В защиту Сенеки и Плутарха
И Сенека, и Плутарх — настолько близкие мне авторы, такая незаменимаяподдержка в моей старости и при писании этой книги, целиком созданной извзятых у них трофеев, что это обязывает меня вступиться за их честь [2272].
Что касается Сенеки, то среди неисчислимого множества книжонок,выпускаемых приверженцами так называемой реформированной религии в защитусвоего дела, — книжонок, иной раз выходивших из-под пера вполне почтенныхавторов (приходится горько жалеть, что они не посвящены более достойнымсюжетам), мне пришлось натолкнуться на следующий памфлет [2273]. Автор его,стремясь провести подробное сопоставление между правлением нашего покойногои злополучного короля Карла IX и правлением Нерона, сравнивает покойногокардинала Лотарингского с Сенекой [2274]. Он сопоставляет судьбы их обоих,каждый из которых был первым лицом при своем государе, сравнивает характеробоих, их поведение и образ действий. Проводя это сравнение, он оказывает,на мой взгляд, слишком много чести названному кардиналу, ибо, хоть я ипринадлежу к тем, кто высоко ценит его ум, красноречие, преданность своейрелигии и верную службу королю, а также признает, насколько удачно для себяон родился в такой век, когда человек, подобный ему, оказался явлениемсовершенно новым и необычным, а вместе с тем и весьма необходимым дляобщественного блага, — ибо чрезвычайно важно было появление духовного лицастоль глубокого благородства и достоинства, богато одаренного и отвечающегосвоему высокому назначению, — несмотря на все это, если уж говоритьначистоту, я считаю, что ему далеко до Сенеки, что его духовному обликунедостает той цельности, твердости и законченности, которые присущи Сенеке.
Итак, возвращаясь к упомянутой книге, отмечу, что она содержит весьмаоскорбительный отзыв о Сенеке, основанный на упреках, почерпнутых у Диона [2275] — историка, показаниям которого я совершенно не доверяю. Ибо преждевсего Дион крайне непостоянен: то он называет Сенеку мудрецом и смертельнымврагом пороков Нерона, то, в других местах, изображает его человеком скупым,жадным, низким, честолюбивым, распутным и только прикидывавшимся настоящимфилософом. Однако же добродетель Сенеки так ярко и убедительно проступает вего писаниях, а опровержение некоторых обвинений, выдвигаемых Дионом противнего, как, например, в чрезмерном богатстве или в слишком больших тратах,так и напрашивается само собой, что я не поверю ни одному свидетелю,пытающемуся убедить меня в обратном. Кроме того, гораздо разумнее полагатьсяв таких вещах на римских историков, чем на греческих или каких-либо другихиноземных. Но Тацит и другие римские историки с глубоким почтениемотзываются о жизни и смерти Сенеки и изображают его нам человеком весьмадостойным и весьма добродетельным во всех отношениях. Против отзыва Диона оСенеке я приведу лишь один неопровержимый довод: он настолько искаженносудит о римских делах, что решается защищать дело Юлия Цезаря против Помпеяи Антония против Цицерона.
Перейдем к Плутарху.
Жан Воден [2276], выдающийся современный писатель, выделяющийся из толпыписак нашего времени своим большим здравомыслием, заслуживает всяческоговнимания и уважения. Я нахожу излишне резким одно из мест его сочинения«Метод легкого изучения истории», где он обвиняет Плутарха не только внезнании (тут я спорить не берусь, так как это не по моей части!), но такжеи в том, что этот автор часто пишет о вещах невероятных, от начала до концавыдуманных (таковы подлинные слова Бодена). Если бы Боден просто сказал, чтоПлутарх изображает вещи не такими, каковы они в действительности, это былобы не очень серьезным упреком, ибо то, чего мы не видели своими глазами, мыберем из вторых рук и принимаем на веру, и я действительно замечаю, чтоПлутарх иногда сознательно рассказывает один и тот же эпизод различнымобразом; возьмем, например, его суждение о трех величайших полководцах,когда либо живших на свете: в жизнеописании Ганнибала оно звучит совсеминаче, чем в жизнеописании Фламиния, и совершенно по-новому, на третий лад,в жизнеописании Пирра. Но обвинять Плутарха в том, что он принимал за чистуюмонету вещи невероятные и невозможные, это значит обвинять самогорассудительного автора на свете в неумении судить о вещах. В доказательствоВоден приводит следующий пример. Плутарх рассказывает об одном спартанскоммальчике, который, спрятав у себя под платьем украденную лисичку, предпочел,чтобы она прогрызла ему живот, лишь бы не сознаться в краже [2277]. Я нахожупрежде всего пример этот неудачным, ибо трудно установить предел нашихдушевных сил, между тем как о физических силах нам судить легче; поэтомуесли бы выбор надлежало сделать мне, я скорее выбрал бы пример из этойвторой области. И тут можно найти примеры еще менее правдоподобные, вродеописанного Плутархом случая с Пирром [2278]: будто последний, несмотря на точто он был весь изранен, с такой силой ударил мечом по вооруженному до зубовврагу, что рассек его надвое с головы до пят, так что тело его разлетелосьпополам. Я не вижу никакого особого чуда в примере, сообщаемом Плутархом, ине признаю извинения, которым Боден пытается защитить Плутарха,предваряющего свой рассказ словами: «говорят, будто», как это делают в техслучаях, когда хотят набросить на рассказ тень сомнения. Плутарх и впрямь нехотел ни сам признавать невероятных вещей, ни побудить нас верить в них, заисключением тех случаев, когда дело касается вещей, принимаемых из уваженияк древней традиции или из почтения к религии. Что же касается слов «говорят,будто», то нетрудно убедиться, что Плутарх употребляет их здесь не с цельюзаронить в нас сомнение, так как сам же он в другом месте [2279], касаясьвопроса о выдержке спартанских детей, приводит примеры событий, случавшихсяв его время, в которые еще труднее поверить; так, если взять пример, окотором Цицерон сообщил [2280]еще до Плутарха, а именно, что в их временаможно было встретить юношей, которых для доказательства их выдержкииспытывали перед алтарем Дианы: их бичевали до крови, а они не только некричали, но даже не разрешали себе издать стон, некоторые же добровольнопозволяли засечь себя насмерть. А вот еще пример, о котором также сообщаетПлутарх [2281]наряду с сотней других упоминающих об этом случае свидетелей:во время жертвоприношения в рукав одного спартанского юноши попал горящийуголь; рукав воспламенился и рука юноши стала гореть, но он терпел до техпор, пока запах паленого мяса не ударил в нос присутствующим. Согласнопонятиям спартанцев, ничто не могло в такой мере затронуть их честь и в ихглазах не было ничего более ужасного и позорного, как быть пойманным вмомент кражи. Я до такой степени проникнут верой в величие этих людей, чторассказ Плутарха, вопреки Бодену, не только не кажется мне невероятным, но яне нахожу в нем даже ничего необычного и поразительного.
В истории Спарты можно найти тысячи гораздо более потрясающих иисключительных примеров, ее история полна таких чудес.
Марцеллин собщает [2282]по поводу воровства, что в его времена нельзябыло придумать такой пытки, которая способна была бы заставить уличенных вэтом весьма распространенном среди египтян преступлении хотя бы раскрытьсвое имя.
Одного испанского крестьянина подвергли пытке, добиваясь, чтобы онвыдал своих сообщников в убийстве претора Луция Пизона. В разгар своихмучении он завопил, что друзьям его нечего опасаться: пусть спокойно стоятна месте и смотрят на него; они тогда убедятся, что нет такой боли, котораямогла бы вырвать у него хоть слово признания. В течение всего этого дня отнего не могли добиться ничего другого. На следующий день, когда его привели,чтобы возобновить пытки, он с силой вырвался из рук стражи и, ударившись сразмаху головой о стену, размозжил себе череп и пал мертвый [2283].
Эпихарида, презрев жестокость приспешников Нерона — и выдержав кандалы,бичевание и истязание колодками, не сказала в течение первого дня ни одногослова о заговоре, раскрытия которого от нее добивались. На другой день,когда ее несли в кресле (ибо она не могла держаться на переломанных ногах),чтобы возобновить пытки, она продела шнур от своего платья через ручкукресла и, сделав петлю, просунула в нее голову и, навалившись на шнур всейтяжестью тела, удавилась. Найдя в себе достаточно мужества, чтобы умеретьподобной смертью, избежав продолжения пыток и дав такое удивительноедоказательство своей выдержки, не посмеялась ли она тем самым над тираном ине подала ли она и другим пример противодействовать ему [2284]?
Порасспросите-ка наших конных стрелков о том, что им пришлосьперевидать во время происходивших у нас гражданских войн, и они приведут вамзамечательные примеры выдержки, упорства и сопротивления, проявленных в нашзлосчастный век нашими современниками, гораздо более расслабленными иизнеженными, чем египтяне, — примеры, достойные сравнения с теми, какие мысейчас привели относительно доблести спартанцев. Мне известно, чтовстречались простые крестьяне, которые шли на то, чтобы им поджаривалипятки, отрубали затвором ружья концы пальцев или так туго стягивали головутолстой веревкой, что глаза у них вылезали на лоб, лишь бы не платитьтребуемого от них выкупа.
Я видел крестьянина, которого признали мертвым и оставили лежать голымво рву, шея у него совсем посинела и вздулась от веревки, которая все ещеболталась на ней; накануне он был привязан ею к хвосту лошади, которая всюночь волочила его за собой; на его теле было множество колотых ран,нанесенных кинжалом — не для того, чтобы убить, а чтобы причинить ему боль инапугать; он все это вытерпел вплоть до того, что лишился чувств испособности речи, ибо решил, как он потом рассказывал мне, лучше претерпетьтысячу смертей (и в самом деле, его страдания были не легче смерти!), чемсогласиться на уплату выкупа: а ведь это был один из самых богатых крестьянв наших местах. А сколько было людей, которые мужественно шли на костерумирать за чужие идеи, непонятные и неизвестные им!
Я знал сотни женщин — говорят, что в этом отношении жительницы Гасконизанимают особо почетное место, — которые скорее согласились бы, чтобы ихжгли раскаленным железом, чем отказались от своих слов, брошенных в пылугнева. От ударов или всякого иного принуждения их упорство лишь возрастает.Автор, сочинивший рассказ о женщине [2285], которая, несмотря ни на какиеугрозы и избиения, продолжала обзывать своего мужа вшивым, а когда, подконец, ее бросили в реку, она, идя ко дну, все еще поднимала кверху руки,делая вид, будто щелкает вшей у себя на голове, — этот автор, повторяю,сочинил рассказ, который каждый день подтверждается примерами упорстваженщин. А упорство — родная сестра выдержки, по крайней мере в отношениитвердости и настойчивости.
Как я уже говорил в другом месте [2286], не следует судить о том, чтовозможно и что невозможно, на основании того, что представляется вероятнымили невероятным нашим чувствам, и грубая ошибка, в которую впадаетбольшинство людей (в чем я однако, не упрекаю Бодена), состоит в том, чтоони не хотят верить тому, чего не смогли бы сделать сами или не захотели бысделать. Всякому кажется, что он совершеннейший образец природы, что он —пробный камень и мерило для всех других. Черты, не согласующиеся с егособственными, уродливы и фальшивы. Какая непроходимая глупость! Что касаетсяменя, то я считаю множество людей стоящими значительно выше меня, особенномужей древности; и, хотя ясно сознаю свою неспособность следовать ихпримеру, стараюсь все же не упускать их из виду, пытаюсь разобраться впричинах, поднимающих их на такую высоту, и иногда мне удается найти у себяслабые зачатки таких же свойств. Точно так же я веду себя и по отношению ксамым низменным душам: я не удивляюсь им и не считаю их чем-то невероятным.Я прекрасно вижу, какой дорогой ценой великие мужи древности платили за своевозвышение, и восхищаюсь их величием; я перенимаю те стремления, которые, намой взгляд, прекрасны, и если у меня не хватает сил следовать им, то вовсяком случае мое внимание пристально обращено к ним.
Другой пример, приводимый Боденом из области невероятных и полностьювымышленных вещей, сообщаемых Плутархом, касается Агесилая, который былприговорен эфорами к штрафу за то, что снискал себе расположение и любовьсвоих сограждан. Я не понимаю, что неверного усматривает Боден в этомсообщении Плутарха, но во всяком случае Плутарх сообщает здесь о вещах,которые ему были значительно лучше известны, чем нам; ведь в Греции быловполне обычным делом наказывать или изгонять людей только за то, что оничересчур потакали своим согражданам, доказательством чего служат остракизм ипетализм [2287].
У Бодена есть еще одно обвинение, которое я воспринимаю как незаслуженную Плутархом обиду; а именно, Боден утверждает, что Плутархдобросовестен, когда сравнивает римлян с римлянами и греков с греками, но нев своих параллельных жизнеописаниях греков и римлян; доказательством могутслужить, говорит он, сравнения Демосфена с Цицероном, Катона с Аристидом,Суллы с Лисандром, Марцелла с Пелопидом, Помпея с Агесилаем. Боден считает,что Плутарх обнаружил свое пристрастие к грекам, сопоставив их с лицами,которые были им совсем не под стать. Бросать Плутарху такое обвинение значитпорицать в нем самое прекрасное, самое достойное похвалы: ибо в этихсопоставлениях (которые являются наилучшей частью творений Плутарха икоторые, на мой взгляд, и сам он больше всего любил) верность и искренностьего суждений не уступают их глубине и значительности. Здесь перед намифилософ, наставляющий нас в добродетели. Посмотрим, сумеем ли мы снять снего приведенный выше упрек в предвзятости и искажении.
Поводом к такому суждению о Плутархе могло, мне кажется, послужить товеликое преклонение перед именами римлян, которое тяготеет над нашими умами.Так, нам представляется, что Демосфен отнюдь не мог сравняться в славе скаким-нибудь консулом, проконсулом или квестором великой римской державы. Нокто захочет разобраться в истинном положении дел и в самих этих людях — кчему и стремился Плутарх, — кто захочет сопоставить нрав этих людей, иххарактеры и способности, а не их судьбы, тот согласится, думаю, со мной и, вотличие от Бодена, признает, что Цицерон и Катон Старший во многом уступаюттем людям, с которыми Плутарх их сравнивает. На месте Плутарха я скореевыбрал бы для осуществления его замысла параллель между Катоном Младшим иФокионом, ибо при таком сопоставлении различие между сравниваемыми было быболее убедительным и преимущество было бы на стороне римлянина. Что касаетсяМарцелла, Суллы и Помпея, то я охотно признаю, что их военные подвиги болеедоблестны, блестящи и значительны, чем подвиги тех греков, которых Плутархсравнивает с ними. Однако в военном деле, как и во всяком ином, самыенеобычайные и выдающиеся подвиги отнюдь не являются самыми замечательными. Янередко вижу, как имена полководцев меркнут перед именами людей с меньшимизаслугами; примером могут служить имена Лабиена, Вентидия, Телесина и многихдругих [2288]. Если бы я с этой точки зрения захотел вступиться за греков, торазве не мог бы я сказать, что Камилл [2289]куда менее годится для сравненияс Фемистоклом, братья Гракхи для параллели с Агисом и Клеоменом, Нума длясопоставления с Ликургом. Но ведь нелепо желать судить о столь многообразныхвещах, сравнивая их лишь в одном отношении.
Когда Плутарх проводит сопоставление между ними, он не ставит междуними знака равенства. Кто в состоянии был бы с большей тщательностью идобросовестностью установить черты различия между ними? Сравнивая победы,воинские подвиги и мощь армий, возглавлявшихся Помпеем, с победами,подвигами и военной мощью Агесилая, Плутарх заявляет [2290]: «Я не думаю,чтобы даже Ксенофонт, если бы он был жив и если бы даже ему разрешили писатьвсе, что угодно, в пользу Агесилая, отважился сравнить его с Помпеем».Сопоставляя Лисандра с Суллой, Плутарх пишет [2291]: «Между ними не может бытьникакого сравнения: ни по числу одержанных побед, ни по числу сражений, ибоЛисандр выиграл лишь две морские битвы», и т. д. Такие замечания Плутархадоказывают, что он ничего не отнимает у римлян; тем, что он простосопоставляет их с греками, он нисколько не умаляет их, как бы ни велико былоразличие между ними. К тому же Плутарх не сравнивает их в целом и никому неотдает предпочтения: он сопоставляет события и подробности одно за другим исудит о каждом из них в отдельности. Поэтому, кто хочет упрекнуть его впристрастии, тот должен разобрать какое-нибудь отдельное его суждение, илисказать вообще, что он неудачно выбрал для сравнения такого-то грека стаким-то римлянином, так как есть другие, более подходящие для сравнения, иболее соизмеримые фигуры.