Новые взаимоотношения между детьми и природой

Вот она перед нами, взывающая к нам мать‑природа, везде, куда ни кинешь взгляд, во всей своей красоте, с любовью к своим детям, что сродни любви леопарда. И все же мы оторвались от ее груди ради общества, ради той культуры, которая строится исключительно на отношениях человека к человеку.

Генри Дэвид Торо

Дары природы

Когда я вижу березы,

склоняющиеся то вправо, то влево,

Я представляю мальчиков,

раскачивающихся на их ветвях.

Роберт Фрост

Если вы в юности исходили вдоль и поперек леса Небраски[4], или гоняли голубей на крышах Квинса[5], или ловили тунца в водах Озарка[6], или чувствовали, как катившаяся сотни миль волна набрала силу и приподняла вашу лодку, значит, ваша связь с миром природы сохранилась и по сей день. Природа продолжает наполнять нас живительной силой, она поддерживает нас и несет по жизни через годы.

В жизнь ребенка природа входит в самых разнообразных проявлениях. Только что родившийся теленок, прожившее с ним бок о бок и умершее домашнее животное, протоптанная в лесу тропинка, приютившаяся в крапиве крепость, пропитанная влагой незнакомая земля у самого края выделенного под застройку участка – в какой бы форме ни представала перед ребенком природа, она открывает ему иной мир, который старше и огромнее, чем тот, где он живет с папой и мамой. В отличие от телевизора природа не крадет время, она раздвигает его границы. Природа залечивает раны ребенка, которого не поняли дома или обидели соседи. Она – тот чистый лист бумаги, на котором малыш рисует, превращая в образы свои фантазии. Природа побуждает ребенка к творчеству, требуя наблюдательности и использования в полной мере всех органов чувств. Ребенок, у которого есть возможность обратиться к природе, принесет свое непонимание мира в леса и поля, омоет его в тихой заводи реки, посмотрит на него другими глазами и сможет увидеть оборотную сторону своих сомнений и бед. Природа, конечно же, может и испугать дитя, но даже этот страх сослужит ему добрую службу Именно здесь, среди природы, ребенок поймет, что такое свобода и фантазия, найдет ответы на свои вопросы, убежище от мира взрослых, тишину и покой.

Однако все перечисленные ценности носят для человека чисто утилитарный характер. Если рассматривать проблему на ином, более глубоком уровне, то можно сказать, что природа дарит себя людям ради собственного же блага, в этом ее потребность; ей нет дела до наших культурных запросов. И мысля на таком уровне, можно сказать, что неразгаданная природа взывает к смирению.

Как написал о природе выдающийся поэт Гэри Снайдер[7], в слове «природа» для нас заключено два значения, которые восходят к латинскому слову natura, что означает рождение, устройство, характер, порядок вещей, а за словом natura стоит nasci – рождаться. В широком понимании природа включает в себя материальный мир со всеми входящими в него предметами и явлениями. Если исходить из этого определения, то получается, что машина также является частью природы. То же можно сказать и о токсических отходах. Другое значение слова «природа» подразумевает все, что находится на улице – вне помещения. Отсюда можно заключить, что к природе не относится то, что сделано руками человека. При таком рассмотрении получается, что и город Нью‑Йорк – это уже не природа, но ведь и там есть укромные, созданные самой природой уголки; и там есть обитающие в почве Центрального парка микроорганизмы и парящие в небе над Бронксом[8]ястребы. В таком случае город подчинен законам природы в самом широком смысле. Он – явление природы (такое же, как и машина), но с сохранившими природную дикость составляющими.

Размышляя о месте ребенка в природе, мы желаем более точного описания, более свободного определения, то есть такого, которое не признает права называться явлением природы за любой вещью и в то же время не сводит понятие природы к одному девственному лесу. Так, Снайдер пришел к фразе из Джона Мильтона – «безудержный восторг» (a wilderness of sweets). Он пояснял: «За понятием безудержности у Мильтона стоит реальное состояние необычайной энергетической насыщенности, в котором довольно часто пребывают организмы дикой природы. „Безудержность восторга“ – это триллионы мальков сельди и макрели в водах океана, кубические километры криля, необъятное море травы диких прерий, то есть все то богатейшее изобилие мельчайших животных и растений, что насыщает планету». Снайдер продолжает: «Но с другой стороны, безудержность подразумевает хаос, эрос, неизвестность, возникновение разного рода табу, царство экстатического и демонического начал. И все же в любом случае это присутствие естественной силы, которая бросает вызов и учит». Когда мы говорим о детях и о тех дарах, что преподносит им природа, лучше остановиться на третьем, более емком ее определении. Целевому назначению этой книги соответствует использование слова «природа» в том общем смысле, который я вкладываю в понятие естественной и свободной безудержности: это биологическое многообразие, изобилие, и не важно, относится ли это к заросшим уголкам двора за домом или массивному горному хребту. По большому счету, природа связана с нашей способностью изумляться чуду. Nasci. Рождаться.

И хотя мы часто воспринимаем себя отдельно от природы, человек – не что иное как часть ее естественной необузданности. Мое самое первое воспоминание об ощущениях, вызвавших у меня изумление, относится к холодному утру ранней весной в День независимости[9]в штате Миссури. Мне было тогда, вероятно, года три, я сидел на просохшем поле, начинавшемся за тесовым домом в викторианском стиле, в котором жила моя бабушка. Поблизости работал отец, он сажал сад. Он бросил на землю сигарету (это были те времена, когда многие так поступали: среди населения Среднего Запада было привычным швырять все, что не нужно, на землю, как, впрочем, и выбрасывать в окно машины бутылки из‑под пива и банки из‑под содовой или окурки), и ветер подхватил искры. Сухая трава загорелась. Я точно запомнил треск пламени, запах дыма и свистящий звук затаптывающих пламя папиных ног и как он быстро переступал, чтобы успеть за пламенем, которое понеслось дальше по полю.

Помню, как я обходил потом это же место, заваленное опавшими грушами, как зажимал тогда нос и склонялся, отодвигаясь на безопасное расстояние от этих маленьких гниющих кучек, а потом вдыхал их запах так просто, ради эксперимента. Я, бывало, сидел среди гниющих фруктов, и что‑то и влекло меня туда, и отталкивало. Огонь и кислый запах брожения…

Я провел много часов, обследуя поля и леса пригородной зоны. Там росли маклюры[10]с ощетинившимися колючками‑ветвями, ронявшие на землю липкие, грязноватые плоды, превосходившие размерами резиновые мячи. Их лучше было обходить стороной. Но за защитной лесополосой были деревья, которые подходили нам гораздо больше – их небольшие ветви напоминали перекладины лестницы. Мы залезали на двухметровую высоту и, оказавшись выше живой изгороди из маклюр, рассматривали с высоты синеющие вдали изгибы Миссури и крыши новых домов разраставшегося пригорода.

Часто я залезал на дерево один. Иногда, размечтавшись, я углублялся в лес и представлял, что я – выросший среди волков Маугли из сказки Киплинга. Я сбрасывал почти всю одежду и забирался на дерево. Иногда я залезал очень высоко, до того места, где ветви настолько тонки, что на ветру раскачивались вверх‑вниз, по кругу и из стороны в сторону. Подчиняться силе ветра было страшно и в то же время прекрасно. Меня переполняло ощущение падения, подъема, раскачивания из стороны в сторону; листья вокруг меня пощелкивали, как чьи‑то пальцы, а ветер врывался в листву то глубоким вздохом, то отрывистым шепотом. Он приносил с собой запахи, и само дерево на ветру пахло сильнее. В конце концов, оставался только ветер, который пронизывал все остальное.

Теперь, когда время лазания по деревьям осталось для меня далеко позади, я часто думаю о непреходящей ценности тех исключительных, беспечных дней на заре моей юности. Я наконец понял, насколько для меня была важна открывавшаяся с вершин деревьев дальняя перспектива. Лес стал моим риталином[11]. Природа дала мне спокойствие, научила меня сосредоточенности и при этом обострила мои чувства.

«Там, где есть электрические розетки»

Многие представители моего поколения, взрослея, принимали щедрость природы как должное; мы полагали (когда вообще об этом задумывались), что поколению, которое придет после нас, будет дано то же, что и нам. Но что‑то изменилось. Сейчас я наблюдаю явление, которое можно назвать расстройством, вызванным природодефицитом. Этот термин ни в коей мере не является медицинским диагнозом, но он показывает, над какой проблемой стоит задуматься, и говорит о возможных способах ее решения не только для детей, но и для всех нас.

Сам я заметил эти изменения в конце 1980‑х годов. Я собирал тогда материалы для книги «Дети будущего» (Childhood's Future), в которой анализировал новые реалии жизни семьи. Я взял интервью почти у трех тысяч детей и их родителей из разных уголков страны, живущих и в городах, и в пригородах, и в сельской местности. Тема контакта с природой затрагивалась как в классных комнатах, так и в уютных гостиных. Я часто думаю над одним исключительно честным ответом, который мне дал Пол, четвероклассник из Сан‑Диего: «Я люблю играть дома, потому что там есть электрические розетки».

Варианты такого ответа мне довелось выслушать во многих классах. Хотя, если говорить по правде, детей, для которых природа по‑прежнему таит в себе прекрасную загадку, не так уж мало. И в то же время кому‑то она кажется такой… малоинтересной, запрещенной, чуждой, опасной, более интересной на экране телевизора.

«Это все из‑за телевизора, – говорила одна мама в городе Свартморе, штат Пенсильвания. – Наше общество стало малоподвижным. Когда я росла в Детройте, мы все время проводили на улице. А тех, кто сидел дома, считали странными. У нас не было больших и широких площадок, но мы все равно всегда выходили на улицу, на любое свободное место. Прыгали через веревочку, играли в мяч или в классики. Даже когда повзрослели, мы все равно выходили играть на улицу».

Ее поддержал один из родителей:

«Во времена нашей юности было еще одно отличие: наши родители не сидели дома. Я не хочу сказать, что они ходили во всякие там оздоровительные центры или что‑то в этом роде. Нет. Но они все равно не сидели дома, а выходили хотя бы на крыльцо поговорить с соседями. А теперь, когда взрослые занялись фитнесом, детей остается только пожалеть. Еще ни в одном поколении американцев дети не были такими. Бывает так, что их родители занимаются на улице оздоровительным бегом, а дети тем временем сидят в четырех стенах».

Таков был приговор родителей, бабушек и дедушек, тетушек и дядюшек, учителей и прочих представителей старшего поколения по всей стране; я слышал его даже в тех местах, где надеялся встретить иное мнение. Так, например, я посетил пригородные районы среднего класса города Оверленд‑Парк в штате Канзас, подростком я сам жил недалеко оттуда. За несколько последних десятилетий исчезли многие леса и поля, и все‑таки осталось немало мест, где можно порезвиться на воздухе. И что же, играют ли там дети? «Не часто», – отвечали мне родители, которые как‑то вечером собрались в гостиной, чтобы поговорить о будущем своих детей. Хотя некоторые из них жили в одном и том же доме, в этот день они встретились впервые.

«Когда наши ребята учились в третьем или четвертом классе, за домом еще было небольшое поле, – сказала одна из мам. – Дети жаловались, что им скучно. И я тогда сказала: „Ну хорошо! Так, значит, вы скучаете? Идите‑ка в поле за домом и погуляйте там часика два. Найдите сами, чем заняться. Поверьте мне и попробуйте разочек. Может, вам очень понравится“. Жалея, что так получилось, они пошли в поле. Прошло два часа, а они еще не вернулись и пришли домой гораздо позднее. Я спросила почему. Они ответили: „Было так здорово! Мы и не думали, что там может быть так интересно“. Они лазили по деревьям, все рассматривали, гонялись друг за другом; играли во всякие игры, совсем как мы, когда были в их возрасте. Конечно, на следующий день я сказала: „Эй, ребята! Что‑то вы опять заскучали! Почему бы вам опять не пойти в поле?“ А они ответили: „Да ну… Мы ведь там уже были“. Им не хотелось делать то же, что и вчера».

«Я не уверен, что правильно понимаю, о чем это вы, – Вступил в разговор один из пап. – Думаю, моим девочкам доставляют радость и луна на небосклоне, и красота заката, и цветы. Им нравится, когда меняют листву деревья, и всякое такое…»

Другая мама из этой группы покачала головой: «Конечно, они многое подмечают. Но они такие рассеянные». Она рас‑сказала, как ее семья недавно ездила кататься на лыжах в Колорадо: «День был великолепный, такой тихий. И дети ехали на лыжах с горы. А на головах у них включенные наушники. Им совсем не нравилось просто слушать природу и наслаждаться тишиной, когда вокруг ни души. Они не могут найти себе развлечение сами. Им обязательно нужно что‑то взять с собой».

Заговорил молчаливый папа, который воспитывался в фермерской семье:

«Я рос там, где каждый почти все время был среди природы, и это было естественно, – сказал он. – Куда бы ты ни пошел, вокруг все те же вспаханные поля, леса и речки. У нас все было не так, как теперь у них. Оверленд‑Парк стал крупным городом. А дети ничего и не потеряли, потому что для них природа не была на первом месте. Мы сейчас говорим скорее о себе, о том изменении, которое пережили многие из нас: те, кто вырос среди природы. Теперь здесь такой природы больше нет».

Все затихли. Да, большая часть когда‑то бывшей «дикой» земли была поделена на участки и застроена. И все же из окна дома, в котором мы сидели, мне был виден лес. Природа осталась. Ее стало меньше, но она была все та же, как и прежде.

На следующий день после разговора с родителями в Оверленд‑Парке я пересек границу между штатами Канзас и Миссури и направился в саутвудскую начальную школу в город Рейтаун в штате Миссури, недалеко от Канзас‑Сити. Я вошел в школу. К моему удивлению, на площадке, пылавшей жаром асфальта, поскрипывали все те же (или мне так показалось?) качели, и холл точно так же блестел линолеумом; неровными рядами стояли те же деревянные детские стульчики, на которых вырезаны и закрашены черными, синими и красными чернилами инициалы их обладателей.

Пока учителя собирали своих подопечных, учеников со второго по пятый класс, и провожали их в кабинет, я настраивал магнитофон и все посматривал из окна на зеленеющие вдали ряды деревьев, то ли дубов, то ли кленов, а может, орешника или акации. Мне было видно, как от весеннего ветерка медленно раскачиваются и подрагивают их ветви. И какие только мечты не пробуждали когда‑то во мне, маленьком мальчике, эти же деревья!

В течение следующего часа я расспрашивал своих юных собеседников об их отношении к играм на улице, и они поведали мне обо всем, что мешает им проводить там время: это и недостаток свободного времени, и телевизор, и другие известные причины. Описанные ими препятствия существовали на самом деле, и я не нашел в детях недостатка любознательности. На самом деле в их рассказах о природе к удивлению и отстраненности примешивались и сильное к ней влечение, и некая тоска по ней, а порой пренебрежение. В последующие годы мне часто приходилось слышать подобные интонации.

«Мои родители считают, что уходить далеко в лес небезопасно, – сказал один мальчик. – Получается, что я не могу уходить далеко – родители начинают за меня волноваться. Поэтому я просто ухожу и обычно не говорю им, куда пошел. Просто чтобы они с ума не сходили. А я ведь так, посидеть под деревом или полежать в поле, там даже зайцы бегают…»

Один мальчик сообщил, что компьютеры важнее природы, потому что где компьютеры – там и работа. Некоторые сказали, что у них слишком много дел, чтобы гулять на улице. Но одна девочка‑пятиклассница в простом школьном платьице и с очень серьезным лицом заявила, что, когда вырастет, станет поэтессой.

«Когда я в лесу, – сказала она, – то мне кажется, что я совсем не я, а моя мама».

Она была одной из тех немногих детей, которые и в наши Дни часто остаются наедине с природой. Природа для них – воплощение красоты, она – их прибежище. «В лесу так спокойно и все так чудно пахнет. Я понимаю, все загрязнено, но все же там не такой воздух, как в городе. Мне все там кажется другим, – рассказывала она. – Придя в лес, ты как будто освобождаешься. Время там принадлежит только тебе.

Я прихожу в лес, когда я на пределе, и там, просто от спокойствия вокруг, я чувствую, что мне лучше. Бывает, что я возвращаюсь домой совсем счастливой, а мама не может понять почему».

После этого она рассказала мне об отдельных уголках своего леса:

«У меня там было одно место. С одной стороны – настоящий водопад, а рядом с ним маленькая бухточка. Я там вы рыла большую пещеру, а потом принесла палатку и одеяло, просто лежала и смотрела вверх на деревья и на небо. Иногда даже засыпала. Там я чувствовала себя свободной, мне казалось, что это место мое и я могу делать все, что захочу, там меня некому было останавливать. Бывало, я приходила туда каждый день».

Внезапно лицо будущей поэтессы вспыхнуло. Голос зазвучал ниже: «А потом этот лес взяли и вырубили. У меня было такое чувство, как будто не стало какой‑то части меня самой».

Со временем я наконец понял, как непроста сама ситуация, когда один мальчик предпочитает играть там, где есть электрические розетки, а поэтичная девочка теряет свое укромное местечко в лесу. И еще одну вещь понял я тогда, сколько бы родители, воспитатели и прочие взрослые люди – да и само наше культурное прошлое – ни твердили детям о том, что природа – великий дар, во всем, что бы мы ни делали и ни говорили, содержится некий подтекст, скрытое послание, которого мы сами не слышим. И смысл этого послания иной.

А дети слышат его очень хорошо.

Третий рубеж

Рубеж переходит идущий. Он умирает в пути.

Монтгомери

У меня дома на полке стоит книга под названием «Укрытия, шалаши и дома» (Shelters, Shacks and Shanties), написанная в 1915 году Даниэлом Бирдом, человеком, который сначала был инженером, потом художником, но более всего известен как основатель движения бойскаутов в Америке. За полвека он написал и проиллюстрировал серию книг о жизни среди природы. Случилось так, что «Укрытия, шалаши и дома» стала одной из моих любимых книг, отчасти потому, что в ней с помощью рисунков, сделанных обычной ручкой с чернилами, автор запечатлел время, когда восприятие природы молодыми людьми было неразрывно связано с романтическими настроениями первопроходцев.

Если бы сегодня эти книги переиздали, то читатели сочли бы их хоть и любопытными, но старомодными и, мягко говоря, политически некорректными. Читательскую аудиторию, которой адресовано было это издание, составляли мальчишки. Казалось, сам жанр такого рода литературы предполагал, что ни один уважающий себя парень не сможет получать удовольствие от общения с природой, пока не повалит деревья – и чем больше, тем лучше. Но на самом деле главной отличительной чертой подобных книг, как, впрочем, и времени, которое они отражали, была безусловная вера в то, что единение с природой невозможно без деятельного в ней участия. Это книги о непосредственном опыте участника, а не о стороннем наблюдателе.

«Даже маленький мальчик может построить какое‑нибудь простенькое укрытие в лесу, а ребятам постарше и более трудные задачи по плечу, – писал Бирд в предисловии к „Укрытиям, шалашам и домам“. – Читатель может, если ему захочется, начать с небольшого укрытия и постепенно дойти до бревенчатого дома. Так он шаг за шагом пройдет всю историю развития человека, ибо начиная с того времени, когда наши обитавшие на деревьях предки с приспособленными к захвату пальцами ног резвились среди ветвей в лесах доледникового периода и строили напоминавшие гнезда укрытия на деревьях, человек начал сам строить себе жилище, служившее ему временным прибежищем». И далее с помощью слов и рисунков он описывает хижины сорока видов, которые может построить мальчик. Среди них и дом на вершине дерева, и адирондакская[12]хижина, и шотландский домик, и индейский вигвам из коры деревьев, и дом первопоселенцев, и пристанище скаута. Он рассказывает, как построить «домик бобра» и земляной дом. Он учит, «как распиливать бревна, проделывать щели, отверстия, как скреплять части», рассказывает о домах с шестами в качестве подпорок, о секретных замках и укрытиях под землей, он заинтересует вас, поведав, «как сделать потайную бревенчатую хижину в современном доме».

Сегодняшний читатель изумится тому, какое мастерство и умение требуется для осуществления многих проектов, удивит его и рискованность предлагаемых планов. Так, в примере с «настоящей американской землянкой, такой, какие строили первые переселенцы», Бирд на каждом шагу говорит об осторожности. Он признает, что во время строительства такого убежища «всегда существует реальная опасность, что крыша может обвалиться и придавить юных пещерных жителей, однако если все делать правильно, то в построенном таким образом подземном жилище обитатели будут в полной безопасности».

Я очень люблю книги Бирда за магическое очарование, за время, которое они оживляют, за утраченное мастерство, которое они описывают. В детстве я строил самые простые укрытия, шалаши и дома. Не обошлось и без землянок в полях, и без детально продуманных шалашей на деревьях с потайными входами, из которых открывался вид на то, что представлялось мне тогда рубежом. А простирался тот рубеж от Рэлстон‑стрит до границ известного мне мира пригородов.

Наши рекомендации