Часть пятая Семейная ссора 24 января 1861 г 2 страница

– Я это почувствовал, – тихо ответил Шаман.

– Что? Говорите же, мистер Коул, мы вас слушаем.

– Я это почувствовал, сэр.

– У вас не хватает опыта, чтобы разобраться в жидкостях организма, но вы в состоянии почувствовать нависшую смерть! – едко заметил профессор и обвел взглядом класс. – Я хочу, чтобы вы извлекли урок из этого случая, господа. До тех пор, пока в пациенте остается жизнь, мы никогда – никогда! – не приговариваем его к смерти. Мы изо всех сил пытаемся даровать ему возможность жить дальше, пока он действительно не умрет. Вы понимаете это, мистер Коул?

– Да, сэр, – с несчастным видом ответил Шаман.

– Тогда можете садиться.

Он угостил Джима Галлека ужином в салуне на берегу реки, где они съели вареную говядину с капустой и выпили каждый по три кружки горького темного пива. Это не был триумфальный обед. Оба были недовольны тем, что произошло, и сошлись во мнении, что Мейгс – сущее наказание. Им больше не о чем было разговаривать. Когда они поели, Шаман поблагодарил Галлека и заплатил ему за помощь. Санитар вернулся домой к жене и четырем детям на несколько долларов менее бедным, чем утром, когда уходил на работу.

Шаман остался в салуне и выпил еще пива. Он не позволял себе беспокоиться о том, как выпитый алкоголь повлияет на дар. Он не думал, что сможет еще долго оставаться в положении, когда дар будет играть большую роль в его жизни.

Возвращаясь в общежитие, он шел осторожно, сконцентрировав внимание на том, чтобы удержаться на ногах. Как только он добрался до своей комнаты, то залез в койку, не раздеваясь. Утром он узнал о еще одной серьезной причине для того, чтобы не употреблять горячительных напитков: у него болела голова, словно наказывая за вчерашнее. У него ушло много времени на то, чтобы умыться и переодеться, и он медленно двигался на завтрак, когда в больничную столовую быстро вошел другой первокурсник, по имени Роджерс.

– Доктор Мак-Гован просил передать, что вы должны немедленно явиться к нему в лабораторию.

Когда он пришел в прозекторскую – комнату с низким потолком, расположенную в подвале, – там находились доктор Бервин и доктор Мак-Гован. На столе лежало тело Артура Герреншо.

– Вы заставили себя ждать, – раздраженно заявил доктор Мак-Гован, словно Шаман опоздал на запланированную встречу.

– Да, сэр, – выдавил он из себя, не зная, что еще сказать.

– Не желаете начать? – спросил его доктор Мак-Гован.

Шаман еще никогда не вскрывал труп человека, но он достаточно часто видел, как это делал его отец, и потому кивнул. Доктор Мак-Гован вручил ему скальпель. Сделав первый разрез, Шаман почувствовал на себе пристальные взгляды двух докторов. Доктор Мак-Гован воспользовался щипцами и, раскрыв грудину, склонился над сердцем, затем сунул в открывшуюся полость руку и немного приподнял сердце, чтобы и доктор Бервин, и Шаман увидели кругловатое повреждение, словно от ожога, на стенке сердечной мышцы мистера Герреншо.

– Вам следует кое-что знать, – сказал доктор Бервин Шаману. – Иногда недостаточность происходит внутри сердца, и на сердечной стенке его не видно.

Шаман кивнул, показывая, что он понял.

Мак-Гован повернулся к доктору Бервину и что-то сказал ему, а доктор Бервин рассмеялся. Доктор Мак-Гован посмотрел на Шамана. Лицо у него походило на кусок дубленой кожи, покрытой глубокими бороздами, и Шаман впервые увидел, как оно осветилось улыбкой.

– Я сказал ему: «Пойдите найдите мне еще таких глухих студентов», – объяснил доктор Мак-Гован.

Цинциннати

Каждый день той серой и слякотной весны, сопровождающейся национальными мучениями, обеспокоенная толпа собиралась у цинциннатского отделения «Коммершиал», чтобы прочесть новую сводку новостей с фронта, которую писали мелом на доске у входа. Президент Линкольн приказал перекрыть все порты Конфедерации, бросив на них все силы военно-морского флота США, а также обратился ко всем мужчинам Северных штатов с просьбой откликнуться на призыв в армию. Повсюду только и говорили о войне, высказывая массу предположений. Генерал Уинфилд Скотт, стоявший во главе вооруженных сил, хоть и был южанином по рождению, но поддерживал США; однако он был уже в годах и устал от службы. Один пациент в терапевтическом отделении рассказал Шаману, что ходят слухи, будто Линкольн предложил полковнику Роберту Ли взять на себя командование юнионистской армией. Но несколько дней спустя все газеты запестрели сообщениями о том, что Ли оставил службу Союзу, предпочтя сражаться на стороне южан.

Еще до конца семестра более дюжины студентов медицинского колледжа – преимущественно из числа тех, кто не слишком хорошо успевал в учебе – присоединились к одной или другой армии. Среди них оказался и Руэл Торрингтон, который оставил после себя пару пустых ящиков комода, источающих вонь давно не стираной одежды. Остальные студенты намеревались успешно закончить семестр и лишь после этого поступить на службу. В мае доктор Бервин созвал студенчество на срочное собрание и пояснил, что сначала профессорско-преподавательский состав принял решение закрыть колледж ввиду военного положения, но после длительных прений постановил продолжить обучение. Доктор Бервин просил всех студентов остаться в колледже: «Совсем скоро врачи будут нужны, как никогда раньше, и в армии, и гражданским людям».

Доктор Бервин принес также и плохие вести. Поскольку преподавателям платили за счет взносов студентов за обучение, а набор новых учащихся резко сократился, они вынуждены были значительно повысить оплату. Это означало, что Шамана ожидали непредвиденные траты. Но если даже такое серьезное препятствие, как глухота, не остановило его на пути к получению образования, то такая мелочь, как деньги, уж точно не могла помешать ему стать врачом.

Он подружился с Полом Куком. Шаман знал каждый закоулок в колледже и всегда мог дать дельный совет по учебе, но во всех остальных вопросах Кук разбирался явно лучше. Пол познакомил друга с такими заведениями, как рестораны и театры. Они побывали в оперном театре и посмотрели представление с Эдвином Томасом Бутом в роли Ричарда III. Оперный театр состоял из трех ярусов балконов, в нем было более трех тысяч кресел, а стоя в этом огромном зале могла поместиться еще тысяча зрителей.

Еще в колледже он прочел всего Шекспира, а накануне вечером перечитал пьесу, которую они собирались посмотреть. Места в восьмом ряду, билеты на которые Кук приобрел в кассе, не могли позволить Шаману в полной мере насладиться игрой актеров, но, зная сюжет и реплики, которые теперь обретали для него новый смысл, он получил от спектакля истинное наслаждение.

Вечером следующей субботы Кук повел его в бордель, в котором Шаман проследовал за молчаливой женщиной в ее комнату, где его быстро обслужили. С лица женщины не сходила застывшая улыбка, за все время она произнесла лишь пару слов. Шаман утратил всякое желание возвращаться в этот дом, но, поскольку он был молодым здоровым мужчиной, временами его сексуальные потребности усложняли ему жизнь.

Настала его очередь ехать по вызовам. Шаман отправился на свечной завод Трента, где работали исключительно женщины и дети. Помощь требовалась тринадцатилетнему мальчику, который обжег ноги, облившись кипящим воском. Врачи забрали мальчика в отделение. Вместе с ним поехала его кузина – черноволосая девушка с нежной персиковой кожей, которая пожертвовала дневным заработком, чтобы сопровождать двоюродного брата. Шаман снова увидел ее в четверг вечером в часы для посещений в больнице. Остальные родственники ждали, пока им позволят войти к больному, но она заглянула лишь на минутку, а Шаману представилась возможность заговорить с ней. Ее звали Хэйзел Мелвилл. Он пригласил ее поужинать с ним в следующее воскресенье, хотя и не мог себе этого позволить. Она попыталась сделать вид, будто удивлена, но в конце концов довольно улыбнулась и кивнула.

Она жила совсем недалеко от больницы – на третьем этаже жилого дома, очень похожего на общежитие при колледже. Мать Хэйзел умерла. Краснолицый отец девушки, который служил в муниципальном суде Цинциннати, встретил его с прохладцей, – по-видимому, все дело в необычной гортанной речи Шамана, – хотя в целом он так и не понял, что именно его смутило в новом ухажере дочери.

Будь в тот день потеплее, он мог бы покатать девушку на лодке. Со стороны реки дул сильный ветер, но они тепло оделись, потому совсем не чувствовали холода. Они разглядывали витрины магазинов в полумраке улиц. Она чудо как хороша, решил он. Исключение составляли разве что ее тонкие поджатые губы, из-за которых ее черты казались резкими, а лицо – вечно недовольным. Девушка была поражена до глубины души, узнав о его глухоте. Пока он объяснял ей, что научился читать по губам, с ее лица не сходила неуверенная, несколько натянутая улыбка.

И все же довольно приятно беседовать с особой женского пола, которая не была его пациенткой. Хэйзел сказала, что выливает свечи уже около года. Девушка ненавидела свою работу, но у женщин, в отличие от мужчин, выбор был не слишком велик. К примеру, два ее старших кузена зарабатывают хорошие деньги в «Уэллс энд Кампани».

– «Уэллс энд Кампани» получила огромный заказ от милиционной армии Индианы на отлив десяти тысяч пуль Минье. Хотела бы я, чтобы они и женщин нанимали на работу! – возмущенно сказала она.

Они пообедали в маленьком ресторанчике, выбрать который ему помог Кук. Это место привлекало его низкими ценами и хорошим освещением, благодаря которому он с легкостью мог понять, что она говорит. Казалось, девушке все нравилось, хотя она довольно резко попросила официанта унести булочки, показавшиеся ей недостаточно горячими. Когда Шаман проводил ее, отца не оказалось дома. Хэйзел с удовольствием позволила мужчине поцеловать себя, сделав это с такой готовностью, что он не сумел удержаться от вполне естественного продолжения и стал ласкать девушку через одежду, а потом они занялись любовью, несмотря на неудобство бахромчатого дивана. Опасаясь, что отец может вернуться, она не выключила лампу и не стала снимать одежду, задрав юбки и рубашку до талии. Аромат женского тела перебивал запах гвоздичного перца, входившего в состав парафина, в который она окунала пальцы шесть дней в неделю. Шаман взял ее быстро, не испытывая при этом даже тени наслаждения и думая лишь о том, что в комнату может ворваться разъяренный пристав; в этот раз он почувствовал не больше, чем с той женщиной в борделе.

Он и думать забыл о Хэйзел на целых семь недель.

Но однажды утром его посетило знакомое желание, и он отправился на свечной завод, чтобы снова встретиться с ней. Внутри завода воздух казался раскаленным, тяжелым, сальным из-за концентрированного аромата восковницы. Хэйзел Мелвилл рассердилась, увидев его.

– Тебе сюда нельзя, хочешь, чтобы меня уволили?

Но прежде, чем он ушел, она успела сказать, что не сможет больше встречаться с ним. За время его отсутствия ее пообещали другому мужчине, которого она знала всю свою жизнь. Он был человеком образованным, работал бухгалтером в какой-то компании. Девушка рассказывала об этом Шаману, даже не пытаясь скрыть свою радость.

По правде говоря, тяга к женщинам не слишком докучала Шаману. Желание и страсть, надежду и жажду удовольствий, энергию и фантазии он направлял на изучение медицины. Кук с откровенной завистью заявил, что медицина – настоящее предназначение Роберта Джея Коула. Шаман и сам чувствовал то же, ведь он всю жизнь ждал того, что ему посчастливилось обрести в Цинциннати.

В середине семестра он проводил в анатомической лаборатории все свободное время. Иногда он занимался один, но чаще всего помогал Куку или Билли Хенриду оттачивать свои навыки работы с инструментами и отрабатывать на практике знания, почерпнутые в учебниках или на лекциях. Еще во время курса подготовки фельдшеров доктор Мак-Гован обратился к нему с просьбой взять шефство над студентами, которые испытывают определенные трудности в обучении. У Шамана были отличные оценки по всем курсам, и даже доктор Мейгс стал приветливо кивать ему при встрече. Люди уже привыкли к его глухоте. Иногда, сосредоточившись во время лекции или занятий в лаборатории, он, сам того не желая, по старой дурной привычке начинал мурлыкать что-то себе под нос.

Однажды доктор Бервин прервался во время лекции и одернул его: «Прекратите мычать, мистер Коул».

Поначалу студенты хихикали над ним, но потом и сами стали дергать его за рукав или взглядом показывать, что ему следует замолчать. Его это не раздражало. Он был полностью уверен в себе.

Ему нравилось входить в больничные палаты. Но однажды пациентка пожаловалась, что он прошел мимо ее кровати, не уделив ей никакого внимания, хотя она несколько раз позвала его по имени. После этого случая он взял за правило останавливаться у каждой кровати. Шаман брал пациентов за руку и обращался тихонько к каждому по отдельности, чтобы его глухота не доставляла неудобств больным.

В один прекрасный день доктор Мак-Гован предложил ему поработать в больнице в июле и августе во время каникул. Мак-Гован честно признался ему, что и он, и доктор Бервин хотели бы заполучить Шамана в помощники и решили, что он будет работать с ними обоими.

– Все будущее лето вы будете по утрам делать грязную работу у Бервина в операционной, а по вечерам – помогать мне выявлять его ошибки во время вскрытий.

Шаман понимал, насколько великолепная ему представилась возможность; а небольшая зарплата, которую ему будут выплачивать, поможет справиться с повышением платы за обучение.

– Я буду рад принять ваше предложение, – ответил он доктору Мак-Говану. – Но отец ждет моего возвращения домой, чтобы я помог ему управляться с фермой. Я напишу ему письмо и спрошу, можно ли мне остаться здесь.

Барни Мак-Гован улыбнулся.

– А, ферма… – снисходительно сказал он. – Сдается мне, фермерством вам больше не придется заниматься, молодой человек. Ваш отец ведь сельский врач в Иллинойсе? Я не из праздного любопытства интересуюсь. В университетской учебной больнице Эдинбурга когда-то работал один мужчина, на пару лет старше меня. Ваш полный тезка.

– Да. Это наверняка был мой отец. Он рассказывает те же забавные истории, которые вы упоминаете на занятиях по анатомии, и о том, что сэр Вильям Фергюсон сравнивал тело умершего человека с домом, хозяин которого съехал.

– Я помню, как вы улыбнулись, когда я рассказывал о Фергюсоне. Теперь понятно почему. – Мак-Гован, прищурившись, задумчиво посмотрел на своего ученика. – А вы знаете, почему… э-э-э… ваш отец уехал из Шотландии?

Шаман заметил, что Мак-Гован спрашивает крайне осторожно, чтобы не показаться нетактичным.

– Да, он рассказал мне. У него возникли проблемы из-за политики. Его чуть не выслали в Австралию.

– Я это помню, – покачал головой Мак-Гован. – Нам все приводили его в пример того, как поступать нельзя. Каждый студент в больнице слышал о нем. Он ведь был протеже сэра Вильяма Фергюсона. Перед ним открывались безграничные перспективы. А теперь всего лишь сельский врач. Какая досада!

– Не стоит жалеть его. – Шаман усилием воли переборол гнев и вымученно улыбнулся. – Мой отец – великий человек, – продолжил он, с удивлением осознав, что сказал чистую правду.

Он начал рассказывать Барни Мак-Говану о Робе Джее, о том, как тот работал с Оливером Вэнделом Холмсом в Бостоне, о его скитаниях по стране, бесконечных переездах из одного поселка на лесозаготовках в другой, о работе на железной дороге. Шаман описал наставнику тот день, когда его отцу пришлось переплыть на лошади две реки и ручей, чтобы добраться до дома из дерна и помочь разродиться женщине, у которой вот-вот должны были появиться на свет близнецы. Рассказал и о лагерях посреди прерий, в которых доводилось оперировать его отцу; и о временах, когда Роб Джей Коул провел операцию прямо на столе, вынесенном на улицу из грязного дома и освещаемом лишь солнечным светом. Шаман был с отцом, когда их похитили разбойники и под дулом револьвера приказали достать пулю из их раненого товарища. А однажды доктор Коул ехал домой через прерии при температуре минус тридцать, ему пришлось спешиться и бежать позади Босса, держась за его хвост, чтобы разогнать кровь по жилам и тем самым спасти свою жизнь.

Барни Мак-Гован улыбнулся.

– Вы правы, молодой человек, – согласился он. – Ваш отец и правда великий человек. И к тому же счастливый отец.

– Благодарю, сэр. – Шаман собрался было уже уходить, но остановился на полпути. – Доктор Мак-Гован! Однажды мой отец проводил вскрытие тела женщины, которой нанесли одиннадцать ран в грудь, каждая приблизительно 9,5 миллиметров в ширину. Их явно сделали острым инструментом с треугольным сечением, все три грани остро заточены. Вы не знаете, чем именно могли быть нанесены такие раны?

Патологоанатом задумался, явно заинтересовавшись этим вопросом.

– Возможно, медицинский инструмент. Допустим, игла Бира – скальпель, используемый во время удаления катаракты и устранения дефектов роговицы. Но раны, которые вы описали, слишком велики для иглы Бира. Возможно, какой-нибудь бистури. Края раны были равной ширины?

– Нет. Инструмент, чем бы он ни был, явно сужался книзу.

– Я такого скальпеля не знаю. Думаю, медицинские инструменты можно исключить.

Шаман задумался.

– А может быть такое, что раны нанесли предметом домашнего обихода самой женщины?

– Вязальной спицей, например? Конечно, всякое может быть, но я затрудняюсь сказать, что же за предмет домашней утвари мог оставить такие следы, – улыбнулся Мак-Гован. – Я возьму ваш вопрос на заметку, мы вернемся к этому разговору. Когда будете писать отцу, – продолжил он, – передавайте ему сердечный привет от того, кто учился у Вильяма Фергюсона на пару лет позднее его.

Шаман заверил, что обязательно передаст.

Ответ от отца дошел в Цинциннати лишь за восемь дней до окончания семестра; впрочем, это случилось как раз вовремя – он успел дать свой ответ касательно летней работы в больнице.

Отец совсем не помнил доктора Мак-Гована, но обрадовался тому, что Шаман учится патологии у шотландца, который учился искусству вскрытия у самого Вильяма Фергюсона. В письме он просил сына передать профессору поклон и разрешал работать в больнице.

Письмо было теплым, но коротким, и по этой немногословности Шаман понял, что отец тоскует. О том, где находится Алекс или хотя бы жив ли он, по-прежнему ничего не было известно. С каждым новым витком войны переживания их матери усиливались.

Путешествие на лодке

От внимания Роба Джея не ускользнуло то, что и Джефферсон Дэвис, и Авраам Линкольн пришли к власти после того, как помогли истребить народ сауков в войне Черного Ястреба. Будучи всего лишь молодым лейтенантом, Дэвис лично доставил Черного Ястреба и шамана Белое Облако вниз по Миссисипи из форта Кроуфорд в Казармы Джефферсона, где их заковали в кандалы. Линкольн боролся с сауками в рядах милиционных войск: вначале в качестве рядового, а затем – и капитана. Теперь оба эти мужчины отзываются на обращение «господин президент» и ведут войска расколотой американской нации друг против друга.

Роб Джей хотел остаться в стороне от этого безумного мира, но понимал, что ему вряд ли это удастся. Война длилась уже шесть недель, когда в Холден-Кроссинг примчался Стивен Хьюм, чтобы увидеться с ним. Бывший конгрессмен честно признался, что использовал свое политическое влияние для того, чтобы его взяли в юнионистскую армию полковником. Сейчас он служил на железной дороге Рок-Айленда стряпчим и организовывал сто второй иллинойсский полк добровольцев; собственно, он прибыл в Холден-Кроссинг для того, чтобы предложить доктору Коулу стать полковым хирургом.

– Это не для меня, Стивен.

– Док, чисто теоретически ваше неприятие войны вполне естественно. Но если ближе к делу, то сегодня у нас с вами появились довольно веские причины для участия в этой войне.

– Не думаю, что убийство множества людей изменит чье-то мнение о рабстве или свободной торговле. Кроме того, вам нужен кто-то помоложе и посильнее. А я – сорокачетырехлетний мужчина с брюшком, – возразил Роб Джей.

Он действительно набрал вес. В те времена, когда беглые рабы прятались в его тайнике, Роб Джей привык захватывать с собой немного еды, проходя мимо кухни: несколько печеных сладких картофелин, кусочек жареной курицы, пару сладких булочек, – чтобы накормить беглецов. Он по-прежнему брал с собой еду из кухни, но теперь съедал ее сам, в тишине и покое.

– Что вы, все в порядке, вы нужны мне хоть худым, хоть толстым, хоть сильным, хоть слабым, – усмехнулся Хьюм. – Более того, у нас сейчас всего девяносто офицеров медицинской службы на всю эту чертову армию. Это ведь великолепная перспектива! Начнете с капитана, а там глазом моргнуть не успеете – и уже майор. Такие врачи, как вы, легко повышаются по службе.

Роб Джей покачал головой. Но Стивен Хьюм ему нравился, а потому он просто протянул ему на прощание руку.

– Желаю счастливого пути, полковник.

Хьюм криво ухмыльнулся и пожал руку Роба Джея. Через пару дней доктор услышал в главной лавке, что хирургом в сто второй полк взяли Тома Беккермана.

Три месяца обе стороны не предпринимали серьезных действий, но в июле стало очевидно, что назревает большая битва. Многие все еще считали, что совсем скоро все закончится, однако первый бой стал прозрением для всей нации. Как противники, так и сторонники войны жадно перечитывали все сводки с фронта.

В Манассасе, штат Виргиния – городке в двадцати пяти милях к югу от Вашингтона – более тридцати тысяч солдат Союза под началом генерала Ирвина Макдауэлла вступили в бой с двадцатью тысячами конфедератов, которыми командовал генерал Пьер Борегар. Еще около одиннадцати тысяч конфедератов с генералом Джозефом Джонстоном во главе расположились в долине Шенандоа, где грудью встретили юнионистские войска – четырнадцать тысяч солдат под командованием генерала Роберта Паттерсона.

Двадцать первого июля 1861 года, рассчитывая на то, что Паттерсон сумеет задержать Джонстона в долине, Макдауэлл повел свою армию на южан. Противостоящие силы столкнулись у Садли-Форда, что на реке Бул-Ран.

Однако эта атака едва ли стала неожиданной для неприятеля. Не успел Макдауэлл дать первый залп, как Джонстон увел свои войска из-под огня Паттерсона и объединил свои силы с армией Борегара. План действий северян был известен всем и каждому. На холмах в Манассасе заранее расположились «зрители» – это конгрессмены и гражданские служащие привезли из Вашингтона в экипажах и двуколках своих жен и детей. Семьи расположились на пикник, ожидая начала «представления», словно бой был обычным развлечением. Десятки кучеров из гражданских ушли служить в ту или иную армию, где в их обязанности входило сопровождать отряды на поле боя, чтобы доставлять раненых в полевой госпиталь, если возникнет такая потребность. Важной обязанностью кучеров было подвозить виски на пикники.

Пока зрители предвкушали грядущее зрелище, солдаты Макдауэлла начали наступать на объединенные силы Конфедерации. Большинство бойцов с обеих сторон были зелеными новобранцами и брали скорее яростью, нежели умением. Конфедераты вначале продвинулись на несколько миль вперед, а затем укрепили свои позиции и позволили северянам совершить несколько яростных атак. После этого войска Борегара перешли в контратаку. Измотанные боем отряды Союза замедлили нападение и отошли. Вскоре их отступление превратилось в разгромное бегство.

Битва не оправдала ожиданий зрителей из Вашингтона. Грохот оружейных выстрелов, пушечных залпов и криков раненых был невыносимым для их слуха, а зрелище, разворачивающееся перед ними, было ужасным. Вместо атлетических экзерсисов они видели, как на поле боя живые люди лишаются голов, конечностей, как их разрывает на части. В том бою пало несметное количество людей. Кое-кто из гражданских лишился чувств, остальные рыдали, как дети. Все они хотели было сбежать, но один снаряд угодил в повозку и убил лошадь, перекрыв тем самым главную дорогу для отступления. Большинство из охваченных ужасом гражданских кучеров – и пьяные, и трезвые – стремительно покидали поле боя налегке, забыв о раненых. Те немногие, кто пытался помочь пострадавшим в битве, терялись среди посторонних колясок и обезумевших лошадей. Бойцы, получившие смертельные ранения, оставались на поле боя и, крича от боли, умирали. Раненые, способные самостоятельно ходить, через пару дней добрались до Вашингтона пешком.

В Холден-Кроссинге по причине победы конфедератов у приверженцев южан открылось второе дыхание. Роб Джей больше переживал из-за преступного пренебрежения по отношению к жертвам, чем из-за поражения как такового. В начале осени стало известно, что в битве при Бул-Ране погибли, получили ранения или же пропали без вести около пяти тысяч солдат. Сражение унесло множество жизней лишь потому, что о пострадавших некому было позаботиться.

Однажды вечером они с Джеем Гайгером сидели на кухне в доме Коулов; мужчины пытались избегать разговоров о войне. Они обсуждали новость о том, что кузен Лилиан Гайгер, Иуда Бенджамин, стал военным министром у конфедератов. Чувствовали они себя при этом как-то неловко. Они полностью согласились друг с другом в том, что обе армии проявили преступную недальновидность, забыв о спасении собственных раненых.

– Как бы трудно нам ни пришлось, – предложил Джей, – мы не должны позволить этой войне разрушить нашу дружбу.

– Нет, что ты, конечно, не позволим!

Разрушить дружбу она, конечно, не могла, подумал Роб Джей, но их отношения и так уже стали не такими близкими и добрыми. Он вздрогнул от неожиданности, когда Гайгер сердечно обнял его на прощание.

– Я присмотрю за твоими близкими, как за родными, – пообещал Джей. – Ничего не пожалею для того, чтобы они были счастливы.

На следующий день Роб Джей понял, почему Джей вел себя так странно, когда увидел на своей кухне Лилиан: с глазами, в которых едва высохли слезы, она рассказывала Саре о том, что ее муж на рассвете отправился на юг, чтобы поступить добровольцем на службу Конфедерации.

Робу Джею показалось, что весь мир стал серым и мрачным, как форма конфедератов. Он сделал все, что мог, но Джулия Блэкмер, жена священника, умерла от кашля еще до того, как зимний ветер стал холодным и пронизывающим. В церковном дворике священник со слезами на глазах читал погребальную молитву перед теми, кто пришел проститься с усопшей. Когда первая лопата земли и камней упала на сосновый гроб Джулии, Сара так сильно сжала руку Роба Джея, что ему стало больно. Прихожане Блэкмера часто собирались в последующие дни, чтобы поддержать своего пастора. Сара попросила всех знакомых женщин помогать мистеру Блэкмеру, чтобы тот никогда не оставался без сочувствующей компании и вкусной еды. Робу Джею казалось, что священнику, должно быть, нужно хоть немного уединения в его горе, однако мистер Блэкмер не уставал выражать свою признательность за помощь.

Перед Рождеством матушка Мириам Фероция призналась Робу Джею, что получила письмо из франкфуртской адвокатской конторы, в котором говорилось о том, что Эрнст Броткнехт, ее отец, почил. В его завещании было сказано, что он уже договорился о продаже своего вагоностроительного завода и фабрики в Мюнхене; адвокаты сообщали, что его дочери, в мирской жизни известной как Андреа Броткнехт, приготовлена кругленькая сумма.

Роб Джей выразил свои соболезнования по поводу кончины ее отца, которого она не видела уже долгие годы, а потом не сдержался:

– Господи, матушка Мириам, да вы богаты!

– Нет, – спокойно возразила она.

Оказалось, что она отказалась от всех мирских благ в пользу церкви Пресвятой Богородицы, когда принимала постриг. Она уже подписала все необходимые бумаги для того, чтобы передать наследство под юрисдикцию своего архиепископа.

Роб Джей рассердился. Вот уже долгие годы он частенько делал скромные подарки этой общине, поскольку не мог смотреть на мучения монахинь. Он видел строгость их дисциплины, скудость питания и нехватку всего, что трудно было счесть роскошью.

– Немного денег могли бы многое изменить в жизни сестер вашей общины. Даже если вы не хотите принять их для себя, подумали бы о монахинях!

Но она не позволила себе выразить недовольство.

– Бедность – это часть нашей жизни, – пояснила она и кивнула ему на прощание с непередаваемой христианской терпимостью, когда он резко попрощался и уехал.

С отъездом Джейсона из жизни Роба ушло нечто очень важное. Он бы мог, конечно, продолжать заниматься музыкой вместе с Лилиан, но фортепиано и виола да гамба звучали совсем одиноко без мелодичных переходов скрипки Джея, и они оба то и дело находили предлоги, чтобы не играть без Гайгера.

В первую неделю 1862 года, когда Роб Джей полностью утратил радость жизни, внезапно пришло письмо от Гарри Лумиса из Бостона; к письму прилагался перевод статьи, опубликованной в Вене несколько лет назад венгерским доктором по имени Игнац Земмельвайс. Его работа называлась «Этиология, сущность и профилактика лихорадки у новорожденных» и в значительной мере опиралась на статью Оливера Уэнделла Холмса из США. Работая в центральной больнице Вены, Земмельвайс пришел к выводу, что послеродовой сепсис, от которого умирает двенадцать матерей из ста, – заразное заболевание. Так же, как и Холмс несколько десятилетий назад, он обнаружил, что сами доктора переносят болезнь, если не моют руки.

Гарри Лумис писал, что и сам проявляет все больший интерес к предупреждению возникновения инфекций в ранах и хирургических надрезах. Он хотел знать, не слышал ли Роб Джей об исследованиях доктора Мильтона Акерсона, который изучал эту проблему в больнице долины Миссисипи в Каире, штат Иллинойс – по мнению Гарри, не так далеко от Холден-Кроссинга.

Наши рекомендации