Взгляд Ницше на мировую историю

Карл Ясперс

Ницше и христианство

ЛРN030358 от 13 апреля 1992 г. Московский философский фонд Москва, Смоленский б-р, 20.

Введение

Все знают, с какой неслыханной резкостью отвергал Ницше христианство. Например: "Кто выкажет сегодня хоть малейшее колебание в своем отношении к христианству, тому я не про­тяну и мизинца. Здесь возможна лишь одна по­зиция: безусловное "Нет" (XVI, 408)1 .

Ницше не устает разоблачать христианство, переходя от негодования к презрению, от спо­койного исследования к язвительному памфле­ту. С удивительной изобретательностью он ме­няет точки зрения, рассматривая христианские реалии со всех сторон и раздевая их донага. Он усвоил мотивы всех своих предшественников в этой борьбе и положил начало новой войне про­тив христианства — войне небывало радикаль­ной и до конца осознанной.

Зная об этой пламенной вражде, вниматель­ный читатель Ницше не раз встанет в тупик пе­ред некоторыми его высказываниями, на пер­вый взгляд никак не совместимыми с антихри­стианством. Ницше случается говорить о хри­стианстве так: "Это лучший кусок идеальной жизни, какой мне по-настоящему довелось уз­нать: я устремился вслед за ним чуть не с пе-

[3]

ленок и, думаю, никогда не предавал его в сердце своем" ("Письмо к Гасту", 21.7.81). Он может одобрительно высказываться и о воздействии Библии: "Неизменное благоговение перед Биб­лией, сохраняющееся в Европе, в общем, и по сей день, — это, пожалуй, лучший образчик культуры и утончения нравов, каким Европа обязана христианству..." (VII, 249). Более того, Ницше, отпрыск священнических семей по ли­нии обоих родителей, видит в совершенном хри­стианине "благороднейший из человеческих ти­пов", с какими ему приходилось сталкиваться: "Я почитаю за честь, что происхожу из рода, в котором принимали свое христианство всерьез во всех отношениях" (XIV, 358).

Словом, если мы решим перебрать все вы­сказывания Ницше о христианских предметах по отдельности, будь то о "священнослужителе" или о "Церкви", мы натолкнемся на подобные трудносовместимые оценки; правда, отрица­тельные оценки будут в таком подавляющем большинстве, что положительные просто трудно будет заметить.

Так, священников он называет "коварными карликами", "паразитическим типом человека", "миропомазанными клеветниками", "ядовитыми пауками на древе жизни", "самыми ловкими из сознательных лицемеров", — и вдруг неожидан­ный панегирик "в честь благородных священни­ческих натур": "Народ тысячу раз прав в своей неизменной любви к людям этого типа: к крот­ким, простым и серьезным, целомудренным священникам, которые принадлежат к нему и выходят из него, но выходят как посвященные, избранные, обрекшие себя на жертву ради него; и перед ними он может безнаказанно излить свое сердце..." (V, 287-288). К известным свя­щенническим типам он выказывает чуть ли не

[4]

робкое уважение; именно христианство, полага­ет он, "отчеканило самые, пожалуй, тонкие лица в человеческом обществе: лица, несущие на себе печать высокой и наивысшей католической ду­ховности... Человеческий облик достигает здесь той всепроникающей одухотворенности, какая возникает в результате постоянного прилива и отлива двух родов счастья (чувства своей власти и чувства самоотречения)... здесь царит то бла­городное пренебрежение к хрупкости нашего те­ла и нашего счастья, какое бывает у прирожден­ных солдат... Властная красота и утонченность облика князей Церкви во все времена служила для народа подтверждением истинности Церк­ви..." (IV, 59-60). Иезуитов Ницше, как известно, особенно склонен поносить, однако не без вос­хищения пишет он о том, "какой подвиг само­преодоления возлагает на себя буквально каж­дый иезуит: ибо та облегченная жизненная практика, которую проповедуют иезуитские учебники, предназначается отнюдь не для них самих, а лишь для мирян" (II, 77).

Церковь для Ницше — смертельный враг всего благородного на земле. Она отстаивает рабские ценности, она стремится растоптать всякое величие в человеке, она — союз больных, она — злокозненная фалыпивомонетчица. Одна­ко и тут он не может отказать ей в своем ува­жении как к особого рода власти: "Всякая Цер­ковь есть прежде всего институт власти, обеспе­чивающий высшее положении духовно одарен­ным людям; она настолько верует в могущество духовности, что отказывается от всех более гру­бых средств насилия, и уже по одному этому Церковь при всех обстоятельствах более благо­родное учреждение, нежели государство" (V, 308). Размышляя об истоках могущества като­лической церкви, Ницше приходит к заключе-

[5]

ник), что она черпает свою силу в тех, до сих пор еще многочисленных, священнических на­турах", которые добровольно "делают свою жизнь исполненной трудностей, а тем самым и глубокого смысла" (II, 76). Потому и борьбу против Церкви он одобряет отнюдь не во всех случаях: "Борьба против Церкви означает поми­мо всего прочего также и сопротивление натур более низких, самодовольных, наивных и повер­хностных против господства более глубоких, бо­лее тяжелых и осмотрительных, а потому и бо­лее злых и подозрительных людей, мучимых не­престанным сомнением относительно ценности бытия и собственной своей ценности..." (V, 286).

Примеров подобных противоречивых оце­нок и толкований можно привести еще много; важно другое: чтобы понять Ницше в целом, не­обходимо понять эти его противоречия, ибо они не случайны. В поисках разумного и верного ис­толкования двойственного отношения Ницше к христианству попытаемся подойти к проблеме вот с какой стороны.

Свое происхождение из дома протестантских священников и, следовательно, "естественную" близость к христианам сам Ницше расценивал как факт первостепенной важности, как нечто незаменимое. Однако сама эта близость приоб­ретает для него совершенно иной смысл с тех пор, как он осознает, что большинство христиан — христиане несовершенные. Расхождение меж­ду притязанием,требованием и действительно­стью испокон веков было движущей силой хри­стианства. Правда, нередко притязание, требую­щее невозможного, и действительность, отказы­вающаяся повиноваться требованию, могут спо­койно сосуществовать, не соприкасаясь. Но там, где они, встретившись, не дают друг другу по­коя, может вырасти нечто из ряда вон выходя-

[6]

щее. Ницше замечает, что "дерзкий внутренний скептицизм" вырос "в Германии именно среди детей протестантских пасторов". Почему? "Слишком много в Германии философов и уче­ных, которым случалось в детстве, послушав проповедь, перевести глаза на самого проповед­ника (!)—и в результате они больше не верят в Бога... Немецкая философия есть, в сущности, не что иное, как неверие в homines religiosi ("лю­дей религии"), в святых второго ранга, во всех деревенских и городских пасторов, включая и университетских богословов..." (XIII, 314).

Здесь намечена характернейшая особенность страстной ненависти Ницше: его вражда к хри­стианству как действительности неотделима от его связи с христианством как требованием. И эту фактическую связь сам он рассматривает не как прах, который следует отрясти со своих ног, а как нечто весьма позитивное. Он отлично со­знает, что именно моральный импульс христи­анства впервые вызвал к жизни не знающую границ волю к истине; "что даже мы, сегодня ищущие познания, мы — безбожники и анти­метафизики — зажигаем наши факелы от того старого пожара, разожженного тысячелетнею ве­рой" (VII, 275). Вот почему он призывает "не просто отделаться от всего христианского, но преодолеть его через сверххристианское" (XVI, 390). Значит, Ницше понимает себя так: его мысль выросла из христианства под воздейст­вием христианских же импульсов. Его борьба против христианства отнюдь не означает стрем­ления просто выбросить его на свалку, отменить или вернуться в дохристианские времена: на­против, Ницше желает обогнать его, преодолеть, опираясь на те самые силы, которые принесло в мир христианство — и только оно.

[7]

Ницше твердо знает: "Мы больше не христи­ане", но к этому он тотчас прибавляет: "Быть христианами сегодня не позволяет нам само на­ше благочестие — оно стало и строже, и каприз­нее" (XIII, 318). Когда он противопоставляет всякой морали свое "по ту сторону добра и зла", он хочет сделать из морали нечто большее, чем мораль: "Мы желаем сделаться наследниками морали, уничтожив ее" (XII, 85). В наших руках "высокий результат, достигнутый прежним че­ловечеством — моральное чувство" (XI, 35). "Все, что мы делаем, — всего лишь моральность, толь­ко обратившаяся против своей прежней формы" (XIII, 125).

Именно христианские импульсы, то есть до­стигшая высочайших степеней моральная прав­дивость, во все времена возбуждали христиан­скую борьбу против действительного, реального христианства, как оно проявляет себя здесь — во власти Церкви и в фактическом бытии и пове­дении людей, называющих себя христианами. Эта борьба внутри христианского мира не оста­лась без последствий — Ницше видит себя как раз последним из таких последствий. Века хри­стианской культуры вывели новуюхристиан­скую породу людей и породили, по его мнению, небывалую доселе возможность, реализации ко­торой он посвящает самого себя: "Борьба против тысячелетнего христианско-церковного гнета создала в Европе великолепнейшеедуховное на­пряжение, какого никогда еще не бывало на зем­ле: отныне, держа в руках столь туго натянутый лук, можно поразить самые отдаленные цели... Мы, добрые европейцы, носители свободного, очень свободного духа — мы сохранили все том­ление духа, все напряжение духовной тетивы! Не исключено, что найдется у нас и стрела — зада-

[8]

ча, а может быть, даже и цель — кто знает?.." (VII, 5).

Подытожим: основной опыт собственной жизни Ницше — противостояние христианству из христианских побуждений — становится для него модельювсемирноисторического процесса. Век, в который он жил, обозначал для него — на историческом фоне тысячелетий — некий по­воротный пункт, таивший одновременно и ве­личайшую опасность и величайшую возмож­ность для души человека, для истины его оценок и ценностей, для самой сути человеческого бы­тия. И Ницше сознательно вступает в самый центр этого водоворота мировой истории.

Чтобы измерить душевную глубину, в кото­рой совершилась эта революция, нам следовало бы поставить вопрос так: каким образом она происходилав самом Ницше? Нам было бы же­лательно увидеть его первоначальное наивное христианство, а затем шаг за шагом проследить, как совершалось превращение. Нас интересова­ли бы подробности освободительной борьбы Ницше на пути его развития — из христианина в противника христианства. Но на самом деле ничего подобного никогда не происходило: Ницше с самого начала — и это чрезвычайно важно для характеристики его мышления в це­лом — воспринял христианские импульсы именно в том виде, в каком они продолжали жить в нем до самой его смерти; то есть безус­ловность высшей морали и истины он изначаль­но ощущал как нечто свое, родное, как несом­ненную действительность, но христианское со­держание этой морали и этой истины, христи­анские данности и христианские авторитеты не существовали для него как нечто реальное даже в детстве. Так что впоследствии ему не от чего было освобождаться: не было юношеских иллю-

[9]

зий, которые пришлось бы разбивать, не было праха, который пришлось бы отрясать с ног сво­их. Ход размышлений мальчика-Ницше мы мо­жем восстановить с помощью нескольких при­меров.

Христианство как содержательное вероуче­ние и догма чуждо ему с самого начала; он при­знает в нем лишь человеческую истину в сим­волической форме: "Главные учения христиан­ства выражают лишь основные истины челове­ческого сердца" (1862). А эти основные истины для мальчика те же, какими они останутся и для взрослого философа Ницше, к примеру: "Обре­сти блаженство через веру — это значит, что не знание, а только лишь сердце может сделать нас счастливыми. Бог стал человеком — это значит, что человеку должно искать блаженства в беско­нечном, но созидать себе свое небо на земле". Уже в ранней юности он записывает мысли, предвосхищающие его позднейшую критику христианства. Вот — против мировой скорби, которую порождает христианское миросозерца­ние: это не что иное, как примирение с собст­венным бессилием, благовидный предлог, изви­няющий собственную слабость и нерешитель­ность, трусливый отказ от созидания собствен­ной судьбы. Мальчик уже пишет о своем подо­зрении: "Не идет ли человечество две тысячи лет по ложному пути в погоне за миражом?" Или вот: "Нам еще предстоят великие потрясения, когда масса начнет сознавать, что все христиан­ство стоит на одних лишь допущениях; что бы­тие Божие, бессмертие, авторитет Библии, инс­пирация всегда были и останутся под вопросом. Я пробовал все это опровергать: о, до чего же легко разрушать, но вот строить!.." Поначалу мальчик высказывает лишь гипотезы — нере­шительно, с сомнением и колебанием; с годами

[10]

характер высказывании изменится радикально: всякая страсть начинается с ошеломления, и только позднее превращается в волю к борьбе. Но принципиальная позиция налицо уже в ре­бенке и останется неизменной до конца.

Если мы сравним в этом отношении Ницше с Киркегором, разница окажется колоссальной. У Киркегора христианская вера всегда покоится в глубине его души, где-то на самом дне; до кон­ца дней он не теряет связи с нею, именно с ис­торическим ее содержанием: "потому что так сказал мне отец". Ницше же, напротив, истори­ческое содержание христианства изначально чуждо. В результате Киркегор удостоился посвя­щения — проник в самые глубины христианско­го богословия. А Ницше и в голову никогда не приходило, что у этого богословия могут быть глубины, и до его возвышенных и утонченных конструкций ему просто не было дела.

Все вышесказанное позволяет нам наметить основноенаправление предпринятого нами кри­тического анализа. Во-первых, мы рассмотрим прежде всего, каким образом борьба Ницше против христианства мотивируетсяхристиан­скими импульсами и в какой степени он сам это сознает. Во-вторых, нам предстоит убедиться в том, что христианские импульсы Ницше с са­мого началалишены всякого христианского со­держания, превратившись в голую движущую энергию. А отсюда мы сможем разглядеть, в-третьих, тот путь, на котором Ницше громил од­ну за другой все позиции, какие ему случалось занимать, и который привел его к нигилизму. Причем стоило ему самому отдать себе отчет в том, куда он движется, как он тотчас объявлял движение к нигилизму неизбежным для всей эпохи; правда, толпе оно только еще предстоит в будущем, но он, Ницше, отныне станет совер-

[11]

шать его вполне сознательно и пройдет этим пу­тем до конца. Однако отнюдь не ради того, чтобы остаться нигилистом, нет, но чтобы открыть аб­солютноновый источник сопротивления ниги­лизму, антинигилистического движения. И пе­ред лицом этой новой философии мы попыта­емся дать ответ на наши последние вопросы: со­хранила ли эта философия что-нибудь общее со своим христианским исходным пунктом? и су­ществует ли она вообще в действительности? а если да, то какого рода эта ее действительность?

Однако прежде чем подойти к этим крити­ческим вопросам, нужно уяснить взгляды Ниц­ше насущность и историю христианства. Изла­гая их, мы оставим вначале без внимания про­тиворечивые высказывания и дадим единую, четкую картину так, как она выступает на пер­вый план в поздних сочинениях Ницше. Лишь разглядев ее во всей ее резкости, мы можем дви­нуться глубже и постараться рассмотреть второй план — глубинную взаимосвязь мыслей; отсюда первоначальная картина покажется поверхност­ной и грубой — такую сам Ницше едва ли мог считать абсолютным и окончательным знанием.

[12]

Кризис современной эпохи

Устрашающую картину современного мира, которую все с тех пор без устали повторяют, пер­вым нарисовал Ницше: крушение культуры — образование подменяется пустым знанием; ду­шевная субстанциальность — вселенским лице­действом жизни "понарошку"; скука заглушается наркотиками всех видов и острыми ощущени­ями; всякий живой духовный росток подавляет­ся шумом и грохотом иллюзорного духа; все го­ворят, но никто никого не слышит; все разлага­ется в потоке слов; все пробалтывается и пред­ается. Не кто иной как Ницше показал пустыню, в которой идут сумасшедшие гонки за при­былью; показал смысл машины и механизации труда; смысл нарождающегося явления — мас­сы.

Но все это для Ницше — передний план, рябь на поверхности. Сегодня, "когда дрожит вся

[13]

земля, когда все трещит по швам , главные со­бытия происходят в глубине — в недрах, а то, что мы наблюдаем — лишь последствия; житель уютного века спокойной и самодовольной бур­жуазности, Ницше с содроганием подлинного ужаса пишет о том, чего никто еще не замечает: главное событие — это то, что "Бог умер". "Вот чудовищная новость, которая дойдет до созна­ния европейцев лишь через пару столетий; но тогда — тогда им долго будет казаться, что вещи утратили реальность" (XIII, 316).

Ницше не мысль формулирует, он сообщает факт, ставит диагноз современной действитель­ности. Он не говорит: "Бога нет", не говорит: "Я не верю в Бога". Не ограничивается он и пси­хологической констатацией растущего безверия. Нет, он наблюдает бытие и обнаруживает пора­зительный факт, и тотчас объясняются все от­дельные черты эпохи,— как следствия этого главного факта: все беспочвенное и нездоровое, двусмысленное и изолгавшееся, все лицедейство и суетливая спешка, потребность в забвении и дурмане, характерные для этой эпохи.

Но на констатации факта Ницше не останав­ливается. Он задается вопросом: "Отчего умер Бог?" Ответов на этот вопрос у него несколько, но только один до конца продуман и развит: причина смерти Бога —христианство. Именно христианство разрушило всякую истину, кото­рой жил человек до него, и прежде всего разру­шило трагическую истину жизни досократовских греков. На ее место христианство пос­тавило чистые фикции: Бога, моральный ми­ропорядок, бессмертие, грех, милость, искупле­ние. Так что теперь, когда начинает обнару­живаться фиктивность христианского мира — ведь в конце концов "чувство правдивости, столь высоко развитое самим христианством, не мо-

[14]

жет не внушить отвращения к фальшивому и насквозь изолгавшемуся христианскому миро-осмыслению" (XV, 141) — теперь на месте фик­ции не остаетсяНичего: нигилизм — законо­мерный итог всех наших великих ценностей и идеалов, продумайте их до логического конца и вы найдете Ничто (XV, 138). Поскольку абсо­лютно все ценности, какими держалось христи­анство, были фиктивны, постольку тотчас же по разоблачении фикции человек обречен прова­литься в пустоту — в Ничто — так глубоко, как он еще не проваливался ни разу за всю свою ис­торию.

Сегодня все это лишь едва намечается. "Воз­растание нигилизма, — предсказывает Ницше, — составит историю двух ближайших столетий". Вся наша европейская культура давно уже дви­жется с мучительным напряжением, с дрожью и скрежетом, нарастающим от десятилетия к де­сятилетию, навстречу катастрофе; движется не спокойно, а судорожно, стремительными рывка­ми, словно через силу: "скорей бы уж конец, лишь бы не опомниться, ведь очнуться и опом­ниться так страшно" (XV, 137).

Ответ, который дал Ницше на вопрос: "От­чего умер Бог?" — указав причину его смерти в христианстве, — должен был дать совершенно новый смысл и всей истории христианства. Два христианских тысячелетия, лежащие за ними, — это наш злой рок. Как же этот злой рок прояв­ляется в истории?

Мировая история

Христианство для Ницше — лишь один из многих феноменов во всемирной истории. Ис­торию в целом он не склонен воспринимать как некую завершенную картину. Однако, пытаясь проследить возможный путь становления вы­сшего человеческого типа, он все же рассматри­вает ее как целое. Тогда вся история предстает перед ним как некий переходный период, по окончании которого из человека должен пол­учиться более-чем-человек. Нынешняя эпоха — эпоха нигилистического кризиса; человечеству необходимо пройти через нигилизм, в котором таится величайшая опасность, но и открывается величайшая возможность нашего времени.

В этом историческом целом христианство представляется Ницше однажды свершившимся роковым несчастьем, вследствие которого люди изолгались и испортились. Лишь сегодня мы до конца изживаем христианство, лишь сегодня не­которые из нас видят его насквозь вместе с ан­тичностью, из которой оно выросло. Сейчас мы переживаем единственный и неповторимый ис­торический момент. Дело в том, что сейчас мы еще обладаем полнотой знания о прошлом, ко­торое забудется, как только будет окончательно изжито. "Окидывая взглядом мировую историю, мы можем увидеть, что история христианства на земле — одна из ужаснейших частей истории... А с христианством в нашу нынешнюю эпоху ворвалась и античность; как только уйдет хри-

[37]

стианство, уйдет и понимание античности. Сей­час лучшее время, чтобы узнать и понять все; с одной стороны, ни один предрассудок не застав­ляет нас больше становиться на сторону христи­анства, а, с другой стороны, мы еще способны понять его и в нем — античность..." (X, 403). Тут Ницше доходит до того, что в своей трепетной заботе о будущем превозносит даже нашу эпоху — эпоху глубочайшего падения человека: "Мы живем в срединной точке человеческой истории: это величайшее счастье" (XII, 209).

Далее, в этот поворотный момент мировой истории христианство представляет для Ницше наиважнейшийобъект наблюдения, на котором можно и нужно изучать общие закономерности и принципиальные связи человеческого бытия: изучать действие бессилия, когда оно в своем ре-ссантименте, одушевляясь волей к власти, ста­новится силой духовного творчества; издать сублимации извращений и всевозможные виды духовного напряжения; изучать возможности безусловной правдивости; изучать священника как особый тип человека; изучать разные мето­ды овладения душами, технику прозелитизма и т.п.

В изучении всех этих возможностей челове­ческой природы ему помогаетсравнение. Сила и бессилие, жизненный упадок — декаданс — и подъем, господа и рабы, священство и нигилизм — это можно найти повсюду. И вот Ницше при­нимается сравнивать аналогичные феномены в буддизме и исламе, в классической античности и в законодательстве Ману. И в каждом случае он обнаруживает ложь. Это наводит его на мысль построить классификацию, опираясь на такое различение: ради чего лгут в каждом дан­ном случае и к чему эта ложь приводит впос­ледствии. Таким путем он надеется найти кри-

[38]

терии, позволяющие отличить здоровую, конст­руктивную, творческую ложь от лжи разруши­тельной, свойственной христианству. Содрога­ясь от отвращения и ужаса и заставляя содро­гаться читателя, Ницше показывает, как христи­анство свело на нет все, чего удалось добиться греческой античности; как христианство сокру­шило великую Римскую империю; уничтожило завоевания ислама; как европейский Ренессанс — это великое возрождение Настоящего Чело­века — кончилось ничем по вине Лютера.

Все эти наблюдения должны послужить у Ницше одной-единственной цели. Христианст­во подготовило такие условия, в которых, руко­водствуясь христианством же воспитанными мотивами и только в один определенный мо­мент, а именно, когда само христианство будет испускать свой последний вздох, человечество может совершить уникальный рывок вперед; ко­нечно, если оно правильно воспользуется усло­виями и точно вычислит момент. Итак, сегодня, согласно Ницше, наступает поворотный пункт всех времен, когда нам предстоит не только об­легчить страдания корчащегося в муках ниги­лизма человечества, но впервые обозначить воз­можность достижения высочайшей цели челове­ческого бытия. Имея в своем распоряжении точ­ную картину о ходе вещей в прошлой истории, мы можем начертить столь же точный план вы­ращивания высшей породы людей на будущее Ко всем периодам мировой истории следует, со­гласно Ницше, обращаться с одним вопросом: как повлияли данные исторические события или условия на формирование определенного чело­веческого типа? То, что было до сих пор рядом счастливых случайностей и удачных совпаде­ний, в результате которых появились исключе­ния — великие люди, то должно стать отныне

[39]

содержанием целенаправленного управления историей со стороны человека. Если мы будем знать, что получается из человека под влиянием такого селекционного фактора как христианство, мы сможем подойти к ответу на вопрос: что во­обще может получиться из человека? Всемирно-исторический смысл событий показывает нам результаты случайного отбора и тем самым учит нас отбору сознательному.

Вот почему Ницше провозглашает наше вре­мя "моментом высочайшего самосознания" пе­ред лицом совокупной истории человечества. Это самосознание приведет возникающий те­перь нигилизм к его логическому и психологи­ческому завершению: его нужно осуществить вполне, довести до предела, чтобы изнутри него самого возникло новое, антинигилистическос движение. Все виды веры и религии с их послед­ствиями, все современные идеалы с философи­ями необходимо отбросить как опасные для жизни и основать на их обломках новое, жиз­неутверждающее, поднимающее человека ввысь. а не тянущее его к гибели мировоззрение. А во­оружившись этим новым мировоззрением он возьмет в свои руки всемирную историю и ста­нет сам ее планировать.

[40]

Мышление Ницше фактически определяется христианскими импульсами, хотя содержание их утрачено

Однако ницшевское понимание мировой ис­тории, современной эпохи и истории христиан­ства мы изложили, пожалуй, чересчур кратко. Конечно, принципиальная позиция Ницше яс­на, но ведь порой дело именно в подробностях, а их-то мы и обошли, не говоря уже о неопре­деленностях, сомнениях и противоречиях. Что же делать? Вдаваться во все подробности нам все равно не позволит объем этой книжки. На каких же нам остановиться?

Легко и приятно указывать на ошибки; не­трудно также перечислить важнейшие факты, которые Ницше просто упустил из виду. А те его мысли, которые можно было бы оценить поло­жительно, часто оказываются само собой разу­меющимися и едва ли не общими местами. И все же попытаемся выделить несколько момен­тов, заслуживающих положительной оценки.

Штудируя Ницше, мы научаемся видеть ре­альные факты, улавливатьпсихологические и социологические причинные связи; так, Ницше позволяет нам разглядеть отдельные нити запутаннейшего клубка следствий рессантимента, способного извратить все оценки и ценности.

Ницше снова адресует христианству старый, в значительной мере оправданный упрек, раз­дававшийся с разных сторон, в том числе с XIII века с Дальнего Востока: христиане не исполня-

[41]

ют того, чему учат, не делают сами того, что за­поведано их священными книгами. Ницше фор­мулирует это так: "Буддист поступает иначе, чем не-буддист; христианин поступает как все; хри­стианство у него — для церемоний и создания особого настроения" (XV, 282).

Ницше настаивает на сознательности,ясно­сти выбора перед лицом христианских требова­ний, и прежде всего требований Нагорной про­поведи: желаю лично я следовать им, или нет? Уклончивые отговорки он решительно отверга­ет. Но в то же время он заставляет нас вдуматься в смысл великих, неразрешимых антиномий христианской действительности, присущих ей изначально и проявляющихся в вопросах: как соотносится вера и знание? как относится хри­стианство к культуре? где подлинный и чистый источник христианства: в прораставшем сквозь столетия церковном предании, в котором рас­крылось лишь то, что было заложено в семени, или только в священных книгах, или где-то раньше, до этих уже искаженных и замутненных документов?

Христианство есть феномен исторический, а следовательно, незавершенный во времени и многозначный в своих проявлениях. Ницше пы­тался провести внутренние разграничения: здесь — сам Иисус; там — иные, всеизвращающие истоки, наследие поздней античности и иудаиз­ма; вот, наконец, светские трансформации хри­стианских ценностей: социализм, либерализм и демократия. Все эти разграничения, поскольку они касаются поддающихся объективации фак­тов, имеют, в лучшем случае, ценность гипотез, которые подлежат проверке. Однако нередко рисуемые Ницше впечатляющие картины вовсе не поддаются проверке, ибо касаются не самих фактов, а лишь их толкования и оценки. У этих

[42]

исторических картин совсем иной — не позна­вательный — смысл и иная ценность. Они вы­ражают суть того, кто их увидел, его понимание самого себя, своей воли и своих ценностей, об­наруживающееся при контакте с историей.

Однако все эти моменты озарения истиной и все эти критические вопросы интересуют нас не в первую очередь. Все это есть у Ницше, но не только у него. Сейчас нам важнее другое: ка­ково значение описанного нами взгляда на все­мирную историю для философии Ницше в це­лом? Мы утверждаем: эти взгляды лишь пере­дний план, поверхность; мышление Ницше го­раздо глубже. Правда, на первый взгляд кажется, что именно эта концепция составляет абсолют­ное содержание поздних, в особенности послед­них работ Ницше и выступает как окончатель­ный, бесспорный результат его мысли и позна­ния; однако понимать его так упрощенно, как мы делали это до сих пор в нашем изложении, было бы несправедливо. Понять мыслителя — значит понять глубочайшие его мотивы. А та­ковые не открываются с первого взгляда; только упрощенно однозначную схему, какую мы пред­лагали до сих пор, можно понять без всякого труда.

Посмотрим, не удастся ли нам теперь хоть немного продвинуться вглубь, следуя за путе­водной нитью тех же ницшевских высказыва­ний. Конечно, на этом пути нам едва ли удастся достичь ясности и непротиворечивости изложе­ния, но зато мы сможем, во-первых, ощутить всю глубину открывшегося Ницше вопроса, а не просто увидеть в нем антихристианство; во-вто­рых, если нам повезет, мы сможем увидеть соб­ственно философское движение ницшевской мысли по направлению к истине — по ту сто-

[43]

рону рационалистических альтернатив и произ­вольных диалектических игр.

Первый шаг к такому пониманию мы сде­лаем, вернувшись в нашему исходному вопросу: насколько обусловлен Ницше в своем мышле­нии именно христианскими импульсами? И тут мы обнаружим, что сама по себе возможность увидеть мировую историю как нечто целое обя­зана своим возникновением христианству. Но еще очевиднее христианское происхождение стремления к безусловной правдивости, из ко­торого и проистекают главные нападки на хри­стианство. Именно моральная безусловность та­кой правдивости побуждает искать универсаль­ного знания о мире, человеке, а также о самом христианстве и его истории.

Однако как только мы попытаемся рассмот­реть, в чем же суть ницшевского христианства — а в том, что его концепция мировой истории, его представление о человеке и его стремление к безусловной правде, поддерживающие первые два, христианского происхождения, сомнений нет, — мы убедимся, что в его мышлении не ос­талось ни следа от христианского содержания этих христианских формальных структур. Утра­та содержания сказывается уже в том, каким об­разом усвоил Ницше эти христианские импуль­сы. А ближайшее следствие такой утраты — по­ворот к нигилизму. Для самого Ницше источ­ником нигилизма стала именно его форма хри­стианства.

Однако и эти размышления — всего лишь предварительный шаг в сторону понимания Ницше; и лишь после того, как здесь нам все будет ясно, мы отважимся прыгнуть в неизве­данную глубину подлинного Ницше.

[44]

Предварительные итоги

Христианские истоки Ницше — во всепог­лощающем его стремлении увидеть мировую историю в целом и постичь ее смысл. Но хри­стианское содержание этого стремления утраче­но для него с самого начала, ибо с самого начала мировая история для него — не выражение Бо­жества; она целиком предоставлена самой себе. Точно так же отсутствует христианское начало и в одной их краеугольных идей христианства, также ставшей главной идеей Ницше, — в идее человеческой греховности, ибо этот человек не имеет больше никакого отношения к Богу. Ли­шается своего основания ибезусловное стрем­ление к истине, ибо оно держалось на том, что истины требовал Бог. Вот почему Ницше всякий раз отрекался от того, что сам же с такой стра­стностью утверждал: от единства мировой исто­рии, от представления о греховности — "неудач-ности" — человека, от самой истины; мысль его без конца кидает из крайности в крайность.

[71]

И при всем этом: при том, что корни его мышления и сами импульсы, побуждающие его мыслить, лежали в русле христианской тради­ции, — никогда, ни на одно мгновение не было для него пути назад, к восстановлению или "об­новлению" христианства.

Нам остается только вопрошать его самого: "Куда же ведет его путь?" — и на наш вопрос мы услышим два ответа, лежащих в основании всех ницшевских размышлений.

Первый ответ содержится уже в том неслы­ханном, жуткомотрицании, которое Ницше ре­шился довести до конца — отрицании всякой морали и всякойистины. И мораль, и истина сами осознают себя как производные от христи­анской моральности и стремления к правде; и потому сами они отныне не могут не обнару­жить своей беспочвенности. Вновь и вновь твер­дит об этом Ницше с непревзойденной энергией убеждения.

"Критика моральности есть высшая ступень моральности" (XI, 35). Поскольку "чувство ис­тины есть одно из... самых могучих проявлений морального чувства" (XI, 35), постольку мораль — через его посредство — "сама надевает себе на шею петлю, которой суждено ее удавить: само­убийство морали есть ее собственное последнее моральное требование" (XII, 84). Сомнение во всякой истине само есть акт стремления к ис­тине. Сегодня, когда происходит "внушающая благоговейный ужас катастрофа: крах двухтыся­челетнего воспитания человека в стремлении к истине, ибо оно в конце концов принуждено за­претить ложь веры в Бога", — сегодня стал не­избежен и последний шаг: христианское исти-нолюбие, веками делавшее вывод за выводом, сделает свой последний и главный вывод против самого себя, поставив вопрос так: "Что означает

[72]

вообще всякая воля к истине?" (VII, 480-482). Ницше может сказать, что так оно и должно быть: "Все великие вещи губят себя сами, совер­шая акт самоснятия" (VII, 481).

Вершина отрицания — триумфальный тезис Ницше, который он гордо водружает на разва­линах:"Ничто не истинно, всё позволено". Од­нако и этот знаменитый тезис не лишен неко­торой двусмысленности.

С одной стороны, с этим тезисом Ницше словно проваливается в яму. Он осознает Ничто своей эпохи как собственное, а собственное Ни­что — как эпохальное. В этом радикальном без­различии ко всякой значимости, в этом отчая­нии, столь блестяще у Ницше выраженном, кро­ется колоссальная притягательная сила для всех лишенных веры, независимо от того, куда эта сила их приведет: к разнузданной раскованности всех случайных порывов, или к отчаянной вере, обратившейся против собственного Ничто, к фанатизму ради фанатизма — "лишь бы за что-нибудь ухватиться".

С другой стороны, разрушительному смыслу этого тезиса можно противопоставить совсем иное толкование: быть может, этот тезис лишь освобождает место для развития изначальней-ших, подлиннейших возможностей, заложенных в человеке. Захлестнутая хаосом и сопутствую­щим ему фанатизмом канет в пучину ненави­стная Ницше "слабость", а на место ее встанет победитель — "<