Уотсон (Watson) Джон Бродес 9 страница

Желая прибавить хотя бы немного к тому, что мы знаем об условиях позабывания, я имею обыкновение подвергать психоло­гическому анализу те случаи, когда мне самому приходится что-либо забыть. Обычно я занимаюсь лишь определенной категорией этих случаев, — теми именно, которые приводят меня в изумление, так как я ожидаю, что данная вещь должна быть мне известна. Хочу еще заметить, что вообще я не' склонен к забывчивости (по отношению к тому, что я пережил, не к тому, чему научился!) и что в юношеском возрасте я в течение некоторого короткого вре­мени был способен даже на необыкновенные акты запоминания. В ученические годы для меня было совершенно естественным де­лом повторять наизусть прочитанную страницу, книги, и незадолго до поступления в университет я был в состоянии записывать по­пулярно-научные лекции непосредственно после их выслушивания почти дословно. В напряженном состоянии, в котором я находился перед последним медицинским экзаменом, я, по-видимому, еще использовал остатки этой способности, ибо по некоторым пред­метам я давал экзаменаторам как бы автоматические ответы, точ­но совпадавшие с текстом учебника, который я, однако, просмот­рел всего лишь раз с величайшей поспешностью.

С тех пор способность пользоваться материалом, накопленным памятью, у меня постоянно слабеет, но все же, вплоть до самого последнего времени, мне приходилось убеждаться в том, что с по­мощью искусственного приема я могу вспомнить гораздо больше, чем мог бы ожидать. Если, например, пациент у меня на консуль­тации ссылается на то, что я уже раз его видел, между тем как я не могу припомнить ни самого факта, ни времени, я облегчаю себе задачу путем отгадывания: вызываю в своем воображении какое нибудь число лет, считая с данного момента. В тех случаях, когда имеющиеся записи или точные указания пациента делают возмож­ным проконтролировать пришедшее мне в голову число, обнаружи­вается, что я редко когда ошибаюсь больше, чем на полгода при сроках, превышающих 10 лет². То же бывает, когда я встречаю

² Обыкновенно затем в ходе разговора частности тогдашнего первого визита всплывают уже сознательно.

малознакомого человека, которого из вежливости спрашивают о его детях. Когда он рассказывает мне об успехах, которые они делают, я стараюсь вообразить себе, каков теперь возраст ребен­ка, проверяю затем эту цифру показаниями отца и оказывается, что я ошибаюсь самое большее на месяц, при более взрослых де­тях на три месяца; но при этом я решительно не могу сказать, что послужило для меня основанием вообразить именно такую цифру. Под конец я до того осмелел, что сам первый теперь вы­сказываю свою догадку о возрасте, не рискуя при этом обидеть отца своей неосведомленностью насчет его ребенка. Таким обра­зом, я лишь расширяю свое сознательное припоминание, аппели-руя к бессознательной памяти, во всяком случае более богатой. Итак, я буду сообщать о бросающихся в глаза случаях забы­вания, которые я наблюдал по большей части на себе самом. Я различаю забывание впечатлений и переживаний, или забыва­ние того, что знаешь, от забывания намерений, т. е. упущения че­го-то. Результат всего этого ряда исследований один и тот же: во всех случаях в основе забывания лежит мотив неохоты (Unlust-motiv).

А. ЗАБЫВАНИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЙ И ЗНАНИЙ

а) Летом моя жена подала мне безобидный по существу повод к сильному неудовольствию. Мы сидели за table d'hote'oM vis-a-vis с одним господином из Вены, которого я знал и который, по всей вероятности, помнил и меня. У меня были, однако, основания не возобновлять знакомства. Жена моя, однако, расслышавшая лишь громкое имя своего vis-a-vis, весьма скоро дала понять, что прислушивается к его разговору с соседями, так как от времени до времени обращалась ко мне с вопросами, в которых подхватыва­лась нить их разговора. Мне не терпелось; наконец, это меня рассердило. Несколько недель спустя я пожаловался одной родст веннице на поведение жены; но при этом не мог вспомнить ни од­ного слова из того, что говорил этот господин. Так как я, вообще, довольно злопамятен и не могу забыть ни одной детали рассердив­шего меня эпизода, то очевидно, что моя амнезия в данном случае мотивировалась известным желанием считаться, щадить жену.

Недавно произошел со мной подобный же случай; я хотел в разговоре с близким знакомым посмеяться над тем, что моя же­на сказала несколько часов тому назад; оказалось, однако, что мое намерение невыполнимо по той замечательной причине, что я бесследно забыл слова жены. Пришлось попросить ее же напомнить мне их. Легко понять, что эту забывчивость надо рассматривать, как аналогичную тому расстройству суждения, которому мы под­вержены, когда дело идет о близких нам людях.

б) Я взялся достать для приехавшей в Вену иногородней дамы маленькую шкатулку для хранения документов и денег. В тот

момент, когда я предлагал свои услуги, предо мной с необычайной зрительной яркостью стояла картина одной витрины в центре го­рода, в которой я видел такого рода шкатулки. Правда, я не мог вспомнить название улицы, но был уверен, что стоит мне пройтись по городу, и я найду лавку, потому что моя память говорила мне, что я проходил мимо нее бесчисленное множество раз. Однако, к моей досаде, мне не удалось найти витрины со шкатулками, несмотря на то что я исходил эту часть юрода во всех направле­ниях. Не остается ничего другого, думал я, как разыскать в спра­вочной книге адреса фабрикантов шкатулок, чтобы затем, обойдя город еще раз, найти искомый магазин. Этого однако, не потребо­валось; среди адресов, имевшихся в справочнике, я тотчас же опознал забытый адрес магазина. Оказалось, что я действительно бесчисленное множество раз проходил мимо его витрины, и это было каждый раз, когда я шел в гости к семейству М., долго жив­шему в том же доме. С тех пор как это близкое знакомство сме­нилось полным отчуждением, я обычно, не отдавая себе отчета в мотивах, избегал этой местности и этого дома. В тот раз, когда обходил город, ища шкатулки, я исходил в окрестностях все улицы и только этой одной тщательно избегал, словно на ней лежал за­прет. Мотив неохоты, послуживший в данном случае виной моей неориентированности, здесь вполне осязателен. Но механизм заб­вения здесь не так прост, как в прошлом примере. Мое нерасполо­жение относится, очевидно, не к фабриканту шкатулок, а к кому-то другому, о котором я не хочу ничего знать; от этого другого оно переносится на данное поручение и здесь порождает забвение

в) Контора Б. и. Р. приглашает меня на дом к одному из ее служащих. По дороге к нему меня занимает мысль о том, что в доме, где помещается фирма, я уже неоднократно был. Мне представляется, что вывеска этой фирмы в одном из нижних эта­жей бросилась мне когда-то в глаза в то время, когда я должен был подняться к больному в один из верхних этажей. Однако я не могу вспомнить, ни что это за дом, ни кого я там посещал. Хо­тя вся эта история совершенно безразлична и не имеет никакого значения, я все же продолжаю ею заниматься и в конце концов прихожу, обычно окольным путем, с помощью собирания всего, что мне приходит в голову, к тому, что этажом выше над помещением фирмы Б. и Р. находится пансион Фишер, в котором мне не раз приходилось навещать пациентов. Теперь я уже знаю и дом, в ко­тором помещается бюро и пансион. Загадкой для меня остается все же, какой мотив оказал здесь свое действие на мою память. Не нахожу ничего, о чем было бы неприятно вспомнить, ни в са­мой фирме, ни в пансионе Фишер, ни в живших там пациентах. Я предполагаю, что дело не идет о чем-нибудь очень неприятном, ибо в противном случае мне вряд ли удалось бы вновь овладеть забытым с помощью одного окольного пути, не прибегая, как в предыдущем примере, к нашим вспомогательным средствам. Нако­нец, мне приходит в голову, что только что, когда я двинулся

в путь к моему новому пациенту, мне поклонился на улице какой-то господин, которого я лишь с трудом узнал. Несколько месяцев тому назад я видел этого человека в очень тяжелом, на мой взгляд, состоянии и поставил ему диагноз прогрессивного парали­ча; впоследствии я, однако, слышал, что он оправился, так что мой диагноз оказался неверен. (Если только здесь не было случая «ремиссии», встречающейся и при dementia paralitica, ибо тогда мой диагноз был бы все-таки верен). От этой встречи и исходило влияние, заставившее меня забыть,, в чьем соседстве находилась контора Б. и Р., и тот интерес, с которым я взялся за разгадку забытого, был перенесен сюда с этого случая спорной диагностики. Ассоциативное же соединение было при слабой внутренней свя­зи, — выздоровевший, вопреки ожиданиям, был также служащим в большой конторе, обычно посылавшей мне больных, — установ­лено, благодаря тождеству имен. Врач, с которым я совместно .осматривал спорного паралитика, носил то же имея Фишера, что и забытый мною пансион.

г) Заложить куда-нибудь вещь означает в сущности не что иное, как забыть, куда она положена. Как большинство людей, имеющих дело с рукописями и книгами, я хорошо ориентируюсь в том, что находится на моем письменном столе, и могу сразу же достать искомую вещь. То, что другим представляется беспоряд­ком, для меня — исторически сложившийся порядок. Почему же я недавно так запрятал присланный мне каталог книг, что невоз­можно было его найти? Ведь собирался же я заказать обозначен­ную в нем книгу «О языке», написанную автором, которого я люб­лю за остроумный и живой стиль и в котором ценю понимание психологии и познания по истории культуры. Я думаю, что именно поэтому я и запрятал каталог. Дело в том,-что я имею обыкнове­ние одалживать книги автора этого моим знакомым и недавно еще кто-то, возвращая книгу, сказал: «Стиль его напоминает мне со­вершенно Ваш стиль, и манера думать та же самая». Говоривший не знал, что он во мне затронул этим своим замечанием. Много лет назад, когда я еще был моложе и больше нуждался в поддержке, мне то же самое сказал один старший коллега, которому я хвалил медицинские сочинения одного известного автора. «Совершенно Ваш стиль и Ваша манера». Под влиянием этого я написал автору письмо, прося о более тесном общении, но получил от него холод­ный ответ, которым мне было указано мое место. Быть может, за этим последним отпугивающим уроком скрываются еще и другие, более ранние, ибо запрятанного каталога я так и не нашел; и это предзнаменование действительно удержало меня от покупки книги, хотя действительного препятствия исчезновение каталога и не представило. Я помнил и название книги и фамилию автора.

Другой случай заслуживает нашего внимания, благодаря тем условиям, при которых была найдена заложенная куда-то вещь. Один молодой человек рассказал мне: «Несколько лет тому назад в моей семье происходили недоразумения, я находил, что моя же-

Lil

на слишком холодна, и, хотя я охотно признавал ее превосходные качества, мы все же относились друг к другу без нежности. Од­нажды она принесла мне, возвращаясь с прогулки, книгу, которую купила, так как, по ее мнению, она должна была меня заинтересо­вать. Я поблагодарил ее за этот знак «внимания», обещая прочесть книгу, положил ее куда-то и не нашел уже больше. Так прошел целый ряд месяцев, в течение которых я при случае вспоминал о затерянной книге и тщетно старался ее найти. Около полугода спустя заболела моя мать, которая живет отдельно от нас и кото­рую я очень люблю. Моя жена оставила наш дом, чтобы ухажи­вать за свекровью. Положение больной стало серьезным, и моя жена имела случай показать себя с лучшей своей стороны. Однаж­ды вечером я возвращаюсь домой в восторге от поведения моей жены и полный благодарности к ней, подхожу к моему письмен­ному столу, открываю без определенного намерения, но с сомнам­булической уверенностью определенный ящик и нахожу в нем сверху давно исчезнувшую заложенную книгу».

Обозревая случаи закладывания вещей, трудно себе, в самом деле, представить, чтобы оно когда-либо происходило иначе, как под влиянием бессознательного намерения.

д) Летом 1901 года я сказал как-то моему другу, с которым находился в тесном идейном общении по научным вопросам: «Эти проблемы невроза смогут быть разрешены лишь тогда, если мы всецело станем на почву допущения первоначальной бисексуаль­ности индивида». В ответ я услышал: «Я сказал тебе это уже 2,5'года тому назад в Бр., помнишь, во время вечерней прогулки. Тогда ты об этом и слышать ничего не хотел». Неприятно, когда тебе предлагают признать свою неоригинальность. Я не мог припом- нить ни разговора, ни этого открытия моего друга. Очевидно, что один из нас ошибся; по принципу cui prodest ошибиться должен был я. И действительно, в течение ближайшей недели я вспомнил, что все было так, как хотел напомнить мне мой друг; я знаю даже, что я ответил тогда: «До этого я еще не дошел, не хочу входить в обсуждение этого». С тех пор, однако, я стал несколько терпимее, когда приходится где-нибудь в медицинской литературе сталкиваться с одной из тех немногих идей, которые связаны с моим именем, причем это последнее не упоминается.

Упреки жене; дружба, превратившаяся в свою противополож­ность; ошибка во врачебной диагностике; отпор со стороны людей, идущих к той же цели; заимствование идей — вряд ли может быть случайностью, что ряд примеров забывания, собранных без выбо­ра, требует для своего разрешения углубления в столь тягостные темы. Напротив, я полагаю, что любой другой, кто только поже­лает исследовать мотивы своих собственных случаев забывания, сможет составить подобную же таблицу неприятных вещей. Склонность к забыванию неприятного имеет, как мне кажется, всеобщий характер, если способность к этому и не одинаково раз­вита у всех ..,

В то время когда я работал над этими страницами, со мной произошел следующий, почти невероятный случай забвения. Я просматриваю 1 января свою врачебную книгу, чтобы выписать гонорарные счета, встречаюсь при этом в рубрике июня месяца с именем М—ль и не могу вспомнить соответствующего лица. Мое удивление возрастает, когда я, перелистывая дальше, замечаю, что-я лечил этого больного в санатории и в течение ряда недель я посещал его ежедневно. Больного, с которым бываешь занят при таких условиях, врач не забывает через каких-нибудь полгода, Я спрашиваю себя: кто бы это мог быть — мужчина, паралитик,, неинтересный случай? Наконец, при отметке о полученном гоно­раре мне опять приходит на мысль все то, что стремилось исчез­нуть из памяти. М—ль была 14-летняя девочка, самый замечатель­ный случай в моей практике за последние годы; он послужил мне уроком, который я вряд ли забуду, и исход его заставил меня⁵ пережить не один мучительный час. Девочка заболела несомнен­ной истерией, которая под влиянием моего лечения обнаружила быстрое и основательное улучшение. После этого улучшения роди­тели взяли от меня девочку; она еще жаловалась на боли в жи­воте, которым принадлежала главная роль в общей картине истерических симптомов. Два месяца спустя она умерла от сар­комы брюшных желез. Истерия, к которой девочка была, кроме того, предрасположена, воспользовалась образованием опухоли как провоцирующей причиной, и я, будучи ослеплен шумны­ми, но безобидными явлениями истерии, быть может не заметил первых признаков подкрадывающейся фатальной болезни.

Таким образом, даже у здоровых, не подверженных неврозу людей, можно в изобилии найти указания на то, что воспоминания о тягостных впечатлениях и представления о тягостных мыслях наталкиваются на какое-то препятствие. Но оценить все значе­ние этого фактора можно, лишь рассматривая психологию невро­тиков. Подобного рода стихийное стремление к отпору представ­лениям, могущим вызвать ощущение неудовольствия, стремление, с которым можно сравнить лишь рефлекс бегства при болезнен­ных раздражениях, приходится отнести к числу главных столпов того механизма, который является носителем истерических симп томов... Мы видим, что многое забывается по причинам, лежа­щим в нем же самом, там, где это не возможно, тенденция отпора передвигает свою цель и устраняет из нашей памяти хотя бы нечто иное, не столь важное, но находящееся в ассоциативной связи с тем, что собственно и вызвало отпор...

Совершенно так же, как при забывании имен, может наблю­даться ошибочное припоминание и при забывании впечатлений; и в тех случаях, когда оно принимается на веру, оно носит название обмана памяти... Я приведу случившийся со мной самим своеобраз­ный пример обмана памяти, на котором можно с достаточной ясностью видеть, как этот феномен мотивируется бессознательным вытесненным материалом и как он сочетается с этим последним.

8—957

В то время, когда я писал позднейшие главы моей книги о толковании снов, я жил на даче, не имея доступа к библиотекам и справочным изданиям, и был вынужден в расчете на позднейшее исправление, вносить в рукопись всякого рода указания и цитаты по памяти. В главе о снах наяву мне вспоминалась чудесная фи« гура бледного бухгалтера из «Набоба» Альфонса Доде, в лице которого поэт, вероятно, хотел изобразить свои собственные меч» тания.

Мне казалось, что я отчетливо помню одну из тех фанта­зий, какие вынашивал этот человек (я назвал его Mr. Jocelyn), гуляя по улицам Парижа, я начал ее воспроизводить по памяти: как господин Jocelyn смело бросается на улице навстречу понес­шейся лошади и останавливает ее; дверцы отворяются и из эки­пажа выходит высокопоставленная особа, жмет господину Jocelyn руку и говорит ему: «Вы мой спаситель, я обязана вам жизнью. Что я могу для вас сделать?»

Я утешал себя тем, что ту или иную неточность в передаче этой фантазии нетрудно будет исправить дома, имея книгу под рукой. Но когда я перелистал «Набоб» с тем, чтобы выправить это место моей рукописи, уже готовое к печати, я, к величайшему своему стыду и смущению, не нашел там ничего похожего на та­кого рода мечты. Mr. Jocelyn'a, да и этот бедный бухгалтер назывался совершенно иначе: Mr. Joyeuse. Эта вторая ошибка дала мне скоро ключ к выяснению моего обмана памяти. «Joyeuse» — это женский род от слова Joyeux: так именно я дол­жен был бы перевести на французский язык свое собственное имя Freud. Откуда, стало быть, могла взяться фантазия, которую я смутно вспомнил и приписал Доде? Это могло быть лишь мое же произведение, сон наяву, который мне привиделся, но не дошел до моего сознания; или же дошел когда-то, но затем был основа­тельно позабыт. Может быть, я видел его даже в Париже, где не раз бродил по улицам, одинокий, полный стремления, весьма нуж­даясь в помощнике и покровителе, пока меня не принял в свой круг Шарко. Автора «Набоба» я неоднократно видел в доме Шарко. Досадно в этой истории то, что вряд ли есть еще другой круг представлений, к которому я относился бы столь же враж­дебно, как к представлениям о протекции. То, что приходится в этой области видеть у нас на родине, отбивает всякую охоту к этому, и вообще с моим характером плохо вяжется положение протеже. Я всегда ощущал в нем необычайно много склонности к тому, чтобы «быть самому дельным человеком». И как раз я должен был получить напоминание о подобного рода — никогда впрочем не сбывшихся снах наяву! Кроме того, этот случай дает хороший пример тому, как задержанное — при паранойе победно пробивающиеся наружу — отношение к своему «я» мешает нам и запутывает нас в объективном познании вещей.

Б. ЗАБЫВАНИЕ НАМЕРЕНИЙ

Ни одна другая группа феноменов не пригодна в такой мере для доказательства нашего положения о том, что слабость вни­мания сама по себе еще не может объяснить дефектности функции как забывание намерений. Намерение — это импульс к действию, уже встретивший одобрение, но выполнение которого отодвинуто до известного момента. Конечно, в течение создавшегося таким образом промежутка времени может произойти такого рода изме­нение в мотивах, что намерение не будет выполнено, но в таком случае оно не забывается, а пересматривается и отменяется. То забывание намерения, которому мы подвергаемся изо дня в день во всевозможных ситуациях, мы не имеем обыкновения объяснять тем, что в соотношении мотивов появилось нечто новое; мы либо оставляем его просто без объяснения, либо стараемся объяснить психологически, допуская, что ко времени выполнения уже не ока­залось потребного для действия внимания, которое, однако, было необходимым условием для того, чтобы само намерение могло возникнуть, и которое, стало быть, в то время имелось в достаточ­ной для совершения этого действия степени. Наблюдение над нашим нормальным отношением к намерениям заставляет нас отвергнуть это обьяснение как произвольное. Если я утром прини­маю решение, которое должно быть выполнено вечером, то воз­можно, что в течение дня мне несколько раз напоминали о нем; но возможно также, что в течение дня оно вообще не доходило больше до моего сознания. Когда приближается момент выполне­ния, оно само вдруг приходит мне в голову и заставляет меня сделать нужные приготовления, для того чтобы исполнить заду­манное. Если я, отправляясь гулять, беру с собой письмо, которое нужно отправить, то мне, как нормальному и не нервному челове­ку, нет никакой надобности держать его всю дорогу в руке и вы­сматривать все время почтовый ящик, куда бы его можно было опустить; я кладу письмо в карман, иду своей дорогой и рассчи­тываю на то, что один из ближайших почтовых ящиков привлечет мое внимание и побудит меня опустить руку в карман и вынуть письмо. Нормальный образ действия человека, принявшего извест­ное решение, вполне совпадает с тем, как держат себя люди, ко­торым было сделано в гипнозе так называемое, «послегипнотичес-кое внушение на долгий срок». Обычно этот феномен изображается следующим образом: внушенное намерение дремлет в данном че­ловеке, пока не подходит время его выполнения. Тогда оно просыпается и заставляет действовать.

В двоякого рода случаях жизни даже и профан отдает себе от­чет в том, что забывание намерений никак не может быть рассма­триваемо как элементарный феномен, не поддающийся дальней­шему разложению, и что оно дает право умозаключить о налично­сти непризнанных мотивов. Я имею в виду любовные отношения и военную дисциплину. Любовник, опаздавший на свидание, тщетно

8* 115

«будет искать оправданий перед своей дамой в том, что он, к со­жалению, совершенно забыл об этом. Она ему непременно ответит: «Год тому назад ты бы не забыл. Ты меня больше не любишь». Если бы он даже прибег к выше приведенному психологическому объяснению и пожелал бы оправдаться множеством дел, он достиг бы лишь того, что его дама, став столь же проницательною, как врач при психоанализе, возразила бы: «Как странно, что подоб­ного же рода деловые препятствия не случались раньше». Конеч но, и она тоже не подвергает сомнению возможность того, что он действительно забыл; она полагает только, и не без основания, что из ненамеренного забвения можно сделать тот же вывод об известном нежелании, как и из сознательного уклонения.

Подобно этому на военной службе различие между упущением по забывчивости и упущением намеренным принципиально игно­рируется— и не без основания. Солдату нельзя забывать ничего из того, что требует от него служба.

Служение женщине, как и военная служба, требует, чтобы нич­то, относящееся к ним, не было забываемо, и дает таким образом повод полагать, что забвение допустимо при неважных вещах; при свещах важных оно служит знаком того, что к ним относятся легко, стало быть, не признают их важности. И действительно, налич­ность психической оценки здесь не может быть отрицаема. Ни один человек не забудет выполнить действий, представляющихся •ему самому важными, не навлекая на себя подозрения в душевном расстройстве. Наше исследование может поэтому распространяться лишь на забывание более или менее второстепенных намерений; совершенно безразличным не может считаться никакое намерение, ибо тогда оно, наверное, не возникло бы вовсе.

Так же как и при рассмотренных выше расстройствах функции, я и здесь собрал и попытался объяснить случаи забывания наме­рений, которые я наблюдал на себе самом; я нашел при этом, как общее правило, что они сводятся к вторжению неизвестных и не­приязненных мотивов, или, если можно так выразиться, к встреч­ной воле. В целом ряде подобных случаев я находился в положе­нии, сходном с военной службой, испытывал принуждение, против которого еще не стал сопротивляться, и демонстрировал против него своей забывчивостью. В силу мучительных переживаний, ко­торые мне пришлось испытать в связи с этим, я не способен выра жать свое участие, когда это приходится по необходимости делать в утрированной форме, ибо употребить выражение, действительно отвечающее той небольшой степени участия, которое я испыты­ваю,— непозволительно. С тех пор как я убедился в том, что не раз принимал мнимые симпатии других людей за истинные, меня возмущают эти условные выражения сочувствия, хотя, с другой сто­роны, я понимаю их социальную полезность. Соболезнование по случаю смерти изъято у меня из этого двойственного состояния; .раз решившись выразить его, я уже не забываю сделать это. Там,

где импульс моего чувства не имеет отношения к общественному долгу, он никогда не подвергается забвению.

Столкновением условного долга с внутренней оценкой, в кото­рой сам себе не признаешься, объясняются также и случаи, когда забываешь совершить действия, обещанные кому-нибудь другому в его интересах. Здесь неизменно бывает так, что лишь обещаю­щий верит в смягчающую вину забывчивость, в то время как про­сящий, несомненно, дает себе правильный ответ: он не заинтересо­ван в этом, иначе он не позабыл бы. Есть люди, которых вообще считают забывчивыми и потому извиняют, подобно близоруким, которые не кланяются на улице. Такие люди забывают все мелкие обещания, не выполняют данных им поручений, оказываются та­ким образом в мелочах ненадежными и требуют при этом, чтобы за эти мелкие прегрешения на них не были в претензии, т. е. чтобы не объясняли их свойствами характера, а сводили к органическим способностям. Я сам не принадлежу к числу этих людей и не имел случая проанализировать поступки кого-либо из них, чтобы в вы­боре объектов забвения найти его мотивировку; но по аналогии невольно напрашивается предположение, что здесь мотивом, ути­лизирующим конституциональный момент, для своих целей явлЯ' ется необычно крупная доля пренебрежения к другому человеку.

В других случаях мотивы забвения не так легко обнаружива­ются и, раз будучи найдены, возбуждают немалое удивление. Так, я заметил в прежние годы, что при большом количестве визитоз к больным, я если забываю о каком-нибудь визите, то лишь о бесплатном пациенте или посещении коллегии. Это было стыдно, и я приучил себя отмечать себе еще утром предстоящие в течение дня визиты. Не знаю, пришли ли другие врачи тем же путем к этому обыкновению. Но начинаешь понимать, что заставляет, так называемого, неврастеника отмечать у себя в пресловутой «запис­ке» все то, что он собирается сообщить врачу. Объясняют это тем, что не питает доверия к репродуцирующей способности своей памяти. Конечно, это верно, но дело происходит обыкновенно следующим образом. Больной чрезвычайно обстоятельно излагает свои жалобы и вопросы; окончив, делает минутную паузу, затем вынимает записку и говорит, извиняясь: «Я записал себе здесь кое-что, так как я все позабываю». Обычно он не находит в запис­ке ничего нового. Он повторяет каждый пункт и отвечает на него сам: «Да, об этом я уже спросил». По-видимому, он лишь демон­стрирует своей запиской один из своих симптомов: то именно обстоятельство, что его намерения часто расстраиваются в силу вторжения темных мотивов.

Я коснусь дефектов, которыми страдает большинство взрослых здоровых людей, которых я знаю, если признаюсь, что я сам, осо бенно в прежние годы, очень легко и на очень долгое время забывал возвращать одолженные книги или, что мне с особенной легкостью случалось, в силу забывчивости, откладывать уплату денег. Недавно я ушел как-то утром из табачной лавки, в которой

сделал себе свой запас сигар на этот день, не расплатившись. Это было совершенно невинное упущение, потому что меня там знают и я могу поэтому ожидать, что на следующий день мне напомнят о долге. Но вообще, что касается таких тем, как деньги и соб­ственность, то даже у так называемых порядочных людей можно легко обнаружить следы некоторого двойственного отношения к ним. Та примитивная жадность, с какой грудной младенец стре­мится овладеть всеми объектами (чтобы сунуть их в рот), быть может, вообще лишь в несовершенной степени парализовалась культурой и воспитанием.