Яхман в роли изобретателя. маленький человек в роли бога, но мы‑то с тобою вместе!

Наутро Пиннеберг стоит среди штанов за прилавком сам не свой: нелегко молодожену сознавать, что за гостя он приютил у себя, в своей крохотной квартирке, собственно говоря, состоящей из одной комнаты. То и дело припоминается Яхман в ту ночь, когда он принес им деньги, чтобы уплатить за квартиру, как он рвался к постели Овечки.

Ну, хорошо, тогда Яхман напился, допустим. Вчера вечером он был совсем другим человеком, очень даже симпатичным. И все‑таки веры ему нет, а уж доверия тем более.

Пиннеберг стоит за прилавком, а у самого пятки чешутся: поскорее бы домой! Но, разумеется, когда он приходит домой, там все в полном порядке. Настроение у Овечки прекрасное, они любуются Малышом, и Пиннеберг лишь вскользь бросает гостю, который роется у окна в чемодане:

— Добрый вечер, господин. Яхман!

— Добрый вечер, юноша, — отвечает тот. — Бегу, бегу…— вот он уже за дверьми — они слышат, как он с грохотом скатывается по лестнице.

— Ну, как он? — спрашивает Пиннеберг.

— Очень симпатичный. — отвечает Овечка. — В сущности говоря, он просто симпатяга. С утра очень нервничал, все говорил о своих чемоданах — дескать, не мог бы ты забрать их с вокзала Зоопарк

— И что ты ему сказала?

— Пусть тебя и спрашивает. Но он только что‑то пробурчал. Потом три раза спускался с лестницы и каждый раз возвращался. Потом подсел к Малышу, звякал над ним ключами и распевал песенки. Потом вдруг подхватился и побежал…

— Набрался‑таки духу.

— А потом явился с чемоданами, и теперь сам не свой от радости. Без конца роется в своих манатках, сует в плиту какие‑то бумажки. Да, он сделал изобретение.

— Изобретение?

— Он слышать не может, когда Малыш кричит. Просто с ума сходит, подумать только: бедный крошка уже сейчас воюет против всего света! Тут нет никакой трагедии, говорю я ему, Малыш голоден, только и всего. Так что бы ты думал: он хотел, чтобы я сию же минуту покормила Малыша. А когда я отказалась — он изругал меня в пух и прах! Это, говорит, ваша родительская блажь, воспитательные фанаберии, задурили себе голову невесть чем. Потом он захотел выйти с ним погулять, потом — вывезти его в коляске. Можешь ты себе это представить: Яхман с детской коляской в Тиргартене! Я, конечно, и слышать об этом не хочу, а Малыш ревет и ревет…

Она замолкает, так как Малыш, словно услышав, о чем речь, подает голос, тоненько и яростно…

— Вот, пожалуйста! Сейчас увидишь, что изобрел Яхман…

Она берет стул и приставляет его к кроватке. На стул она кладет свой чемоданчик, затем приносят будильник и ставит его на чемоданчик.

Пиннеберг с интересом наблюдает.

Будильник, обыкновенный кухонный будильник‑громобой, тикает над самым ухом Малыша. Он тикает очень громко, но, разумеется, когда ревет Малыш, тиканья просто не слышно. Сперва Малыш ревет не переставая, но ведь и ему надо рано или поздно сделать короткую передышку, чтобы набрать в грудь воздуха. Потом он снова заходится ревом.

— Еще не заметил, — шепчет Овечка.

Э, нет, пожалуй, он все‑таки уже заметил. Следующая передышка наступает гораздо скорее и длится гораздо дольше. Малыш как будто прислушивается: тик‑так, тик‑так — без конца.

Потом он снова ревет. Но теперь уже без прежней настойчивости. Он лежит, весь красный от натуги, с беленьким хохолком на темечке, с маленьким, смешно надутым ротиком, и смотрит прямо перед собой, явно ничего не видя; маленькие пальчики лежат на одеяле. Конечно, ему ужасно хочется реветь, ведь он голоден, в животе у него бурчит, а раз так — надо реветь. Но теперь что‑то происходит у него над ухом: тик‑так, тик‑так — без конца.

Без конца, да не совсем. Начнешь реветь — звук пропадает. Перестанешь — вот он, тут как тут. Надо проверить. Он пробует ревануть, так, совсем немножечко — и нету тик‑така. Он умолкает — тик‑так опять тут как тут. Тогда он умолкает окончательно, он вслушивается, вероятно, в его мозгу ни для чего не осталось больше места: тик‑так, тик‑так. А бурчанье в животе ушло куда‑то глубоко‑глубоко да так там и осталось.

— Похоже, и вправду действует, — шепчет Пиннеберг. — Ну и молодец же этот Яхман, как он только додумался?

— Испытываете мое изобретение? — доносится из дверей голос Яхмана. — Действует?

— Похоже, что так, — отвечает Пиннеберг. — Вопрос только, надолго ли?

— Ну как, мадам? Известна ли господину супругу наша программа? Одобрил он ее?

— Нет, он еще ничего не знает. Так вот, милый, господин Яхман приглашает нас. Будем кутить вовсю, кабаре и бар — понимаешь? А для начала — кино.

— Ну что же, — отвечает Пиннеберг. — Ты получила свое, Овечка. Кутнуть, господин Яхман, это давнишняя мечта ее жизни. Отлично!

Спустя час они сидит в кино, в ложе. Свет гаснет, и затем…

Спальня, две головы на подушках: юное, свежее, как роза, лицо женщины и лицо мужчины постарше, сохраняющее озабоченное выражение даже во сне.

Потом появляется циферблат будильника, будильник поставлен на половину седьмого. Мужчина беспокойно задвигался, повернулся и, еще впросонках, протянул руку к будильнику: двадцать пять минут седьмого. Мужчина вздыхает, ставит будильник на место и снова закрывает глаза.

— Тянет до последней минуты. — неодобрительно замечает Пиннеберг.

В ногах большой кровати что‑то белеется: детская кроватка. В ней спит ребенок, положив головку на руку, рот его полуоткрыт.

Будильник звонит, молоточек точно взбесился, так и колотит о металлическую чашечку — не молоточек, а сущий дьявол! Мужчина разом вскакивает, спускает ноги с кровати — тощие ноги без икр, поросшие жидким черним волосом.

Зал хохочет.

— У настоящих героев экрана, — говорит Яхман, — вообще не должно быть волос на ногах. Фильм провалится, это бесспорно.

Но, быть может, героиня спасет его? Она сказочно красива, это несомненно: когда будильник зазвонил, она приподнялась на локте, одеяло скользнуло вниз, рубашка слегка приоткрылась, и благодаря искусному повороту, спадающему одеялу и колышащейся рубашке у зрителей на секунду создалось впечатление, что они увидели ее грудь. Приятная атмосфера, ничего не скажешь — а она уже натянула одеяло на плечи и снова уютно устроилась в постели.

— Это и есть заглавная стерва, — говорит Яхман. — Не прошло и пяти минут, а она уже прет на тебя раскрытой грудью. Господи, как все это элементарно просто!

— Зато красивая! — замечает Пиннеберг.

Муж давно уже натянул брюки, ребенок сидит в кроватке и кричит: «Папа, мишку!» Отец подает ему мишку, а он уже требует куклу. Муж бежит на кухню, ставит греться воду — он такой худой, мозглявый. Ну и беготни у него! Подать куклу ребенку, накрыть стол к завтраку, приготовить бутерброды, а тут и чайник вскипел — надо заварить чай, побриться, а жена лежит в постели, свежа как бутон розы.

Но вот и она встала, — нет, она очень даже симпатичная, она вовсе не «такая», она сама приносит себе в ванную теплой воды для умывания. Муж посматривает на часы, играет с ребенком, разливает чай, выскакивает на лестницу — не принесли ли молоко. Нет, только газету. Тем временем жена умылась и прямехонько к своему месту за столом. Каждый берет по листу газеты, чашку чая, хлеб.

Из спальни доносится крик: кукла свалилась с кровати; отец бросается поднимать…

— Какое идиотство! — недовольно морщится Овечка.

— Верно, но все же хочется знать, что будет дальше. Ведь должно же быть что‑нибудь дальше.

Яхман произносит одно только слово:

— Деньги.

И надо же! Он таки прав, этот заядлый киношник: жена отыскала в газете объявление о продаже, ей хочется что‑то купить. Муж возвратился к столу, следует бурное объяснение. Где ее деньги на хозяйство? Где его деньги на карманные расходы? Он показывает свой кошелек, она показывает свой. А настенный календарь показывает семнадцатое. В дверь стучится молочница — за ними должок. Облетают листки календаря: восемнадцатое, девятнадцатое, двадцатое… тридцать первое! Муж сидит, подперев голову руками, рядом с пустыми кошельками лежит мелочь. А календарь все шелестит, шелестит…

О, как хорошеет эта женщина, как вдруг расцветает ее красота! Она ласково уговаривает его, гладит по голове, берет за подбородок, подставляет губы. Как сияют ее глаза!

— Вот стерва! — говорит Пиннеберг. — Что ж он теперь будет делать?

Ах, он тоже разогревается, он обнимает ее. Объявление о продаже всплывает и исчезает, календарь, шелестя, отсчитывает еще четырнадцать дней, ребенок играет с мишкой — мишка обнимает куклу, — на столе лежит жалкая кучка денег… Жена сидит на коленях у мужа…

Все пропадает, и из непроглядной тьмы, медленно проясняясь, проступают очертания сверкающего банковского зала с окошечками касс. Вот стол за проволочной решеткой, вот пачка денег — решетка полуоткрыта, но внутри никого не видно… Вот они, тугие пачки бумажек, вот они, столбики серебра и меди! Одна пачка надорвана, и сотенные веером легли на стол.

— Деньги, — хладнокровно замечает Яхман. — Публике так нравится смотреть на деньги.

Но слышал ли его Пиннеберг? Слышала ли его Овечка? Снова наплывает тьма — долгим наплывом, густым наплывом. Слышно, как дышат люди в зале — долгими вздохами, глубокими вздохами… Овечка слышит дыхание Ганнеса, Ганнес слышит дыхание Овечки.

Снова светло. Ах ты, господи, если и есть что хорошее в жизни, так в кино не покажут — женщина окончательно привела себя в порядок и закуталась в спальный халат. Супруг уже в котелке, он целует на прощанье ребенка. И вот маленький человек идет по большому городу, вот он вскакивает в автобус. Ишь как спешат прохожие, как мчатся экипажи, скапливаются на перекрестках и снова несутся сплошным потоком. И красные, желтые, зеленые огни светофоров, и тысячи домов с миллионами окон проносятся мимо, и везде люди, люди, а у него, маленького человека, ничего‑то нет за душой, только двухкомнатная квартира с кухней, жена да ребенок. Ничего больше.

Пусть она взбалмошная женщина и не умеет обращаться с деньгами, но все‑таки хоть это‑то есть у него…

Для него она вовсе не взбалмошная. И его неизменно ждет стол на четырех до смешного высоких ножках, он должен спешить к нему — таков уж его удел в нашем загадочном земном существовании. И никуда ему от этого не уйти.

Нет, нет, он этого не сделает. Лишь на какую‑то долю секунды рука маленького банковского кассира нависает над деньгами, — так ястреб, выпустив когти, нависает над птичьим двором. Но нет — рука сжимается в кулак, и это вовсе не когти, а пальцы. Он — маленький банковский служащий, а не хищная птица.

И вот поди ж ты! — маленький кассир дружит со стажером при банке, и, как и следовало ожидать, стажер этот приходится сыном одному из директоров банка. И, оказывается, этот стажер заметил по‑ястребиному скрюченные пальцы. И вот во время перерыва на завтрак стажер отводит в сторону своего друга кассира и без обиняков говорит ему: «Тебе нужны деньги». И как тот ни отговаривается, как ни отбрыкивается, он приходит домой с полным карманом денег. Но когда он распаковывает пачки банкнот и выкладывает деньги на стол, думая обрадовать этим жену, жена — вот ведь что! — проявляет к деньгам полное равнодушие, деньги ее не интересуют. Ее интересует муж. Она увлекает его на диван, она привлекает его к себе на грудь: «Как ты это сделал? Ты сделал это ради меня? О, никогда бы не подумала, что ты на это способен!»

И у него не хватает духу рассказать ей правду. Увы! Это свыше его сил — как она его вдруг полюбила! Он только кивает головой, молчит и многозначительно улыбается… А она не помнит от радости себя, она так им гордится!

Какой человеческий образ создал этот маленький актер, великий актер! Пиннеберг видел лицо кассира в утренний час, когда он покоился в супружеской постели (будильник показывал двадцать пять минут седьмого) — усталое, изборожденное морщинами лицо: человека съедали заботы. И вот оно снова перед ним: он любит эту женщину, она восхищается им — впервые в жизни. Как расцветает это лицо, как быстро сходит с него наигранное лукавство, как растет, ширится и расцветает оно счастьем, точно диковинный цветок, сплошь сотканный из солнечного света… О ты, бедный, маленький, приниженный человек! Настал твой час, и ты никогда, никогда не сможешь сказать, что всю жизнь был только маленьким человеком! Ты тоже был богом!

Да, теперь он — бог, ее бог. Он голоден? У него ноют ноги? Ведь ему так много приходится стоять! Как она бегает, как хлопочет вокруг него — ведь он так возвысился над ней, он сделал это ради нее! Никогда больше ему не придется самому ставить чайник, первым подниматься по утрам… Он — бог.

Деньги лежат на столе, про них забыли.

— Смотри, как он лежит и улыбается! — задыхаясь от волнения, шепчет Пиннеберг Овечке.

— Бедняга! — говорит Овечка. — Добром это кончиться не может. Неужели он сейчас счастлив? Неужели нисколечко не боится?

— Франц Шлютер — очень талантливый актер, — замечает Яхман.

Да, конечно, добром это кончиться не может. О деньгах забыли, но ненадолго. Однако ни первая большая покупка, ни вторая ничего не меняют. Какое упоение для женщины сознавать, что ты можешь купить все, решительно все! И как страшно сознавать мужчине, откуда взялись деньги.

Потом — третья покупка, деньги на исходе, а она присмотрела себе кольцо… Увы! Денег не хватает. Перед ней лежит целая россыпь сверкающих колец, а продавец так невнимателен, он занят с двумя покупателями. Посмотрите на ее лицо, когда она подталкивает локтем мужа: возьми!

Ведь она верит, что он ради нее на все способен. А он всего‑навсего маленький банковский кассир, на это он не способен, этого он не сделает.

И как только она понимает, она говорит продавцу: «Зайдем как‑нибудь еще». Он идет рядом с нею, жалкий, пришибленный, и вся его жизнь встает у него перед глазами, долгая, бесконечная жизнь при этой женщине, которую он любит и которая ожидает от него такого…

Она молчит, она прикидывает, и вдруг лицо ее преображается; на последние деньги они заходят в бар, и вот перед ними вино; она вся горит, она пылает страстью:

— Завтра ты опять это сделаешь.

Серое, пришибленное, жалкое лицо… И сияющая женщина.

Кажется, он вот‑вот решится, скажет ей правду, но в последнюю секунду он лишь делает движение головою, размеренное и серьезное, сверху вниз — утвердительно.

Что же дальше? Не может же друг вечно ссужать его деньгами, или, проще сказать, дарить их, как говорится, за просто так. Друг говорит — нет. И тогда кассир рассказывает другу, зачем ему нужны деньги и как выглядит он в глазах жены. Друг смеется, дает ему денег и говорит: «Ты непременно должен познакомить меня с супругой».

А потом друг знакомится с его женою, а потом, как и следовало ожидать, влюбляется в нее, а для нее во всем белом свете существует только муж, — ведь он такой смелый, такой отчаянный, ради нее он готов на все. Но тут заявляет о себе ревность, и за столиком в кабаре друг кассира рассказывает ей всю правду.

Ах, вот маленький человек возвращается из туалета, они сидят за столиком, и она встречает его улыбкой — наглой, презрительной улыбкой.

В этой улыбке он видит все: предателя, друга, неверную жену. Он изменяется в лице, глаза его становятся огромными, в них стоят слезы, губы дрожат.

А они смеются.

Он стоит и смотрит на них, стоит и смотрит.

Да, очень может быть, что в этот момент, когда все рухнуло, он действительно способен на все. Но он поворачивается и, съежившись, ковыляет к двери на своих кривых ножках.

— Ах, Овечка! — говорит Пиннеберг и хватает ее за руку. — Ах, Овечка! — шепчет он. — Мне страшно. Мы так одиноки. И Овечка медленно кивает и говорит чуть слышно:

— Но мы‑то, мы‑то с тобою вместе. — И потом быстро шепчет ему, утешая: — В конце концов у него есть сын. Его она наверняка не возьмет с собой!