Объект в ряду субъектов

Соколов Дмитрий Юрьевич

Психогенные грибы

От автора, злокосноязычествующего поневоле

«Начнем с начала, как советует Чер­вонный Король... И даже немножко раньше: с названия. «Приключения Алисы в Стране Чудес»... Будь моя воля, я бы ни за что не назвал так эту книжку. Такое название, по-мое­му, только сбивает с толку. Нет, будь моя воля, я назвал бы книжку, например, так: «Аленка в Вообразилии». Или «Аля в Удивляндии». Или «Алька в Чепухании». Ну уж, на худой конец: «Алиска в Расчудесии». Но стоило мне заикнуться об этом своем желании, как все на­чинали на меня страшно кричать, чтобы я не смел. И я не посмел!» Борис Заходер, «ГЛАВА НИКАКАЯ» в пересказе «Алисы в стране чудес».

Название книги, которую вы дер­жите в руках, крайне условно. Я никогда раньше не слышал такого сочетания слов. Когда я задумывал эту книгу, я придумал: «Прекрас­ные грибы». Когда писал, я писал «Волшебные грибы». Когда читал, чаще всего встречались «галлюциногенные грибы». Когда я рассказы­вал кому-нибудь о них по-русски, я деликатно говорил «психоактив­ные»... Когда говорил по-английски, получалось «магические грибы», когда по-испански — «священные»...

«Жопа есть, а слова нету!» Вот ведь как! Язык наш придумывался для этого мира и обозначать им то, что там,— дело трудное. Удивляндия, Чепухания, Галлюциногения... Всё это мило и всё не то.

«Галлюциногенные» — плохое слово, в самом прямом смысле. Гри­бы не вызывают галлюцинаций. Практически всегда «под гриба­ми» человек знает, где «обычная» реальность, а где — видения. В слу­чае настоящих галлюцинаций (в психиатрическом смысле) человек не способен на такое различие. Дополнительная нагрузка слова «галлюцинации» — «нереальное», «то, чего нет на самом деле» — вообще никуда не годится. Тем и прекрасны грибы, что показывают мир та­ким, какой есть. Эта спорная точка зрения, я знаю, но в моей книге это так.

Безобидные названия типа «волшебные», к сожалению, пролете­ли из-за своей аморфности, так как ничего толком не обозначают.

Еще одно «принятое» слово тоже не ложится «под перо». Я имею в виду слово «психеделический». И заметьте, пожалуйста, что в этой книге, как и английском оригинале, там «е», «психе-», а не «психо-»! С «психо-» начинаются психиатрические термины, все эти ужасы-пси­хопатологии, а «психе-» — это «душа», «психея» (сколько слов пере­порчено! ведь «психический»—это же, в сущности, «душевный», но — увы). Я знаю, что корень один и что эта жалкая попытка увернуться от тяжелой поступи психиатрии (то есть на самом деле — от отноше­ния общества к психике) не уживется в языке. «Психеделический» означает, по идее, «mind manifesting», «показывающее, проявляющее разум». Задумано это было так, но уже в конце шестидесятых слово было настолько связано с наркоманской культурой, что его не хо­тели использовать ни ученые, ни те, кто хотел вложить в слово «священный» смысл. Аминь. К тому же слышится мне в этом слове «delete» — «уничтожать», и это тоже совсем не в струю.

Что же осталось? То название, которое «встало во главу», по мне, тем и хорошо, что более-менее «чисто», подальше от всяческих ассо­циаций. «Психогенными» в медицине называют вещи, причина кото­рых лежит в психической деятельности, в работе разума и эмоций. Вот и хорошо. «Психо-» — это по-прежнему «душа», «ген» — «порож­дать». Грибы не порождают душу, упаси боже, но все-таки часто «про­буждают». Как вам «психобудные грибы»? Мне так уже тошно. Я со­всем не претендую на создание нового термина. «Видно, сильно превысил свою роль свинопас...»

Что я вам скажу: нет в культуре — нет в словаре.

Есть еще такое умное слово — «компостер».

Предисловие в форме проповеди

ЖИВОЙ МИР

ОБЕЗВОЖЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК

«Как живется вам с другою?

Проще ведь? Удар весла...»

«Чадо мое», — говорит мне Господь. Я поднимаю голову. Здесь, на горе, облака часто носятся около, буд­то клочья дыма. «Они говорят, что Тебя нет», — говорю я. Облака несутся мимо, не слушают.

Я раньше жил, постепенно умирая. Я имею в виду, что с течением жизни в ней было все меньше живого. Живой мир—это тот, в кото­ром есть свой собственный смысл. Этим мама отличается от банки шпрот: мама живая, и в ней есть смысл, а в банке шпрот практически нет. То есть совсем немножко есть, когда голоден. Все равно: шпро­ты съел, банку выкинул.

Вначале так много было живого... Потому что мало мертвого. Помню, таскал с собою солдатика, с гранатой и ружьем. Вот ведь — пластмассовый (красный такой), а важный. Я его таскал, доставал, он шел в бой, нас было двое, оба живые.

Ну хорошо, не стало солдатика... Помню, придумал целый мир. В нем было так много прекрасных героев (все старшие, сильные, осо­бенные мальчишки). Он жил, конечно, это был живой мир. Там все время что-то случалось. Помню, один из них, по кличке Волк, был ранен. Помню, только однажды рассказал об этом мире своему приятелю. Мы шли по парку, нас было двое. Он был живой.

Хорошо, этот мир ушел, куда-то делся, я от него, он от меня. Вро­де я рос. Помню, заморил (случайно) ежика. Он умер. Так я понял, что он был живой. Меня просто рвануло изнутри. Из нас двоих я ос­тался жив. Значит, я мог что-то делать? Я пошел в юннаты.

Потом (не сразу) оказалось, что животные состоят из органов и тканей, те из клеток, те из сложных молекул. Вначале я занимался животными, потом их поведением, потом — нервными клетками, потом — генами у них внутри. Что такое заниматься генами? Стоишь, переливаешь из одной стеклянной колбы прозрачную жидкость в другую, пластмассовую. Ничего живого. Когда я очухался, умерло уже очень многое.

Книги — интересные, но неживые. Идеи, фантазии — понятно. Здания (московские) — ну это уже мертвее некуда. Люди... Люди...

ОБЪЕКТ В РЯДУ СУБЪЕКТОВ

«Сказал Гертруде: «Прощай, Авгус­та!», кивнул, пригладил вихор и вы­шел во двор — там пусто...»

Я пришел сюда по двум дорожкам. По одной я шел так: ночью, по пустынным улицам, я возвращался откуда-нибудь, где мне было пусто. Например, со дня рождения. Я вращался среди людей, а душа голодала. Не то чтобы они были нежи­вые, я так не думал. Но ничего живого не происходило. Происходи­ло понятное и предсказуемое. Мы поворачивались друг к другу механическими сторонами: один острил (одинаково), другой рассуж­дал (приходя к одному и тому же), третий был я, и я много раз ухо­дил пустым по пустынным улицам. Я бы не знал, что эти улицы жи­вые, если бы мне моя подруга не написала:

Мой город под твоим окном—

Смотри, не наступи случайно!

Я почти не понимал, что она имела в виду, но помнил.

По другой дорожке я шел, понимая, что я образую связи с людь­ми по очень определенным каналам, в очень определенных сюжетах и что эти сюжеты устойчивее нас. На смену одной подруге может прийти другая, и будет то же самое. Я давно уехал от родителей, но все время попадались то мамы, то папы. Большинство этих отноше­ний не допускали особых вариаций — я имею в виду эмоциональных. Если ты мне это — я тебе обиду. Тогда ты — вину, тогда я...

Ну вот, я добрался до объектных отношений.

В какой-то момент мне казалось, что дальше некуда. Теперь и люди были не совсем живые, потому что они были слугами сюжетов, а ведь сюжеты мертвые? А разве есть такой сюжет, такая сказка, чтобы жи­вой человек служил мертвецу? Нет, значит, и живых человеков...

Но это было еще полбеды. Страшно, обидно, плохо, когда пони­маешь, что Объектная мама давно заслонила живую, и до живой не знаешь, как достучаться. Но любую смерть, любую мертвечину мож­но пережить, пока сам живой. Понимаете? Сам живой — значит, име­ешь смысл, просто так, сам по себе, значит, что-то может случиться, неизвестно что, стерпится, слюбится, придет весна...

А потом я понял, что отношусь к себе, как к объекту в ряду объ­ектов.