I. Первое размышление Христофора Таубеншлага 6 страница

О, как я хотел бы, чтобы этот подделанный вексель был лишь бредовой галлюцинацией моей болезни!

Но сейчас, когда мой ум снова ясен, я осознаю, к сожалению, что все это произошло наяву. Почему и с какой целью я сделал это? Все подробности совершенно стерлись из моей памяти.

Я не хочу об этом думать! Я знаю только одно: я должен как-то поправить дело. Я должен где-то заработать деньги,… деньги,… деньги, чтобы суметь выкупить вексель.

От ужаса у меня выступает пот на лбу при мысли о том, что это невозможно. Смогу ли я заработать деньги в нашем маленьком городишке? Быть может, следует поехать в столицу? Там меня никто не знает. А что, если стать там слугой какого-нибудь богатого господина. Ведь я готов, как раб, работать на него день и ночь.

Но как мне упросить отца отпустить меня учиться в столицу? Чем обосновать свою просьбу, если он так часто говорил мне, как он ненавидит всякое обучение, кроме науки, приобретенной через саму жизнь? Но у меня нет даже самых начальных познаний, и не достает школьного образования!

Нет, нет, это, конечно же, невозможно!

Мои муки удваиваются, когда я думаю: теперь год из года и, может быть, навсегда я буду разлучен с Офелией.

Я чувствую, как лихорадка снова подкатывается ко мне при этой ужасной мысли.

Целых две недели я лежал в лихорадке; розы Офелии в вазе уже завяли. Может быть, она уже уехала? От отчаяния ладони мои становятся влажными. Может быть, цветы были знаком прощания?

Отец видит, как я страдаю, но не спрашивает меня о причине. Быть может, он знает больше, чем хочет показать?

Как хотел бы я открыть ему свое сердце и все, все ему рассказать! Но нет! Этого не произойдет. О, если бы он прогнал меня! Как охотно я подчинился бы этому! Ведь тем самым я смог бы искупить свою вину. Но я уверен: его сердце не выдержит, когда он обо всем узнает. Я, его единственный ребенок, который вернула ему сама судьба, поступил с ним, как преступник. Нет, нет, этого не должно произойти!

Пусть об этом узнают все! Пусть все на меня указывают пальцем! Только он один не должен ничего знать…

Отец мягко кладет руку на мой лоб, смотрит в глаза с любовью и нежностью и говорит: «Все не так ужасно, мой милый мальчик! Забудь обо всем, что мучит тебя. Считай, что это был лихорадочный бред. Скоро ты выздоровеешь и снова будешь веселым!». Он запнулся на слове «веселым», и я почувствовал, что он знает, сколько горя и страданий готовит мне грядущее.

Я тоже догадываюсь об этом.

Неужели Офелия уже уехала? Неужели он знает об этом? Вопрос застывает на моих губах, но я подавляю желание задать его. Мне кажется, что я тут же умру от рыданий, если он ответит утвердительно. Внезапно он начинает торопливо и лихорадочно говорить обо всем, что могло бы, по его мнению, отвлечь меня и рассеять мои тяжелые мысли. Я никак не могу вспомнить, когда же я рассказал ему о ночном визите нашего первопредка во сне — или это было наяву? Но, видимо, когда-то я все же сделал это. В противном случае, почему он заговорил со мной на ту же самую тему? Без всякого перехода он начал:

— Ты никогда не сможешь избавиться от скорби, пока не войдешь в число тех, кто «переплавил свой труп в меч». Никто на земле не может стереть написанное в Книге Судьбы. Печально не то, что многие люди страдают, печально то, что их страдание остается по большому счету бессмысленным. Как простое наказание за какой-то гнусный поступок, быть может, совершенный в предыдущих жизнях! Мы можем избежать этот страшный закон возмездия и наказания, только если будем воспринимать происходящее с мыслью: «все это случается ради одной единственной цели — для пробуждения в нас истинно духовной жизни!». Все что мы делаем, мы должны делать, исходя из этой точки зрения! Духовное отношение к действию — это все; действие само по себе — это ничто. Страдание только тогда будет осмысленным и принесет плоды, когда мы будем смотреть на него именно такими глазами. Поверь мне, оно будет в этом случае не только легче переживаться, но оно скорее пройдет, и при определенных обстоятельствах превратится в свою противоположность. Подчас то, что происходит в таких случаях, граничит с чудом; при этом происходят не только внутренние изменения, но и внешняя судьба странным образом меняется. Скептики, конечно, посмеются над таким утверждением — но над чем они только не смеются…

Можно сказать, что душа не терпит, когда мы ради нее страдаем больше, чем м можем перенести.

— А что следует понимать под «оживлением правой руки» — спрашиваю я. — Это общее начало духовного развития или это служение какой-то определенной цели?

Мой отец задумался на некоторое время.

— Как тебе это объяснить? Об этом можно говорить только при помощи образов. Как и все телесные формы, члены нашего тела — лишь символы некоторых духовных понятий. Правая рука — это символ мастерства, действия, созидания. Когда наша рука становится духовно живой, это означает, что мы стали созидателями, творцами и в потустороннем, тогда как раньше мы пребывали там лишь во сне.

Так же дело обстоит с «речью», «письмом» и «чтением». Говорить, с земной точки зрения, — это что-то сообщать или чем-то делиться. Сделает ли из этого свои выводы тот, к кому мы обращаемся, зависит только от него самого. С духовной речью дело обстоит совершенно иначе. Здесь не может быть никакого сообщения. Потому что, кому мы должны что-то сообщать — ведь «я» и «ты» там одно и то же?

Говорить в духовном смысле значит творить. Это магическое вызывание явления. «Письмо» здесь на земле — это преходящая и относительная фиксация какой-то мысли. А в «потустороннем» письмо — это высечение мысли в скале вечности. «Читать» здесь, на земле, означает улавливать смысл написанного. «Чтение» там, в потустороннем — это постижение великого неизменного закона и действование согласно нему во имя единой гармонии! Но я думаю, мой милый мальчик, что, пока ты еще не совсем выздоровел, мы не должны говорить о таких труднодоступных вещах!

— А не расскажешь ли ты мне о моей матери, отец? Как ее звали? Я ведь ничего не знаю о ней! — вдруг сорвался вопрос с моих губ. Только когда было уже поздно, я заметил, что разбередил рану в его сердце.

Он беспокойно заходил по комнате, и речь его стала отрывистой. — Мое дорогое дитя, избавь меня от того, чтобы оживлять прошлое! Да, она любила меня. Да, я знаю это. А я… а я любил ее так несказанно… Со мной произошло то же, что и со всеми нашими предками. Все, что связано с женщиной, было для нас, мужчин из рода фон Йохеров, роковой пыткой. В этом не были виноваты ни мы, ни наши матери.

Кроме того, как ты знаешь, у нас всегда рождается только один сын, и на этом наш брак заканчивается, как будто в этом и состоит его единственный смысл.

Никто из нас не был счастлив в браке. быть может, потому, что все наши жены были или слишком молоды, как моя, или значительно старше нас. Между нами никогда не было телесной гармонии, и годы все более и более разделяли нас. Почему она ушла от меня? Если бы я только это знал! Но я не хочу… я не хочу этого знать!

Обманывала ли она меня? Нет! Я бы это почувствовал! Я бы это чувствовал и сейчас. Я могу только предполагать. Видимо, в ней проснулась любовь к кому-то другому, и когда она поняла, что не может изменить своей роковой судьбы и изменить мне, она предпочла покинуть меня навсегда и умереть.

— Но почему она меня подкинула, отец?

— Я нахожу этому только одно объяснение: она была фанатично верующей католичкой и рассматривала наш духовный путь как дьявольский соблазн, хотя она никогда об этом прямо не говорила. Она хотела предохранить тебя от этого, а это произошло бы только в том случае, если бы она навсегда вывела тебя из-под моего влияния. Ты не должен сомневаться в том, что ты — мой настоящий сын. Никого бы другого ни при каких обстоятельствах она не назвала бы Христофором, и уже одно это для меня достаточное доказательство того, что ты не сын какого-то другого человека.

— Отец, скажи мне еще только одно: как ее звали? Когда я думаю о ней, я хотел бы произносить ее имя.

— Ее звали… — голос моего отца сорвался, как если бы слово застряло у него в горле…

— Ее имя… ее звали… Офелия…

Наконец-то я снова могу выходить на улицу. Но однако, мой отец сказал, что я не должен больше зажигать фонари — ни сейчас, ни потом.

Я не знаю, почему.

Как и раньше, до меня, это делает теперь служитель городской ратуши. Первое, куда я направляюсь с трепещущим сердцем, это к окну на террасе. В доме напротив все шторы опущены. После долгого, долгого ожидания я встречаю старуху, которая прислуживала у соседей, и выспрашиваю у нее все. Да, все, что я смутно чувствовал и чего я так боялся, стало реальностью! Офелия покинула меня! Старуха сказала мне также, что вместе с Офелией в столицу уехал и актер Парис.

Теперь я знаю также, почему я подписал вексель: память вернулась ко мне. Он обещал мне, что Офелия не поступит в театр, если я раздобуду для него денег.

И уже через три дня он нарушил свое слово! Каждый час я хожу к скамейке в саду. Я пытаюсь убедить себя: Офелия сидит там в ожидании меня, она только спряталась, чтобы внезапно броситься мне в объятия с торжествующим криком!

Иногда я застаю себя за странным занятием: я рою песок вокруг скамейки лопаткой, палкой, щепкой, всем, что попадает под руки, а иногда просто рукой.

Как будто земля нечто утаивает, и я должен найти это нечто. В книгах рассказывают о том, что так же, пальцами, роют глубокие ямы в песке умирающие от жажды путешественники, заблудившиеся в пустыне. Я больше не чувствую боли: слишком глубокой она стала. А может быть, я сам поднялся так высоко над самим собой, что страдания уже не достигают меня?

Столица лежит за много верст вверх по реке, — так почему река не принесет мне никакой весточки от Офелии? Внезапно я понимаю, что сижу на могиле моей матери и сам не знаю, как я очутился там.

Должно быть, это имя Офелия притягивает меня.

Почему сейчас, горячим полднем, когда все дремлет, через Пекарскую улицу к нашему дому идет почтальон? Я никогда не видел его в этом уголке города. Здесь нет никого, кто получал бы письма от кого бы то ни было.

Он заметил меня, остановился и начал шарить в своей кожаной сумке. Я знаю: мое сердце разорвется, если это весточка от Офелии. И вот я, ошеломленный, стою и держу в руках нечто белое с красной печатью.

«Дорогой глубокоуважаемый господин барон! Если Вы случайно вскроете это мое письмо, адресованное Христофору, я очень, очень прошу Вас, не читайте его! Пожалуйста, не читайте и записку, приложенную к нему! От всей души прошу Вас об этом! Если Вы не захотите передавать мое письмо Христофору, тогда сожгите его вместе с запиской. Но как бы то ни было, ни на секунду не спускайте с Христофора глаз! Он еще слишком юн, и я не хотела бы быть виновной в том, что он совершит необдуманный поступок, если он узнает не от Вас, а от кого-то другого о том, что скоро случится. Исполните, пожалуйста, эту мою просьбу (а я уверена, что Вы сделаете это)!

Благодарная Вам Офелия ».

«Мой горячо любимый бедный, бедный мальчик!

Сердце мне подсказывает, что ты снова здоров, поэтому я от всей души надеюсь, что ты мужественно воспримешь то, что я сейчас скажу тебе.

Я знаю, что Господь никогда не забудет того, что ты для меня сделал. Я горячо благодарю Бога за то, что он дал мне возможность исправить то, на что ты пошел ради меня.

Что тебе пришлось из-за меня пережить, мой любимый добрый мальчик! Я знаю, что ты не разговаривал с твоим отцом о моем печальном положении. Ведь я просила тебя ничего ему об этом не говорить, и я знаю, что ты исполнил мою просьбу. Иначе бы он намекнул на это, когда я пришла к вам, чтобы сказать ему, как мы любим друг друга, и чтобы попрощаться с ним и с тобой.

Поэтому я догадалась, что только ты мог подписать этот вексель! Я плачу от радости и восторга, что сегодня я могу возвратить его тебе!

Я случайно нашла его на письменном столе этого ужасного человека, имя которого мои губы отныне отказываются произносить.

Какими словами я могу выразить тебе мою благодарность, мой мальчик! Что мне сделать для тебя, чтобы выразить всю мою признательность!

Не может быть, чтобы могила унесла ту благодарность и любовь, которые я к тебе испытываю. Я знаю: они останутся в вечности, и я знаю также, что в Духе я буду рядом с тобой, буду сопровождать тебя шаг за шагом, оберегать и предостерегать от опасности, как верная собака, до тех пор, пока мы, наконец, ни встретимся вновь.

Мы не говорили об этом, поскольку у нас не было для этого времени. Ведь мы все время обнимались и целовались с тобой, мой мальчик! Но верь мне: как верно то, что существует Провидение, так верно и то, что есть Страна Вечной Молодости. Если бы я не была в этом уверена, откуда бы я взяла мужество расстаться с тобой!

Там мы снова встретимся, чтобы никогда больше не расставаться! Там оба мы вновь станем юными и будем ими всегда, и время превратится для нас в вечное настоящее.

Только одно меня огорчает — но, впрочем, это так нелепо и смешно! — что ты не сможешь выполнить мое желание — похоронить меня возле нашей любимой скамейки.

Но теперь я прошу тебя еще более горячо и настойчиво, чем тогда: останься на земле во имя нашей любви! Живи своей жизнью, я умоляю тебя, до тех пор, пока ангел смерти сам, без твоего зова, не прилетит к тебе.

Я хочу, чтобы ты был старше меня, когда мы встретимся снова. Поэтому ты должен прожить до конца свою жизнь на земле! А я буду ждать тебя там, в Стране Вечной Молодости.

Скрепи свое сердце; скажи ему, что я рядом с тобой — еще ближе, чем это возможно в жизни!

Радуйся, что я наконец… наконец свободна — сейчас, когда ты читаешь мое письмо…

Разве лучше было бы для тебя знать, что я страдаю? А как бы я страдала, если бы осталась жить, я не могу описать словами!

Я лишь одним глазком взглянула на жизнь, которая ожидала бы меня, — Боже, как это ужасно!

Лучше ад, чем такое ремесло!

Но и его бы я вынесла с радостью, если бы только у меня была надежда добиться этим счастья встречи с тобой! Не думай, что я ухожу из жизни, потому что я не способна страдать ради тебя! Я делаю это, потому что знаю: что на этой земле наши души будут навсегда разделены, где бы мы ни были…

Не думай, что это только слова для твоего успокоения, обманчивые надежды или иллюзии сознания! Я твердо говорю тебе: я знаю, что переживу могилу и вновь буду рядом с тобой! Я клянусь тебе, я знаю это! Каждый нерв во мне знает это! Мое сердце, моя кровь знают это! Сотни предзнаменований говорят мне об этом! Во сне, наяву, в мечтах!

Я хочу представить тебе одно доказательство, что я себя не обманываю. Неужели ты думаешь, что у меня хватило бы дерзости писать тебе обо всем этом, если бы у меня не было бы уверенности? Ты думаешь, я смогла бы так поступить?

Послушай меня: сейчас, когда ты читаешь эту страницу, закрой глаза! Я осушу твои слезы поцелуями!

Теперь ты знаешь, что я рядом с тобой, и что я все еще жива!? Не бойся, мой мальчик, что сама моя смерть может причинить мне страдания! Я так люблю реку, что она ничего мне не сделает, когда я вверю ей свое тело.

Ах, если бы только я могла быть похоронена возле нашей скамейки! Я не хочу просить Бога об этом, но, быть может, он угадает мое наивное детское желание и совершит чудо! Ведь он и так уже совершил множество еще больших чудес!

И еще одно, мой мальчик! Если это возможно, когда ты станешь взрослым человеком, сильным и мужественным, пожалуйста, помоги моему бедному отчиму!

Но нет! Не беспокойся об этом. Я сама буду рядом с ним и помогу ему. Это также будет тебе знаком, что моя душа может больше, чем могло в свое время мое тело.

А теперь, мой любимый, мой верный, мой славный мальчик, тебя тысячи и сотни тысяч раз целует твоя счастливая Офелия! »

Я больше не знаю, мои ли это руки держат, а затем медленно складывают письмо?

Я больше не знаю, я ли это трогаю свои веки, лицо, грудь?

Но почему эти глаза не плачут?

Губы из царства мертвых поцелуем осушили в них слезы; до сих пор я чувствую их ласковое прикосновение. И однако мне кажется, что бесконечно много времени прошло с тех пор. А может, это только воспоминание о нашей прогулке на лодке, когда Офелия поцелуем осушила мои слезы?

Быть может, покойники умеют пробуждать нашу память, когда хотят, чтобы мы ощутили их присутствие в настоящем? А может быть, они движутся вспять в потоке времени, чтобы добраться до нас и остановить наши внутренние часы?

Вся моя душа замерла; странно, что моя кровь еще течет и пульсирует!

А может быть, это пульс какого-то другого, постороннего существа?

Я смотрю вниз — неужели это мои ноги так механически, шаг за шагом движутся к дому? А вот сейчас они идут по ступенькам? Если бы они принадлежали мне, они бы дрожали и подгибались от боли!

Ужасная боль, как раскаленное копье, на мгновение пронзает меня с головы до пят, так, что я почти падаю на ступени. Я пытаюсь найти источник этой боли, но не могу. Боль молниеносно сгорела во мне, поглотив саму себя.

Может быть, я умер? Может быть, мое раздробленное тело уже лежит там, внизу, у лестничного пролета? Быть может, это лишь мой призрак сейчас открывает дверь и входит в комнату?

Нет, это не призрак! Это я сам. На столе стоит обед, и мой отец идет мне навстречу и целует меня в лоб.

Я пытаюсь есть, но я не могу глотать. Каждый кусок застревает у меня в горле.

Значит, мое тело страдает, но сам я ничего не чувствую! Офелия держит мое сердце в своей руке — я чувствую холод ее пальцев — поэтому сердце не разрывается на части! Да, только поэтому! Иначе бы я закричал от горя!

Я хотел было обрадоваться, что она снова со мной, но я забыл, как это делается.

Радость исходит из тела, а у меня над ним более нет власти! Что же, я должен теперь бродить по земле живым трупом? Старая служанка безмолвно убирает еду. Я встаю и иду в свою комнату. Мой взгляд падает на стенные часы. Три? Ведь сейчас должен быть час, самое позднее! Почему они остановились?

Мне становится ясно: в три часа ночи Офелия умерла!

Да, да, во мне снова проснулись воспоминания: сегодня ночью я видел ее во сне. Она стояла у моей кровати и смеялась от счастья. «Я иду к тебе, мой мальчик! Река услышала мою просьбу… Не забудь свое обещание, не забудь свое обещание!» — говорит она. Все слова отдаются во мне эхом.

«Не забудь свое обещание, не забудь свое обещание!» — повторяют непрерывно мои губы, как бы пытаясь разбудить мозг к пониманию тайного смысла этой фразы.

Беспокойство овладевает моим телом. Как будто оно ждет от меня какого-то приказа, который я должен ему дать.

Я пытаюсь собраться с мыслями, но мой мозг омертвел. «Я иду к тебе. Река услышала мою просьбу!» Что же это значит? Что же это значит?

Я должен сдержать свое обещание? Какое обещание я давал ей? Внезапно как будто кто-то встряхнул меня: это же обещание, которое я дал Офелии во время нашей лодочной прогулки! Теперь я знаю: я должен спуститься к реке! Я перепрыгиваю через четыре-пять ступенек за раз, мои руки скользят по перилам. В дикой спешке я одолеваю один лестничный пролет за другим.

Вдруг я снова оживаю; мои мысли бешено скачут. «Этого не может быть, — говорю я себе, — это всего лишь безумный сон!». Я хочу остановиться и повернуть назад, но тело мое рвется вперед.

Я бегу по узкому проходу к воде. На берегу лежит лодка.

Два каких-то человека стоят рядом.

«Как долго плывет бревно из столицы до нашего города?» — хочу я их спросить.

Я стою перед ними и смотрю на них. Они удивленно уставились на меня, но я не могу произнести ни слова, потому что в глубине моего сердца звучит голос Офелии:

«Разве ты сам не знаешь лучше всех остальных, когда я приду? Разве я заставляла тебя когда-нибудь ждать, мой мальчик?». И тут во мне появляется уверенность, твердая, как скала и ясная, как солнце, развеивающая все сомнения, как будто сама природа во мне ожила и кричит мне:

«Сегодня ночью, в одиннадцать часов!». Одиннадцать! Этого часа я с таким нетерпением ждал каждый вечер когда-то.

Как и в тот раз, лунный свет отражается в реке. Я сижу на садовой скамейке, но теперь я больше не жду, как раньше, потому что теперь я слился с потоком самого времени. Зачем мне теперь желать, чтобы оно шло быстрее или медленнее!

В Тайной Книге Чудесного написано: последняя просьба Офелии должна быть исполнена! Эта мысль настолько потрясает меня, что все, что произошло — смерть Офелии, ее письмо, моя скорбь, трагическая просьба похоронить ее труп, страшная пустыня жизни, которая лежит передо мной — все это меркнет перед нею!

Мне кажется, что мириады звезд там, наверху — это глаза всезнающего архангела, который бдительно наблюдает сверху за мной и за ней. Близость какой-то бесконечной силы пронизывает меня. В руках этой силы все вещи — лишь живые инструменты! Дуновение ветра касается меня и я чувствую, как он говорит мне: спускайся к берегу и отвяжи лодку!

Никакие мысли не сковывают более мои действия. Я как будто вплетен в окружающую природу и прекрасно понимаю ее таинственный шепот.

Медленно я гребу к середине реки.

Сейчас она появится!

Какое-то светлое пятно приближается ко мне. Белое застывшее лицо с закрытыми глазами виднеется на гладкой поверхности воды, как отражение в зеркале.

Затем я достаю из воды умершую и кладу ее в свою лодку.

Глубоко в мягком чистом песке перед нашей любимой скамейкой на ложе из ароматных цветков акации кладу я ее и укрываю зелеными ветвями.

Лопату я утопил в реке.

IX. Одиночество

Я думал, что уже на следующий день весть о смерти Офелии станет известной в нашем городе и распространится, как лесной пожар. Но проходили неделя за неделей, и ничто не менялось.

Наконец я понял: Офелия ушла из жизни, не сказав об этом никому кроме меня.

Я был единственным живым существом на земле, которому было известно о ее смерти.

Меня наполняла какая-то странная смесь неописуемого одиночества и ощущения внутреннего богатства, которым я ни с кем не мог поделиться.

Все люди вокруг меня, и даже мой отец, казались вырезанными из бумаги фигурками: как будто они вообще не имели никакого отношения к моему бытию и являлись лишь декорациями.

Когда я часами сидел на скамейке в саду, согретый постоянной близостью Офелии, я грезил и представлял: здесь, у моих ног, спит ее тело, которое я так горячо любил! И при этом меня охватывало глубокое удивление оттого, что я не ощущал никакой боли.

Как тонка и верна была ее интуиция, когда во время нашей лодочной прогулки она просила похоронить себя здесь и никому не выдавать это место.

И сейчас только мы вдвоем — она по ту сторону, а я здесь, на земле — знали об этом, и эта тайна так глубоко нас соединяла, что я не ощущал смерть Офелии как ее телесное отсутствие.

Когда я представлял себе, что она могла бы покоиться не здесь, а на городском кладбище, под надгробным камнем, окруженная покойниками, оплакиваемая своими родными, эта простая мысль как острый клинок, вонзалась в мою грудь и отгоняла ощущение духовной близости с ней в необозримые дали.

Вскоре я приобрел твердую уверенность в том, что неопределенное чувство, говорящее, что смерть — это только темная преграда, а не непреодолимая бездна между видимым и невидимым, превратится в ясное знание, если люди будут хоронить близких не на общественных кладбищах, а в местах, доступных и известных только им одним.

Если мое одиночество становилось слишком острым, я вспоминал ночь, когда я предал земле тело Офелии. И мне казалось, что я похоронил тогда сам себя, и теперь я — только призрак, блуждающий по земле и не имеющий ничего общего с обычными людьми из плоти и крови.

Бывали мгновения, когда я говорил себе: ты — это больше не ты; какое-то другое существо, чье рождение и бытие отделено от тебя веками, неудержимо, все глубже проникает в тебя, завладевает твоей оболочкой, и вскоре от тебя вообще ничего не останется, кроме воспоминания, свободно парящего в мире прошлого, которое будет для тебя опытом совершенно незнакомого тебе человека.

«Это первопредок воскресает во мне», — понимал я. Когда я смотрел на облака, часто перед моим взором вставали картины незнакомых стран и неизвестных пейзажей, день ото дня становившихся все более отчетливыми.

Я слышал слова, которые я улавливал каким-то внутренним органом, и они казались мне понятными. Я воспринимал их, как земля принимает и хранит семя, чтобы затем взрастить его. Я переживал их так, как будто кто-то говорил мне:

«Однажды ты поймешь эти слова во Истине». Эти слова исходят из уст странно одетых людей, которые кажутся мне старыми знакомыми, хотя я, конечно, не мог видеть их в этой жизни. Хотя эти слова возникают где-то очень далеко, в давнем прошлом, они настигают меня, внезапно заново рождаясь в настоящем. Я вижу устремленные в небо горные цепи, чьи ледяные пики бесконечно тянутся все выше и выше, за пелену облаков.

«Это — крыша мира, — говорю я себе, — таинственный Тибет». Потом появляются бескрайние степи с верблюжьими караванами; азиатские монастыри, затерянные в одиночестве; жрецы в желтых одеждах с буддийскими ритуальными мельницами в руках; скалы, в которых высечены гигантские статуи сидящего Будды; речные потоки, которые, казалось, появлялись из бесконечности и текли в бесконечность; берега страны лесовых холмов, чьи вершины были плоские, как столы, как будто их скосили чудовищной косой.

«Это страны, вещи, люди, — думал я, — которые, должно быть, видел основатель моего рода, когда он еще странствовал по земле. Сейчас, когда он вселяется в меня, его воспоминания становятся также и моими». Когда по воскресеньям я встречал молодых людей — моих ровесников, и был свидетелем их влюбленности и жизнерадостности, я прекрасно понимал то, что они переживали, но внутри меня царил абсолютный холод. Это не был холод, который сковывает, как память о переживании мертвящей боли, но это и не был холод старости, в которой слабнут жизненные силы.

И однако я чувствовал в себе властного древнего старца, чье присутствие ни на миг не оставляло меня. И часто, когда я смотрел на себя в зеркало, меня пугало смотревшее на меня оттуда юное лицо, без малейших признаков прожитых лет. Во мне отмерли только те связи, которые привязывают людей к радостям земной жизни, сам же холод во мне исходил из других невидимых регионов, из далекого мира, который есть родина души моей.

Тогда я еще не мог правильно определить то состояние, в котором находился. Я не знал тогда, что это было то самое загадочное и магическое превращение, описание которого можно часто встретить в житиях христианских и других святых, при том, что обычно глубина и жизненная значимость этого остаются непонятыми.

Я не чувствовал никакой тоски по Богу — почему, я сам не знал да, впрочем, и не старался найти этому какое-либо объяснение.

Раскаленная жажда ненасытного стремления к Богу, о котором говорят святые и которое, по их словам, выжигает все земное, была мне незнакома — ведь все, к чему я стремился, называлось словом «Офелия», а уверенность в ее постоянной близости не на миг не покидала меня.

События внешней жизни протекали, не оставляя никаких следов в моих воспоминаниях, как мертвый лунный ландшафт с потухшими кратерами не соединенными друг с другом никакими дорогами или тропами.

Я не могу вспомнить, о чем мы говорили с моим отцом; недели сокращались для меня до минут, минуты растягивались в года. В течение целых лет (по крайней мере, так кажется мне сейчас, когда я, чтобы оживить события моего прошлого, пользуюсь держащей перо рукой какого-то постороннего человека), сидел я на садовой скамейке у могилы Офелии.

Звенья в цепи событий, по которым можно было бы восстановить ход времени, сейчас лишь по одиночке брезжат передо мной.

Так, я помню, что однажды водяное колесо, которое двигало станок точильщика, остановилось, и шум машины смолк, погрузив наш переулок в мертвую тишину… Когда это произошло, следующим ли утром после той ночи или гораздо позже, моя память отказывается отвечать.

Я знаю, что я рассказал моему отцу о том, как я подделал его подпись. Должно быть, это признание меня вообще не затронуло, потому что я не могу припомнить никакого связанного с этим сильного переживания.

Я также не могу теперь понять, почему я сделал это. Я только едва-едва вспоминаю легкую радость, которую я испытал оттого, что между ним и мною больше не было никакой тайны. И по поводу остановки водяного колеса… У меня брезжит воспоминание о чувстве облегчения, которое я испытал при мысли, что старый точильщик больше не работает.

И однако мне кажется, что оба этих чувства были пережиты не мной. Их внушил мне дух Офелии — столь умершим для всего человеческого представляется мне сейчас Христофор Таубеншлаг в ту пору…

В то время данное мне имя «Таубеншлаг» — «голубятня» открылось мне как пророчество, исходящее из уст судьбы. Я буквально превратился в свое имя — безжизненную голубятню, в холодное место, где обитали Офелия, основатель рода и старик по имени Христофор.

Я пережил многие состояния, о которых ничего не написано в книгах, о которых мне не мог поведать никто из людей. Однако они живут во мне.

Я думаю, что эти состояния пробудились тогда, когда моя внешняя форма как будто в летаргическом сне из скорлупы неведения перешла в сосуд знания.

Наши рекомендации