Медное. Два танка. Бомбёжка. Левый берег Волги. Паром. Командир роты с двумя взводами уходит на правый берег Волги. Встреча с Женькой Михайловым. Бомбёжка. 4 страница

— Разрешите идти? — сказал я бодро.

— Иди! Иди!

Я выбираю себе ординарца

— Возьмите молодого! Пожилого не удобно! — говорит мне старшина.

— Куда послать бегом, а у него ноги заплетаются.

— Возьмите молодого, есть шустрые ребята. Вот так где ранит, старик вас не вытащит бегом на себе.

— Смотря какой старик, и какой молодой? — заключаю я, — Может Захаркина взять?

— Захаркин не подойдёт! Он что-то мается с животом.

Я выбрал себе молодого солдата. Как это произошло, сейчас расскажу.

Иду вдоль траншеи, в ней сидит группа солдат. Они все из пополнения и держаться кучкой. Скребут лопатами по бокам траншеи, им велели очистить её ото льда и снега. Старики не работают. Они когда-то рыли эту траншею. Теперь работать очередь молодым. Старики сидят у бортов, покуривают, ждут когда молодые закончат работу.

— Пусть поработают пацаны. Это им в охотку, мускулы набьют и о войне кой-что узнают, — переговариваются между собой пожилые солдаты. Им теперь хорошо, есть на ком отвести свою душу.

— "Вот только лейтенант у нас молодой, был бы постарше, поддержал нашего брата!".

— "А то как на работу, так все становись!".

— Молодой, молодой! И покрикивать на нас стал. Кричит, — "Шевелись, старые клячи!".

Старики не работают, они сидят, разговаривают и курят.

— Кто у вас тут грамотный? — спрашиваю я у молодых солдат.

— Все товарищ лейтенант толковые ребята! А насчёт грамотёшки, вон Валька из Москвы. У него девять классов. А у нас всего по пять и шестой коридор.

— Валентин иди сюда, лейтенант зовёт!

— Откуда сам? — спрашиваю я его.

— У меня дома, что-нибудь случилось?

— Нет! У тебя дома всё в порядке. Я к тебе не с письмом. У меня к тебе другое дело, — Мне ординарец нужен. Пойдёшь ко мне ординарцем?

— Не знаю, справлюсь ли я?

— Справишься! Справишься! — отвечают за него дружки солдаты.

— Тебе должность помощника лейтенанта дают, а ты сомневаешься!

— Считай себя в роте пятым начальником.

— Я согласен, товарищ лейтенант, что теперь мне делать?

— Будут дела! Я скажу, когда и что тебе нужно будет сделать.

Так я подобрал себе ординарца. Молодой парнишка до войны жил с матерью, учился в школе, и со школьной скамьи прямо на фронт, в стрелковую роту.

Парень ничего, — скромный. На вид совсем не кормленный и страшно худой. Возможно, отсутствие сил сделало его немного вялым. Посиди неделю в холоде и на снегу, полежи в мёрзлой земле без костров, без землянок, без нар, без железных печек, тут и верзила откормленный сразу выпустит дух.

Я даю ему разные поручения, — Сбегай к Черняеву во взвод, вызови сюда младшего лейтенанта. Сходи к старшине, напомни ему на счёт патрон, пусть получит, в роте они не у всех в полном комплекте.

Задания, которые я даю, проверяю на следующий день обычно утром. Спрашиваю, — Ты к старшине вчера заходил, говорил на счёт патрон?

— Нет товарищ лейтенант, выскочило из головы, забегался.

— Ты вечером что делал, когда я ушёл?

— Спал товарищ лейтенант. За все эти дни отсыпался.

Я на него не кричу, не ругаюсь, но говорю серьезно, — Я на тебя надеялся, думал, что с патронами в роте порядок. А ты взял и забыл! Если ещё промашки с патронами будут, обещаю тебя отправить для несения службы в полковую похоронную команду. Там собрался весь цвет изысканного общества и выдающихся личностей. Все доходяги, евреи симулянты, немощные старики.

— Приедешь домой с фронта, а соседи спросят, — Где воевал?

— Ха, ха, ха! Скажут девчонки, когда узнают, что ты служил в похоронной команде.

— Ладно! На этот раз прощаю тебя!

За первую неделю ноября снег навалил ещё. На реке намёрз толстый слой прочного льда. Но кое-где на мели вода продолжала бежать говорливыми ручейками. Она разливалась по поверхности льда и скапливалась под снегом. Солдаты сидели в открытой траншее, мёрзли и коченели, проклинали свою судьбу.

Я проявил инициативу и разрешил им пробить в земле дыры и откопать земляные печурки. Нам на передовой огня разводить не разрешали. Теперь по ночам из-под бруствера траншеи подымались солдатские дымки. Приучишь солдат к огоньку и дыму, потом на мороз не выгонишь никого!

Полковые сидят в натопленных избах, им не понятно, что солдаты мёрзнут в снегу. Каждому своё! Одним деревни, бабы и пуховые подушки, а другим голые траншеи и льдышки под головой. Полковых бы на недельку сюда, чтоб зады пообморозили! Люди не могут, как бездомные псы, сидеть на ветру и жаться друг к другу. Вы слышали, как по ночам стая бездомных собак воет на морозе вблизи человеческого жилья? Собака скулит, как пьяная старуха.

Людям нужен отдых и человеческое тепло. Им и так солдатская жизнь не светит! Так рассуждал я, а в жизни получалось всё наоборот. Всем было наплевать, что потом будет с солдатами.

Какая-то тяжёлая апатия охватила некоторых из солдат. Одни сидели у своих печурок, обжигали ладони, смотрели на веселый огонь, пихали в печурки, поближе к огню застывшие руки и ноги. А другие лежали в нетопленых своих лазейках и исступленно глядели в мерзлый потолок.

Я шёл по траншее, что обыкновенно делал перед рассветом. Нужно было пройти, посмотреть, переброситься словами с солдатами, и по первому взгляду, по их неторопливому говору определить, как дела в роте, всё ли на месте и не случилось ли чего. Ночью я проверял оба взвода раза два, ложился спать и вставал перед рассветом. Рассвет самое тревожное и неприятное время. Перед рассветом на войне делаются все самые пакостные дела.

Траншея это извилистая, глубиной по пояс, а иногда и чуть глубже узкая канава. У траншеи в отличии от сточной канавы бока крутые и обрывистые и выброс земли с одной стороны. Старая траншея послевоенных времен, если где на неё наткнёшься, совсем не похожа на ту, чем она была во время войны. Пехотная траншея скорей похожа на яму, которую роют под водопровод, бока чуть наклонены и крутые |готовые любую минуту обвалиться| . Идёшь по ней и цепляешь боками, скребёшь мёрзлую землю то одним, то другим плечом. Под ногами где ровно, где снегу по колено, за ночь наметёт — через сугроб не пролезешь. |Глубокие следы солдатских ног остаются, когда утром первым идёшь.|

Солдаты одного отделения скребут и чистят свой участок траншеи, а в другом отделении им даже снег выкинуть лень. Пролез по глубокому снегу и думаю, может это ничейный участок траншеи. Вышел на очищенный от снега поворот, вижу солдат стоит на посту.

— Ну, как дела? — спрашиваю его, — Немец не "шуршит"?

— Нет товарищ лейтенант, всё тихо!

— Почему не расчистили за поворотом траншею? Неужель трудно снег убрать?

— Это участок соседнего отделения. Вот мой, где вы стоите чистый.

— У нас в деревне, товарищ лейтенант, сосед мой пьяница был, лодырь и бездельник. Тоже вот так к его калитке не пролезешь.

— Вот посмотрите, рядом свою берлогу отрыл их Черешков. Печки внутри нет, ноги торчат наружу, идёшь иногда, переступать приходится через них.

— Стыд и срамота!

Я обратил внимание, что солдат, с которым я говорил, стоял на подстилке из лапника. Снег по бокам траншей был обметён, и проход от снега был очищен.

Здесь на передовой были разные люди, они по разному о себе заботились, по разному в относились к службе. Здесь на передовой солдаты постигли все прелести и горести окопной жизни. Одни и здесь в окопах боролись за свою жизнь, а другие к ней были безразличны.

— У меня сейчас будет смена. Зайдите к нам в каморку, товарищ лейтенант. Посмотрите как мы живём. Посидите, покурите, погрейтесь. Мы всю ночь топили. У нас там сухо и тепло.

Солдат помолчал, а потом добавил, — Я вас табачком самосадом угощу. Вы такого ещё не пробовали.

— Ну что ж! — ответил я, — Иди буди своего напарника! Так и быть, зайду к тебе!

Солдату нельзя отказать, когда он доверительно приглашает. Нужно пойти, посидеть, покурить, может сказать, что хочет.

В подбрустверном укрытии у солдата было уютно и тепло. Земля на стенах просохла, ни сырости, ни плесни. Я сел на ворох лапника покрытый сверху куском палаточной ткани, вход наружу солдат старательно завесил. Внутри загорелся огарок свечи, в боковой печурке ещё тлели красные угли.

— Это я для вас зажёг! Мы сами без него управляемся. Только в особых случаях зажигаем, — и показал на огарок свечи.

Солдат протянул мне кисет, и я закурил. Табак был действительно хорош.

Я сидел, молчал и курил. Солдат с разговором не касался. Он понимал, что я о чём-то задумался и не хотел пустыми словами сбивать меня с мысли.

А я сидел, курил и думал о двух предметах: О солдатской жизни и о солдатской еде.

Кормили нас в дивизии исключительно "хлебосольно"! |Как принято в таких случая говорить официально!| Мучная подсоленная водица и мёрзлый, как камень, черный хлеб. Его когда рубишь, не берет даже сапёрная лопата, не будешь же его пилить двуручной пилой, — поломаешь все зубья! Суточная солдатская норма в траншею не доходила. Она как дым, как утренний туман таяла и исчезала на КП и в тылах полка. А полковые, нужно отдать им должное, знали толк в еде!

Одни здесь брали открыто, и ели, сколько принимала их душа. Им никто не перечил. Другие, помельче не лезли на глаза, они брали скромно, но ели сытно и жевали старательно. Но были и другие, почти рядовые, которые продукты получали со складов, отчитывались за них, варили их и ими комбинировали. Они в обиде на жизнь и на харчи также не были.

"Горячая пища солдату нужна!", — утверждали они и доливали в солдатский котёл побольше воды, — "Пусть солдаты просят добавки! Начальство велело! А то по дороге, мобыть, расплескаете! У нас в этом отказу нету!".

— Что-то она у тебя сегодня жидковата! — нерешительно скажет старшина.

— Не важно, что она с жижей! Это бульон! Важно, что она горячая и её много!

— Где ж много?

— В котле много!

— А тебе как положено полсотни черпаков на роту, получай и отходи!

Мысли бегут быстро, это когда рассказываешь кажется, что долго! С того самого дня, когда мы вошли в состав стрелкового полка, солдаты сразу почувствовали голод. Не раз вспомнишь свой московский 297-ой батальон. Вот где кормили досыта! Мы о еде там и не думали!

Солдаты ходили хмурыми, ворчали при раздаче пищи, но полковому начальству на это было наплевать. А что говорить? Ничего не изменишь! У солдат была теперь одна дорога к правде, через собственную смерть и через войну! Тоска о еде точила солдатскую душу. С командира роты тоже не спросишь. Солдаты видели, что на меня постоянно рычали. И уж, если ротный ничего не может сделать, что соваться в это дело солдатам.

Любой разговор по телефону со мной начинался по "матушке" |с матерщины, раздражения, недовольства| и крика. Орали и в глаза, когда вызывали к себе. Выговаривали по поводу всего, не выбирая выражений. Солдаты знали и видели, как меня постоянно ехидно высмеивали и старались поддеть. При малейшем с моей стороны возражении, мне тут же грозили.

К чему всё это делалось, я тогда не понимал. Я об этом как-то раз спросил комбата, но он упорно молчал, — Мне тоже каждый день делают втыки!

У них наверно стиль такой! — подумал я.

От сытых и довольных своей жизнью полковых начальников и до вшивых и мордастых тыловиков, все кормились за счёт солдат окопников, да ещё покрикивали и делали недовольный вид.

Там в глубоком тылу народ призывали, что нужно отдать всё для фронта. А здесь, на фронте, полковые считали защитниками Родины только себя.

— Зачем набивать желудки солдатам?

— Ранит в живот, сразу заражение крови пойдёт.

— Траншею загадят так, подлецы, что потом не продохнуть!

Солдату нужно иметь промытые мозги и пустой желудок! Русского солдата сколько не корми, он всё на начальство волком смотрит!

Меня как-то вызвали в штаб полка. Ожидая приёма, когда освободится начальство, а нас при этом обычно держали на ветру, я наткнулся на подвыпившего капитана. Не знаю, кем он был при штабе, но он посадил меня рядом с собой на бревно, дал папироску и сказал мне, — Вот послушай!

— Одни жили-были, живут и ночуют в избах, и считают себя фронтовиками.

— А вас посадили в сугробы и на вас нет смысла переводить сало и прочие съестные запасы. Другое дело основной состав полка.

— Ну лейтенант давай разберемся!

— Кто по-твоему держит фронт? А кто просто так торчит там в окопах?

— Кто в постоянных заботах? А кто всё делает из-под палки?

— Да, да! Кто отвечает за фронт?

— Линию Фронта держим мы, полковые. И нашими заботами вы сидите спокойно на передке в своей траншее.

— Не было бы нас, вы давно бы все разбежались! Верно я говорю?

— Что верно, то верно! — сказал я ему, думая, что ещё он скажет.

— Без полковников армии не существует!

— В полку фронтовики, — это отец наш родной, его заместители и штабные, как я. В полку мы не одни. Тут снабженцы и кладовщики, начфины, евреи парикмахеры, медики, повара, и сотня повозочных. При штабе портные, сапожники и шорники, сапёры, телефонисты и санитарочки в санроте, сам понимаешь! Все они фронтовики и защитники Родины. Это основной и постоянный состав полка, а вы, как это сказать? Временные людишки, переменный состав, всего на две, на три недели.

— Вас считай… Сегодня вы были, а завтра вас нет!

— А кто останется? Кто будет стоять против немцев?

— Ты знаешь, сколько вашего брата желторотых лейтенантов за это время успело отправиться на тот свет?

— Нас в полку сейчас больше, чем вас там сидящих в траншее.

— Мы штабные живучие, тем мы и сильны!

— Нас совершенно не интересует, какие у вас там потери. Чем больше, тем лучше, это значит, что полк воевал и мы поработали!

— Что я?

— Это я уже лишнего говорю!

— Иди, тебя зовут!

— Нет, это не тебя! Сиди и слушай дальше!

— Чего там скрывать! Кроме меня тебе никто не откроет глаза на то, что здесь происходит.

— Ты мне с первого раза приглянулся. Сразу видать, когда у человека открытое лицо.

— Вот слушай! Застелят вашими костьми нашу матушку землю и ни один человек после войны не узнает ни ваших фамилий, ни ваших могил.

— Видишь разница в чём? А мы будем живые и наши фамилии будут фигурировать в отчётах и наградных листах.

— Скажи лейтенант, за что ты воюешь? Только без трепотни! А то кого ни спрошу в полку, все патриотическими фразами прикрываются.

— Ладно, они тыловики, боятся место потерять. А ты ведь из траншеи.

— Я воюю за сытую жизнь. В молодости я жил в голоде и недостатке. Нас у матери было трое. Хочу, чтоб после войны жилось лучше и сытней.

— И ты думаешь дожить до конца войны?

— Думаю! Мы в училище с ребятами дали друг другу обещание до Берлина дойти.

— И ты веришь этому?

— Ну, а как же, конечно!

— Ну знаешь, ты всех перехлестнул!

— Иди! Вот теперь тебя зовут.

Хорошо, что немцы застряли в снегу, — думал я, шагая обратно в роту. Машины и танки у них увязли в сугробах. Мальчишки, перебежавшие фронт, рассказывали, немецкая техника встала намертво. Они её даже из снега не вытаскивают. Немецкая солдатня одета в летнюю форму. Вдарил мороз и немецкая пехота разбежалась по деревням и по избам. На улице мороз, а они на постах стоят в пилотках. Винтовки голыми руками не возьмёшь, прилипают к рукам и отдираются вместе с кожей.

У наших, считай, с осени заржавели стволы. А немцы вообще не стреляют. Наши стали ходить в открытую. Да что там в открытую! Считай, идут нахально, не пригибаясь, прямо напропалую!

7-го ноября праздник. К празднику нам выдали по сто граммов водки и по полбуханки немороженого хлеба. Это целое событие, мы отметили его от души. После праздника водку давать перестали, и наша жизнь пошла по старой колее.

13-го ноября меня вызвали в штаб полка по срочному делу. Там мне сказали, что я вместе с комбатом и командиром четвёртой роты Татариновым пойду в дивизию.

Я был удивлён. Спросил комбата, а он как обычно промолчал. Татаринов всю дорогу почему-то вздыхал и охал.

Мы шли не одни. С нами вместе в дивизию топали два солдата с автоматами и лейтенант командир комендантского взвода, как он сказал. Солдаты пыхтели, обливались потом от быстрой ходьбы и вскоре отстали. А дорога не близкая, считай километров пятнадцать. И снегу по колен, идти не легко. А мы хоть и голодные, но привыкшие к ходьбе и быстрые.

— Подождите я солдат подгоню! — сказал нам лейтенант из комендантского взвода и остановился на дороге.

— У меня нет времени ожидать вас здесь! — закричал он солдатам.

— Давай шевели ногами!

Солдаты молчком нагнали нас и мы снова пошли по снежной дороге. В дивизии нас встретили с улыбкой. Но ни одного знакомого лица. Лейтенант передал нас какому-то капитану, забрал солдат и пустился в обратный путь.

— Что это? — мелькнуло у меня в голове, — Конвой или охрана? Доставали нас, сдали и повернули домой!

Перед дверью в избу, капитан вышедший нам на встречу, вежливо попросил личное оружие, — пистолеты сдать ему.

— Что это? — подумал я.

— Для чего всё это? — спросил я его, удивленный.

— У нас порядок такой, дорогой мой лейтенант! Давайте пожалуйста ваш револьвертик!

Я расстегнул кобур, достал свой наган и положил его на ладонь капитану. Комбат и Татаринов сделали то же самое. После этого нас пропустили в избу.

Двое часовых в новых овчинных полушубках на перевес с автоматами охраняли крыльцо и дверь.

Мне велели присесть в передней, а комбата и Татаринова провели дальше. О чём с ними говорили, мне было неизвестно. Я хотел было закурить, но меня тут же одернули.

— У нас здесь не курят!

— Что за учреждение? И почему здесь нельзя курить?

— Здесь военный трибунал, а не учреждение! И вам, пока вы здесь сидите, курить не полагается!

— Как! — вылетело у меня от неожиданности.

Дверь во внутреннее помещёние открылась, и меня пригласили войти. Я, ничего не думая, спокойно сажусь на заднюю лавку у стены. Капитан подходит ко мне и обходительно просит пересесть на переднюю лавку.

— А мне сюда зачем? — спрашиваю я. Мне сзади смотреть удобней.

— Вы, лейтенант, уже не свидетель.

— Кто же я такой?

— Вы, как и они, подследственный и участник.

— Какой участник? В чём я участвовал и где?

— Давайте помолчим! До вас очередь дойдёт, суд во всем разберется.

Капитан легонько, подтолкнул меня вперёд и, положив руки мне на плечи, кивнул головой на свободное место |на передней лавке| . Я, не думая ничего, послушно опустился.

— Вы видите, что я с вами обращаюсь не как со взятым под стражу, а совсем наоборот! — шепчет он мне, усаживаясь сзади.

— А чему я собственно участник, — спрашиваю я его в свою очередь в полголоса.

— Не волнуйтесь лейтенант, не надо, не торопитесь. Держите себя достойно. Вы ведь офицер! Сейчас во всём разберутся и вынесут справедливое решение.

— Вы подтверждаете, что заблудились в лесу и всю ночь блуждали? — услышал я чей-то голос. Потом о чём-то говорили другие.

С мороза и с воздуха и от быстрой, долгой ходьбы я не мог сразу вникнуть в происходящее. Я почему-то разговор воспринимал урывками. Впереди, за накрытым красной материей столом сидели люди в военной форме. Перед ними лежали бумаги. Что это, собрание или праздничный президиум?

После долгого разговора с комбатом, судьи попросили его пересесть на боковую скамью, около которой стояли два вооруженных солдата.

Подошла очередь Татаринова. Он почему-то подкашливал и вытирал ладонью пот с лица.

— Вы прибыли в роту, в ту ночь, когда батальон заблудился в лесу?

— Да! — ответил он не подымая головы.

Сегодня 13-ое ноября определил я подсчётом. Шестой день с того дня, когда нам в траншее выдали водку. Кто-то подтолкнул меня сзади в плечо. Я быстро обернулся. Капитан показал мне пальцем в направлении красного стола. Я сразу понял, что теперь меня требуют к ответу.

После целого ряда вопросов, где я родился, кто я, и другие, меня спросили:

— Вы были на берегу Волги, когда батальон занимал там оборону?

— Да, был, — ответил я.

— Когда вы оставили линию обороны и отошли от берега Волги?

— Я берег Волги не оборонял. У меня приказа на оборону берега Волги не было. Мы лежали, на берегу и ждали, когда наш командир роты старший лейтенант Архипов вернётся о того берега. Я отошёл от берега Волги, когда началась бомбёжка. Сначала отошёл батальон, потом обнаружив, что мы остались одни, мы отошли за батальоном.

— Я думаю достаточно, — сказал кто-то из сидящий за столом.

— Больше вопросов нет, — сказал мне тот, что меня допрашивал.

После некоторой паузы, сидевшие за столом удалились на совещание. Они вернулись, нас попросили встать. И суд объявил своё решение.

Комбат получил восемь лет лишения свободы, а нам с Татариновым по статье 193-21"Б" УК РСФСР условно дали по пять лет.

Когда нам по очереди дали последнее слово, то я задыхаясь от несправедливости сказал, что всех перечисленных деревень о которых здесь идёт речь, и которые полк оставил без боя, я в глаза никогда не видел и о них не слыхал.

— Покажите приказ, или пусть подтвердят отдавшие его люди, что и оставленные во время переправы через Волгу солдаты обязаны были оборонять одну на указанных здесь деревень. Я с солдатами на берегу остался случайно. Я приказа на оборону берега не имел.

— Мой командир роты Архипов с тремя взводами переправился на тот берег реки и приказал мне на следующем пароме следовать за ним. Саперы у нас на глазах взорвали паром и сбежали в тыл. Я остался на берегу без всякой связи и без знания обстановки. Где и куда пропала наша рота, никто не знает. Мне здесь ставят в вину сдачу целого района деревень[75]: Избрижье, Заборье, Стружня, Галыхино, Тухминь и Степанково. Район на десятки километров для взвода в тридцать человек солдат, не слишком ли много? Его должна оборонять по крайней мере дивизия. Если здесь вершится правосудие, то почему мне в вину ставиться невозможное и такая несправедливость?

Меня тут же прервали и разъяснили, что я должен говорить только по существу и добавили:

— Виноват полк[76]. В полку осталось три офицера. Эти трое — вы! В решении суда всё учтено!

— Если всё установлено, то вам хорошо известно, что немцы и техника переправлялись у пристани Избрижье. А я находился в то время от Избрижья в пятнадцати километрах, если идти по берегу вверх по течению реки. Где же тут логика?

— Ты, лейтенант, не кипятись! — услышал я голос капитана у себя за спиной.

— Чего ты лезешь на рожон? У тебя всё условно! Ты должен быть рад, что так легко отделался? Вернёшься в роту! Сейчас револьвер свой получишь! Вот у комбата дела обстоят гораздо хуже!

Слова капитана сбили меня с хода мысли и я, как бы заткнувшись, опустился на скамью.

Да, подумал я. Березин выгородил себя, отдав под суд трех младших офицеров. Самое главное было сделано. Нас судили потому, что мы остались в живых и судить больше было некого. В течение одной ночи Березин потерял полк, который вместе с Ипатовым попал в плен. Березин потерял десяток деревень и территорию пятнадцать на двадцать километров.

Действительно, какая разница, для лейтенанта, будет он через неделю валяться убитым с судимостью или без неё!

— Что-то будет дальше? — подумал я, выходя на крыльцо. Я осмотрелся кругом, белый снег слепил глаза. Я достал махорку, свернул папироску и закурил.

— Вот ваш револьвер, возьмите! — услышал я голос капитана.

— Можете идти к себе в роту!

Нужно взять себя в руки, — решил я. И тут же стал вспоминать, когда пришёл приказ из дивизии о назначении меня на должность командира роты. На берегу Волги я был командиром взвода. Ночью всё было по-прежнему. На Тьме я исполнял обязанности командира роты, но в должности утвержден ещё не был. Перед праздником за три дня, когда мне объявили, что мне положено иметь ординарца. Вот когда я получил эту должность официально. За десять дней до суда. Да, должность командира роты и пять лет судимости условно в придачу. Теперь после суда я должен проявить мужество и стойкость, не пасть духом и не поддаться апатии. Иначе, спрашивается, для чего меня осудили!

Я возвращался назад вместе с лейтенантом Татариновым. Мы шли молча и почти всю дорогу курили. Хорошо, что нынче ранняя зима, навалило много снега, перекрыло дороги. А то драпали бы мы до сих пор. У меня не было ни протеста, ни озлобления, даже возмущения к совершенной несправедливости. Я получил неожиданный удар и ещё не осознал, что произошло, что случилось.

Татаринов отвернул по тропинке в сторону, и мы разошлись по своим ротам. Когда, я спрыгнул в свою траншею, она мне показалась незнакомой и какой-то чужой. В траншее, как прежде, сидели солдаты, чего-то жевали и дымили махоркой. Им некогда было открыть рот, для разговоров между собой.

Я не стал рассказывать своим солдатам о случившемся. Суд придавил меня, придавил мою личность. Много дней я молчал и хмурился, часто вздыхал и не отвечал на вопросы. Телефонист меня звал к телефону, я подымался и уходил в другую сторону траншеи, садился где-нибудь в углу окопа и курил.

Вечером меня разбудил старшина. Он чутьём понял, что у меня большие неприятности. Старшина осторожно предложил выпить. Сегодня в роту по норме выдали водку. Он налил мне два раза, я с жадностью и отвращением проглотил содержимое кружки. Выданная водка отдавала сивухой и привкусом керосина. Я вернул старшине пустую кружку, сплюнул на снег и положил в рот кусок мороженого хлеба. Его сразу не съешь, его приходится долго сосать. Теплая жижа побежала вниз по пищеводу. Водка обожгла что-то внутри и замутилась в голове. Она помогла освободиться от гнусных и грустных мыслей. Я вздохнул и выругался с облегчением.

Солдаты тоже чувствовали неладное. Они смотрели на меня со стороны и при моём появлении тут же замолкали. Я на глазах у них за один день, как бы переродился.

Из приветливого и отзывчивого, я превратился в замкнутого и резкого. Если раньше я старался не замечать их неряшливость и недостатки, сглаживал углы и мелкие ситуации, то теперь все эти мелочи начали меня раздражать.

Делал я всё, как прежде честно и по справедливости, но перестал им прощать даже небольшие промахи.

— Отойдёт! — говорили между собой солдаты. Видно начальство им шибко недовольно. Потом, после, через некоторое время они узнали о суде, но своих мнений по этому делу между собой не высказывали. Это, как бы была запретная тема, для разговоров |и выноса своих суждений| .

Я уходил иногда куда-нибудь в дальний окоп, расслаблялся и внутренне нагонял на себя тоску.

— Милая моя Родина! Плачет твой сын! Горечью и болью душа обливается. Все мы идущие на смерть и в небытие хотим избавить свой народ от страданий и гнёта! Мы, простые солдаты своей земли, привыкшие к нищете и голоду, всё на себе терпеливо вынесем и преодолеем. А вы добрые матери, утрите слезы. Вы, ожидающие в тревоге своё безмерное горе. К вам обращают свои мысли и надежды дети, когда они идут умирать!

Смерть, это яркий и последний безумный миг, когда солдат подходит к своей черте и наступает пелена чёрного и вечного мрака!