в низких клетках с дверцами, расположенными у самого пола. Чтобы вытащить оттуда всплывших животных, приходилось погружать их с головой в воду, вступать с ними в жестокую схватку.

Собаки были спасены, но вскоре выяснилось, что некоторые из них утратили временные связи, усвоенные до наводнения. Условные рефлексы удалось восстановить, но они стали непрочными, легко исчезали от одного безобидного звонка. При этом собакой овладевала тревога, она пугливо озиралась, тревожно скулила, пытаясь бежать.

Верный своему правилу даже из несчастья извлекать пользу для дела, Павлов высказывает предположение, что электрический звонок, как условный раздражитель значительной силы, восстанавливает у животного картину недавнего прошлого. Так ли это, пусть ответит эксперимент. Он пропустит струю воды под дверью комнаты, где находится собака, побывавшая в затопленной клетке, и поведение животного скажет ему, насколько глубоко потрясен его мозг.

Небольшая блестящая лужа действовала на собаку как жестокий удар: она приходила в неистовство, визжала и дрожала от испуга. Струйка воды хлестнула по раненым нервам, сделала животное тяжко больным. Так паровозный гудок всю жизнь преследует перенесшего крушение поезда, вид фейерверка – пострадавшего однажды в огне.

Собака заболела реактивным неврозом. Электрический звонок был слишком трудным для нее раздражением. Ослабленный мозг не выносит резких воздействий.

Удача Петровой, обоснование типов нервной системы, влияние наводнения на подопытных животных и множество других наблюдений подсказывают Павлову новую задачу – ближе изучить психиатрию.

У жизни свои неуклонные пути, она ведет нас по ним, не всегда сообразуясь с нашим желанием. Как ученый ни был далек от практической медицины, факты – его друзья и помощники – связали физиологию с клиникой. Семидесяти пяти лет он делается терпеливым учеником клиницистов.

Неладно шли занятия академика-школьника, ученик был с характером, не уважал установленных истин и все толковал о своих собаках. Врачи-психиатры исподтишка усмехались и задавали ученому каверзные вопросы:

– Как вы объясните вот такой случай?

Ему показывают больного, бывшего военного. Человек как будто здоров, но во сне становится невменяемым: кричит и бранится, машет руками и ногами, отдает приказания, командует – переживает сцены войны. В остальном этот человек совершенно здоров.

– Опять скажете, зависимость коры от подкорки, – язвили клиницисты, – но что в этом толку? Помогите нам его излечить.

Проходит некоторое время настойчивого размышления, и ученый отвечает на заданный урок. Один из его сотрудников по собственному почину проделал опыт с собакой. Три разных тона одного и того же инструмента были связаны с тремя операциями. При звуке «си» животному вливали в рот кислоту, при звуке «фа» пускали в лапу электрический ток, а при «соль» подавали корм. После долгих испытаний, закрепивших эти временные связи, болезненные опыты были оставлены, сохранили только кормление. Первое время собака ела с тревогой, невинный тон «соль» напоминал ей о кислоте и электрическом токе. Со временем собака совершенно оправилась, но во сне происходили с ней странные вещи; она вздрагивала, визжала, скалила рот, точь-в-точь как в момент, когда ее терзали кислотой и электрическим током.

– Чем не военный невроз, – не замечая усмешки психиатров, спрашивал ученый, – и механизм простой. В головном мозгу надолго сохраняются следы сильных возбуждений. Едва кора ослабляет свой контроль, угнетенные силы восстают.

Физиолог настаивал на важности эксперимента, на познании сущности нервного процесса, его сильных и слабых сторон, а те возражали: одно дело невроз у собаки, другое – у человека. Несносный физиолог, на всё у него доказательства.

– Никакой разницы, – настаивал он на своем, – механика мозга одинакова всюду. Возьмем хотя бы ваши примеры. Дочь присутствует при последних минутах отца. Она знает, что он скоро умрет, но от больного скрывает, уверяет его, что все превосходно, лучше не надо. У самой горе, тоска смертная, а надо улыбаться, утешать старика. К чему это ведет? Конечно, к неврозу. Почему? Столкнулись два нервных процесса: возбуждение – хочется плакать, реветь и торможение – подавляй свою скорбь, улыбайся и держись. Столкнулись и стукнулись. Или такой еще пример. Меня оскорбили, ранили в самое сердце, а ответить, проявить возбуждение нельзя. Тормози – и никаких, одолевай раздражительный процесс. Холерик в этом случае напьется, сангвиник изругает неповинного человека, душу отведет и забудет, а меланхолик – раз, другой перетерпел и сорвался. Вот и невроз. То же самое и на собаках выходит. Нагружу тормоза через силу, задам трудные задачи – и готов сокол, сорвался. Не одни наши собаки нажили в наводнение неврозы, сколько людей по той же причине болеют поныне.

У психиатров было сто возражений на каждое его слово.

Он, Павлов, отрицает их разговоры о предрасположении. Чепуха! Ерунда! Их устами глаголет невежество. Ассистентка Петрова им точно предскажет, на каком испытании любая собака сорвется. Надо знать нервную систему, разбираться в этом тонком предмете. Он цитирует им Сеченова, предвидение знаменитого физиолога о путях психологии будущего: «В ее основу вместо умствований, нашептываемых обманчивым голосом сознания, будут положены положительные факты или такие исходные точки, которые в любое время могут быть проверены опытом. Все это может сделать только физиология, она одна держит ключ к истинно научному анализу психических явлений».

Психиатры делали вид, что слушают его. Он мало смыслит в их деле, это очевидно. Они согласны учить его, но никто из психиатров не станет учиться у него – физиолога.

Ученый платил им взаимностью.

– Был у меня приятель в академии – психиатр Тимофеев, – рассказывал он им. – Каждое воскресенье я в Удельной сообщал ему весь ход наших работ. Он меня внимательно слушал, умер и не понял…

Ученый не оставлял своих противников в покое:

– Мне кажется, я мог бы объяснить паранойю нашими лабораторными – данными.

До сих пор в науке не решен еще вопрос: считать ли паранойю психической болезнью или чем-то вроде умственного «вывиха». Человек мыслит нормально, как будто здоров, иногда это даже одаренная личность. Но коль скоро коснется одной-единственной темы, неизменно волнующей его, все спутается у него в бессмысленный клубок. Инженер, незнакомый с фармакологией, будет утверждать, что он располагает микстурой, гарантирующей людям бессмертие. Врач, слабо отличающий трапецию от пирамиды, станет настаивать, что в его руках тайна четвертого измерения. Нет логики, способной разубедить параноика.

– Мы образуем у собаки, – продолжает ученый убеждать психиатров, – ряд временных связей. Одну из них, пусть стук метронома, свяжем с электрическим разрядом в кожу или вливанием соляной кислоты в рот. Пока животное слышит бульканье воды, треск или тоны фисгармонии, в его поведении нет никаких отклонений от нормы. Но звучит метроном – вестник страдания, – и реакции собаки резко меняются, они искажены, временные связи приходят в расстройство.

– Собака-параноик, – улыбаются психиатры. – Мы считали паранойю человеческим страданием.

– Человеческим страданием, – сердится Павлов. – Паранойя – болезнь отдельных пунктов коры. Что тут мудреного? Хотите, я другой пример приведу. Нашего вмешательства и не бывало здесь. Была у нас собачка с кличкой Цыган. Не могли мы с ней ничего сделать. Нельзя было выработать простого условного рефлекса. Милая собачка, она и обнюхает вас, хвостом приветливо помашет, в камеру вбежит и сама на станок взберется. Все хорошо, пока до эксперимента не дошло. Услышит бульканье воды – и начнется с ней неладное: станет метаться, рваться из ремней, и к черту полетит вся ее наука, никаких больше условных рефлексов. Загадочная натура – и все тут. Всего перепробовали. Часами просиживал я в камере у Цыгана, присматривался, гадал – и ничего. Уж очень меня забрало. Придешь, бывало, в лабораторию и первым делом спрашиваешь: «Ну, как Цыган, что-нибудь прибавилось?»

Год думали, гадали и ничего не надумали.

Сижу я как-то в камере у моего Цыгана, даю сигнал «бульканье» и замечаю, что собака облизывается, морщит нос и быстро отворачивается от того места, откуда следуют звуки.

Пришло мне сразу в голову: была она, должно быть, раньше комнатной собакой, сунула морду в кипяток и здорово обожглась. Ведь мы так мало знаем прошлое наших собак. Как они жили до опытов? Какие особенности нажили в своем поведении? Проверили это обстоятельство, и вышло так, как мы полагали. У собачки оказался слабый пункт в коре, своего рода паранойя… Больше того, мы наблюдали у собак картину того, что вы называете манией преследования.

Психиатры перестали с ним спорить, привыкли к нему, как привыкают к неспокойному члену семьи в благородном семействе.

– Возьмем такой случай, – ничуть не смущается ученый. Улыбки окружающих он понимает по-своему. – Человек желает иметь свою тайну, а ему представляется, что какими-то судьбами все знают о ней. Другой жаждет одиночества, избегает людей, а ему всюду мерещатся соглядатаи. Он как будто один, и вся комната у него на виду, а все-таки кто-то вблизи притаился. Третий добивается уважения и почестей, а ему видятся насмешки и обиды. И знаками, и намеками, и выражениями лица враги изводят его, тысячами средств оскорбляют. Обратите внимание, доведенная до невроза собака воспринимает явления точно так же превратно и ложно. Звуки метронодла, вливание кислот и электрический ток, который ей приносил страдания, вызывают у нее восторг, а звуки трубы, связанные с пищей, рождают тоску и равнодушие. Когда нужны действия – наступает торможение, нужно торможение – является бурная реакция… Желание больного добиться одиночества, иметь свою тайну, пользоваться уважением и славой – это все раздражители, и очень сильные. Но при неврозе они непроизвольно и неодолимо вызывают представления обратного свойства, противоположные тому, что есть на самом деле.

Центральная нервная система, головной мозг, была для Павлова только прибором, который, как и всякий другой прибор, надо исследовать средствами науки. Болезнь означала неблагополучие в приборе.

Профессор А. Ф. Самойлов вспоминает в связи с этим следующий случай:

«Однажды, во время еще моего пребывания в институте, я шел с ним из его дома в лабораторию. По дороге он просил меня зайти с ним навестить больного, его близкого родственника. Мы пошли. Больной с половинным параличом тела лежал в постели, но, очевидно, уже поправлялся. Его положение отягчалось лишь ясно выраженным расстройством речи, которое чувствовалось тем более тяжко, что больному хотелось много рассказать И. П. Расстройство заключалось в том, что больной в разговоре не находил подлежащих, но, раз найдя подлежащее, он без всякого труда дальше произносил сказуемое и все другие части предложения. Когда мы, распростившись с больным, продолжали наш путь в лабораторию, И. П. по дороге все время разговаривал как бы сам с собой: «Машина… машина и больше ничего. Прибор. Прибор испорчен… Подлежащие испортились, измялись, истерлись, сказуемые остались целы. Где головы у людей, если они могут видеть в этом что-нибудь иное, чем прибор?»

Рассуждения эти, кажущиеся на первый взгляд механистичными, на самом деле имели смысл иной. Для Павлова слово «механизм» имело скорее наглядное, чем смысловое значение. Он пишет: «Человек есть, конечно, система (грубее говоря – машина), как и всякая другая в природе, подчиняющаяся неизбежным и единым для всей природы законам». Надо знать Павлова: в его устах «машинность» и «механизм» – полемическое противопоставление идеализму, витализму и дуализму.

Далеко не все психиатры соглашались с материалистическим мировоззрением великого физиолога, не понимали и не желали его понимать. В каждом из них сидела частица того психиатра, который на первых шагах нового учения так резко осудил методику условных рефлексов.

– К отцу, помню, в детстве, – сказал им Павлов на прощание, – приводили больных – изгонять их них дьявола. Одного с пеной у рта, другого с бредом, всякие бывали. Отец что-то шептал про себя и накрывал их епитрахилью. Вот и вы, извините за резкость, поступаете так же, не лечите, а заклинаниями бесов изгоняете.

Он, по крайней мере, сказал им то, что думал. Он обойдется без них. Есть время исправить ошибку. Восемьдесят лет не бог весть какая старость, можно самому начинать. И он организует две клиники: нервную и психиатрическую, приглашает специалистов и со свежими силами приступает к новой работе. Через год на конгрессе в Берне он выступает с обширным докладом об экспериментальных неврозах.