Глава VII. Идеализация огня: огонь и чистота

Макс Шелер показал, до каких преувеличений доходит теория сублимации, развиваемая классическим психоанализом. Она имеет те же идейные истоки, что и доктрина утилитаризма, лежащая в основе эволюционистских объяснений. «Натуралистическая мораль не может отличить ядро от оболочки. Мы видим, что те, кто жаждет святости, желая истолковать самим себе и всем остальным горячую любовь, влекущую их к духовному и божественному, обращаются к языку, неспособному выражать столь возвышенные чувства, заимствуют образы, аналогии и сравнения из области чисто чувственной любви, — и тогда неизменно говорится: здесь все сводится к скрытому, замаскированному или тонко сублимированному половому влечению». И Макс Шелер посвящает проницательные строки критике того корневого питания, которое, как представляется, мешает подняться в небесную лазурь. Но если в поэзии, в частности у романтиков, сублимация действительно прочно связана со сферой страстей, то как раз в душах, борющихся со страстями, можно видеть пример сублимации иного типа — мы назвали бы ее диалектической, в отличие от постоянной сублимации, рассмотрением которой ограничивается классический психоанализ.

По поводу тезиса о диалектической сублимации нам возразят, что психическая энергия однородна, ограниченна и неотделима от ее нормальной биологической функции; что радикальная трансформация, оставляя некую незаполненность, пустоту, якобы влечет за собой расстройство первичной половой деятельности. Основой подобных интуитивно-материалистических представлений послужили, как нам кажется, неврозы — базовый материал классического психоанализа страстей. Мы же со своей стороны, применяя психоаналитический метод к процессам объективного познания, пришли к выводу, что подавление является деятельностью нормальной, полезной, более того, доставляющей радость. Научная мысль невозможна без подавления. Оно дает начало сосредоточенному, взвешенному абстрактному мышлению. Любая связная мысль строится на системе нерушимых и ясных запретов. Культура несет радость, которая по сути есть радость сопротивления. Правильное подавление динамично и полезно именно потому, что оно радостно.

Оправдывая подавление, мы предлагаем, таким образом, перевернуть привычное соотношение полезного и приятного и подчеркиваем первенство удовольствия над необходимостью. На наш взгляд, подлинно анагогическое лечение заключается не в высвобождении подавленных стремлений, а в том, чтобы бессознательное подавление сменилось осознанным при поддержке неугасающей воли к оздоровлению. Такая трансформация наблюдается при исправлении объективной ошибки, или заблуждения разума. До психоанализа объективного познания научное заблуждение, будучи тесно связанным с философскими воззрениями, не поддается редукции: например, оно упорствует в истолковании свойств феноменов с субстанциалистской точки зрения, в соответствии с философией реализма. В результате же психоанализа объективного познания ошибка признана, но при этом она воспринимается как объект благополучно завершившейся полемики. Какое ликование несет с собой признание объективных ошибок! Признать свое заблуждение — значит как нельзя более убедительно воздать должное проницательности собственного разума. Это значит мысленно воскресить свой культурный запас, упрочить его, высветить с разных сторон. Это означает еще и проявить накопленную культуру, обнародовать, преподать ее. Тогда мы испытываем чисто духовное наслаждение.

Но насколько глубже это наслаждение, когда речь идет об объективном познании субъективного, когда в собственном сердце нам открывается общечеловеческое, когда, подвергнув непредвзятому психоанализу наши знания о самих себе, мы приобщаем нравственные правила к законам психологии!

Тогда сжигавшее нас пламя вдруг обращается источником света. Страсть, внезапно настигшая нас, оказывается желанной. Любовь рождает семью. Огонь преобразуется в очаг. Нормализация, социализация, рационализация — в этих явлениях, обозначаемых столь тяжеловесными неологизмами, нередко усматривают признаки охлаждения чувств. Все это вызывает плоские насмешки у сторонников анархической, спонтанной любви, пышущей жаром первобытных инстинктов. Но тому, кто ищет одухотворенности, очищение приносит непостижимую радость, а сознание чистоты озаряет его непостижимым светом. Только через очищение нам дано диалектически осмыслить верность глубокой любви, не разрушая ее. Отвергая тяжелую массу вещества и огня, очищение чувства, однако, не сокращает, а расширяет спектр возможностей по сравнению с естественным влечением. Только в очищении любви приходит открытие нежной привязанности. Такая любовь индивидуализирует, позволяет сделать шаг от оригинальности к характеру. «Конечно, новая возлюбленная привлекает волшебным очарованием, — говорит Новалис. — Но страсть к неизведанному, неожиданному крайне опасна и гибельна». В любви, как нигде, стремление к постоянству должно одержать верх над жаждой приключений.

У нас нет возможности подробно остановиться на положении о диалектической сублимации, черпающей радость в сознательном систематическом подавлении. Достаточно того, что мы сформулировали его в общем виде. Теперь рассмотрим его применительно к той конкретной проблеме, анализу которой посвящена эта книга. Кстати, простота данного частного исследования подтвердит, что проблема познания огня действительно относится к проблемам психологической структуры. Тогда наша работа предстанет своего рода образцом, предвосхищающим целый ряд смежных, пограничных между субъектом и объектом исследований: они могут быть предприняты, чтобы выявить глубинное влияние некоторого созерцательного опыта, имеющего объективную основу, на жизнь разума.

Если психологическая интерпретация проблемы огня естественно допускает подход с позиций диалектической сублимации, это объясняется тем, что представления о свойствах огня, как мы уже неоднократно отмечали, обременены множеством противоречий.

Перейдем сразу к основному пункту, где мы покажем, что возможны два полюса сублимации, и рассмотрим диалектику чистоты и нечистоты, в равной степени приписываемых огню.

Легко понять, что огонь иногда выступает в качестве символа греха и зла, — стоит лишь припомнить все сказанное о его сексуальном значении. Тогда всякая борьба с сексуальными побуждениями должна символически представляться как борьба с огнем. Без особого труда можно было бы собрать такие тексты, где явно выражен или подразумевается демонический характер огня. Описания ада в литературе, гравюры и картины, изображающие дьявола с огненным языком, дают повод для недвусмысленного психоаналитического толкования.

Но перейдем к другому полюсу и посмотрим, каким образом огонь мог стать символом чистоты. С этой целью придется спуститься на уровень очевидных феноменальных качеств. В действительности такова дань выбранному нами для этой работы методу, который требует, чтобы мы подкрепляли все идеи объективными фактами. Мы не станем, в частности, затрагивать здесь теологическую проблему очищения огнем. Ее рассмотрение было бы уместно в достаточно обширном исследовании. Заметим только, что узел этой проблемы — в сближении метафоры с реальностью: подобен ли земному огню или отличен от него тот огонь, которым будет охвачен мир в час Страшного суда, и огонь преисподней? Положительные и отрицательные ответы содержатся в равном количестве текстов, ибо не существует догмата о том, что адский огонь материален и соприроден известному нам огню. Такое расхождение во мнениях, впрочем, способно выявить пышное цветение метафор вокруг первообраза огня. Все эти цветы богословского разума, украшения «брата нашего огня», заслуживают кропотливой классификации. Мы же, поставив своей целью определить объективные корни поэтических образов и нравственных представлений, должны сосредоточиться на поисках ощутимых оснований того принципа, согласно которому огонь все очищает.

Возможно, к важнейшим причинам такой оценки огня относится его дезодорирующая способность. Во всяком случае, она дает одно из самых непосредственных доказательств очищения. Всевластное первичное свойство, запах навязывает нам свое присутствие либо исподтишка, либо с предельной назойливостью, поистине насильственно вторгаясь в наш интимный мир. Огонь все очищает, так как устраняет тошнотворные запахи. В данном случае вновь приятное первенствует над полезным, и для нас неприемлема интерпретация Фрэзера, который утверждает, что вареная пища укрепила силы мужчин племени: благодаря завоеванию кухонного очага приготовленная еда лучше усваивалась и мужчины стали достаточно сильны, чтобы покорить соседние племена. Этой реальной материальной силе, связанной с облегчением пищеварения, предшествовала, надо полагать, сила воображаемая, неотделимая от глубокого переживания блаженства, праздника бытия, от осознанного наслаждения. Вареное мясо прежде всего воплощение победы над разложением. Наряду с перебродившим напитком, это воплощение пиршественного начала, то есть начала первобытном общества.

Обладая дезодорирующим действием, огонь представляется носителем одной из наиболее таинственных, трудно определимых, а значит, самых удивительных ценностей. Именно эта ощутимая ценность составляет феноменологическую основу понятия о благотворной силе субстанции. Психология первобытного человека должна уделить особое внимание его обонятельным впечатлениям.

Второе обоснование принципа очищения огнем, носящее в гораздо большей степени научный характер и потому гораздо менее убедительное с психологической точки зрения, заключается в том, что огонь отделяет одно вещество от другом и устраняет их нечистоту. Иначе говоря, испытание огнем дает веществу преимущество однородности, то есть чистоты. С плавлением и ковкой металлов связан определенный набор метафор, в совокупности тяготеющих к одному значению. И все же плавление и ковка, оставаясь в рамках опыта, доступного узкому кругу людей науки, и оказывая большое влияние на воображение начитанного эрудита, извлекающего уроки из редких явлений, практически не влияют на фантазию обыкновенного человека, склонную всегда возвращаться к первичному образу.

Наконец, с плавильным огнем следовало бы, несомненно, сопоставить тот огонь, с помощью которого земледелец очищает пашни. Такое очищение действительно считается глубоким. Огонь не только уничтожает сорняки, но и удобряет почву. Стоит вспомнить размышления Вергилия, до сих пор вызывающие живой отклик в крестьянской душе: «Нередко бывает полезно поджечь бесплодное поле и предать шипящему пламени пустое жнивье; пусть огонь одарит землю тайной силой и обогатит ее соками, пусть очистит ее и осушит ненужную влагу, пусть отворит ее поры и подземные протоки, снабжающие соками корни молодых растений, пусть укрепит почву и сожмет непомерно расширенные вены земли, дабы предохранить ее от ливней, палящих солнечных лучей, ледяного дыхания Борея». Как всегда, за многословными, часто противоречивыми объяснениями кроется неоспоримое первичное значение. Но здесь оценка двойственна: она включает понятия об избавлении от некоего зла и о сотворении некоего блага, что вплотную подводит нас к пониманию истинной диалектики объективного очищения.

Теперь рассмотрим область чистого огня. По-видимому, она расположена на границе пламени, на самой его оконечности, там, где его яркость уступает место едва уловимой вибрации. Здесь огонь дематериализуется, он уже не веществен, это дух.

С другой стороны, идея чистоты огня сталкивается с препятствием: огонь оставляет после себя пепел. Пеплу часто придают значение самых настоящих экскрементов. Так, по мнению Пьера Фабра, в раннюю эпоху существования человечества алхимия была «весьма могущественной вследствие силы ее природного огня… поэтому все представлялось более долговечным, чем кажется нам теперь; ведь этот природный огонь очень ослаблен неизмеримо огромным скоплением экскрементов, которые он не в силах отбросить, и они становятся причиной полного его угасания в бесчисленных отдельных индивидуумах». Отсюда необходимость в обновлении огня, в возвращении к первоначальному огню — огню чистому.

И наоборот, подозрение относительно нечистоты огня сопровождается стремлением обнаружить его отходы. Скажем, полагают, что нормальный огонь в крови — в высшей степени чистый: в крови «находится тот живительный огонь, благодаря которому человек существует, и потому этот огонь подвержен разложению в последнюю очередь; начинает же он разлагаться не ранее, чем спустя несколько мгновений после смерти человека». Но повышение температуры тела является признаком нечистоты огня в крови, свидетельствуя о наличии в нем нечистой серы. Поэтому не следует удивляться, что от жара «дыхательные пути, а прежде всего язык и губы, покрываются налетом черной жженой копоти». Видно, сколь убедительное объяснение может почерпнуть наивный разум в метафоре, когда она работает на такую существенную тему, как тема огня.

Тот же автор разработал теорию жара, опираясь на различие между чистым и нечистым огнем как на неоспоримую очевидность. «В природе существует два вида огня: первый является производным чистейшей серы, освобожденной от всех грубых примесей земли, — таков огонь винного спирта, молнии и т. д.; второй же имеет источником грубую, нечистую серу, смешанную с землей и солями — таков огонь, получаемый от дерева и смолистых веществ. Печь, где мы их сжигаем, вполне наглядно свидетельствует об этом различии, ибо в ней огонь первого вида не оставляет заметных следов какою-либо выделившегося вещества, поскольку все уничтожилось при сгорании; а огонь второго вида при прении обильно выделяет дым, и в дымоходах оседает огромное количество сажи… и ненужной земли». Такая вульгарная констатация факта позволяет нашему медику охарактеризовать нечистоту возбужденной жаром крови, где по стечению обстоятельств возобладал нечистый огонь. Как утверждает другой медик, лихорадка столь опасна именно из-за «жгучею огня, который сушит язык и облагает его сажей».

Мы видим, что феноменология чистоты и нечистоты огня складывается на основе простейших феноменальных форм. Сославшись для примера лишь на некоторые из них, мы, возможно, уже злоупотребили терпением читателя. Но подобное нетерпение само по себе показательно: нам хотелось бы, чтобы мир ценностей был замкнутым царством. Нам хотелось бы судить о ценностях, не заботясь о первичных эмпирических значениях. Между тем, как представляется, многие ценности лишь увековечивают преимущества определенного объективного опыта, так что ценности и факты оказываются перемешанными до неразделимости. К разделению этой смеси и должен привести психоанализ объективного познания. Когда воображение очистится от «осадка» неосознанных элементов материализма, оно обретет большую свободу для осуществления новых научных экспериментов.

Однако подлинная идеализация огня вытекает из феноменологической диалектики огня и света. В соответствии с законом диалектики чувств, лежащим в основе диалектической сублимации, представление о свете как идеализированном огне опирается на феноменальное противоречие: бывает, что огонь сияет, но не горит; тогда его ценность полностью отождествима с чистотой. Для Рильке «быть любимым — значит сгорать в огне; любить — значит излучать неиссякаемый свет». Ибо любовь не ведает сомнений и живет правотой сердца.

Таким претворением огня в идеальную его ипостась — свет — предстанет для нас новалисовский принцип трансценденции, если мы постараемся по возможности приблизить его понимание к уровню феноменов. Действительно, у Новалиса сказано: «Свет — это гений феномена огня». Свет — не только символ чистоты, но и ее действующее начало. «Там, где свет не находит себе дела, где ему нечем разделять или соединять, — там он беспрепятственно проходит. То, что не может быть ни разделено, ни соединено, — просто и чисто». Таким образом, в пространстве бесконечности свет ничего не делает. Он пребывает в ожидании взгляда, в ожидании души. В нем — основа духовного озарения. Возможно, физическое явление никогда не становилось поводом для такого полета мысли, как у Новалиса, когда он описывает переход от внутреннего огня к свету горнему. Те, кто жил первозданным огнем земной любви, в финале входят во славу чистого света. Об этом пути самоочищения прямо говорит Гастон Дерик в статье «Романтический опыт», цитируя самого Новалиса: «Несомненно, я чересчур зависел от этой жизни — необходим был мощный корректив… Моя любовь преобразилась в пламя, и оно постепенно сжигает во мне все земное».

Калоризм Новалиса, о глубине которого мы сказали уже достаточно, сублимируется в ясновидение. Здесь проявилась своего рода материальная закономерность: для Новалиса невозможна была иная форма идеализации любви, кроме этого дара озарений. Вероятно, было бы интересно обратиться к более последовательному иллюминизму, например у Сведенборга, и попытаться увидеть в первозданном свете заслоненную бытием мистика скромную земную жизнь. Оставляет ли пепел огонь Сведенборга? Чтобы ответить на этот вопрос, потребовалось бы развернуть ряд тезисов, обратных тем, которые мы рассмотрели в этой книге. Мы же довольствуемся доказательством того, что подобные вопросы имеют смысл и что было бы небезынтересно дополнить психологический анализ воображения объективным исследованием очаровывающих нас образов.

Если бы данная работа могла быть воспринята как начальный опыт физики или химии воображения, как эскиз исследования объективных закономерностей фантазии, то объективная в самом точном смысле этого слова литературная критика должна была бы найти здесь свой инструментарий. Из нашей работы с очевидностью должно следовать, что метафора не сводится к идеализации, что она не похожа на ракету, взмывающую в небеса ради бессмысленной вспышки; совсем наоборот: метафоры в большей степени, чем ощущения, обладают взаимным притяжением и связываются друг с другом, а потому поэтическое вдохновение можно определить как синтаксис метафор в чистом виде. В таком случае для каждого поэта нужно было бы составить диаграмму, отражающую направленность и симметричность выстраивания его метафор, точно так же, как диаграмма цветка фиксирует тенденцию его развития и симметричность структуры. Невозможно представить себе реальный цветок, лишенный этой геометрической соразмерности. Так же и цветение поэзии невозможно представить вне определенного способа синтезировать поэтические образы. Однако не стоит толковать это утверждение как попытку ограничить свободу поэтического творчества, навязать поэзии некую логику, или, что то же самое, некую реальность. Ведь мы открываем реализм и внутреннюю логику поэтического произведения уже потом, когда распустившийся цветок стал для нас объективной данностью. Порой поистине далекие, на первый взгляд чуждые, несовместимые, взаиморазрушающие образы неожиданно сливаются в изумительную картину. В самой причудливой сюрреалистической мозаике внезапно обнаруживается связность движения; сквозь красочные переливы проступает глубинное свечение; взгляд, полный искрометной иронии, вдруг затопляет волна нежности, пламя признания орошается слезой. Таков неотразимый эффект воображения: оно превращает монстра в невинного младенца!

Но поэтическая диаграмма — не просто чертеж: тут должен быть найден способ интеграции колебаний, противоречий, без которых мы не можем освободиться из-под власти реализма и предаться мечте; именно здесь обнаруживается, насколько сложна и трудно достижима та задача, которая перед нами вырисовывается.

Цельность не рождает поэзию; единству чужды поэтические качества. Если невозможно добиться наилучшего, сразу получив упорядоченную множественность, остается прибегнуть к диалектике, как к оглушительному шуму, способному всколыхнуть сонм дремавших отголосков. «Пробуждение диалектики мысли, — вполне справедливо замечает Арман Птижан, — сопровождаемой образами или лишенной их, лучше всего остального стимулирует воображение». Во всяком случае, прежде всего нужно трезво осадить непроизвольно сорвавшееся слово, подвергнуть психоанализу привычные образы; только после этого нам станет доступна область метафор, а тем более — область метафоризации метафор. Тогда мы поймем, почему Птижан писал, что воображение ускользает от психологических — в том числе и психоаналитических — определений и представляет собой мир автохтонный и самопорождающий. Мы полностью согласны с этим мнением: воображение — в большей степени, чем воля, чем жизненный порыв, — воплощает созидательную силу души. В психическом отношении мы сами являемся творением нашего воображения. Оно нас создает и ограничивает, очерчивая последние пределы нашего разума. Оно работает на вершине разума, напоминая пламя, и именно в области метафоризации метафор, в излюбленной дадаистами сфере, где, согласно представлению Тристана Тцара, фантазия предпринимает эксперимент, преображая уже однажды трансформированные формы, — именно там мы откроем секрет энергий изменения. Итак, надо каким-то образом оказаться там, где первичный импульс расщепляется, где при несомненно сильном соблазне анархической свободы личности вместе с тем неодолимо притяжение ближнего. Чтобы почувствовать себя счастливым, приходится думать о счастье другого. Другой неизбежно присутствует в самых эгоистических наслаждениях. Поэтому результатом поэтической диаграммы должно быть разложение сил, разрыв с наивным эгоистическим идеалом единства произведения. В этом заключается сама суть проблемы творчества: как двигаться в будущее, не забывая прошлого, как достичь того, чтобы пламя страсти не остывало?

Но если психическая активность образа проявляется только благодаря его метафорическому разложению, если образ созидает поистине новое психическое содержание, только претерпев предельно смелые трансформации, будучи перенесенным в область метафоризации метафор, — тогда для нас становится понятной огромная поэтическая продуктивность образов огня. В самом деле, мы старались показать, что огонь наиболее диалектичен среди всех образопорождающих факторов. Только в огне объединены субъект и объект. Углубляясь в суть анимизма, мы обязательно придем к калоризму. Живое — непосредственно живое для меня — ощущается мною как теплое. Тепло — это преимущественное доказательство богатства и долговечности субстанции, только в нем витальная интенсивность, интенсивность бытия обретает непосредственный смысл. По сравнению с интенсивностью внутреннего горения всякая иная интенсивность ощущается нами как слишком вялая, инертная, статичная, лишенная будущего: она не имеет реального развития, не оправдывает обещаний, из нее не возгорятся пламя и свет — символы трансцендентности.

Далее, как мы детально рассмотрели, внутренний огонь, как бы воспроизводя фундаментальную диалектику субъекта и объекта, диалектичен во всех своих качествах — настолько, что внутренние противоречия рождаются в тот самый миг, как вас охватывает пламя. Когда чувство достигает высокого накала и превращается в страсть, которая выражает себя через метафизику огня, можно не сомневаться, что оно становится средоточием противоречий. В любящем сердце уживаются чистота и пылкость, жажда неповторимого и универсального, драматическая игра и неподдельная верность; оно дорожит мгновением и чает неизменности. Переживая невыносимое искушение, героиня Вьеле-Гриффена Пасифая шепчет:

«Жаром объята, пылаю, дрожу ледяною дрожью.»

От этой диалектики никуда не уйти: понимая, что горишь, ты тем самым остужаешь пламя; осознавая силу чувства, ты уже ее ослабляешь; нужно быть силой, не ведая об этом. Таков печальный закон, которому подчиняется человек действующий.

Только этой двойственностью объясняются колебания страстей. Поэтому в конечном счете все комплексы, связанные с огнем, болезненны, они дают начало одновременно и неврозам, и поэзии, это комплексы-перевертыши: рай обретается то в движении, то в покое, то в пламени, то в пепле.

Поляны глаз твоих

Пусть явят злодеяния огня

И вдохновенные его творенья

И пепелища рай

Поль Элюар

Вспыхивать или добровольно идти на костер, нести гибель или губить себя, быть во власти комплекса Прометея или Эмпедокла — этот психологический кругооборот, конвертируя все ценности обнаруживает и их противоречивость. Это самое веское доказательство того, что огонь является причиной «плодотворного архаического комплекса» в том смысле, какой имел в виду К. Г. Юнг, а специализированный психоанализ призван снять характеризующую этот комплекс болезненную раздвоенность и выявить ту активную диалектику, благодаря которой воображение обретает истинную свободу и свое истинное предназначение созидательной силы души.

11 декабря 1937 г.

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора