Воскресенье, 14 августа — Родительский день.
Здравствуй, папа. Сегодня твой день.
Много лет ты в этот день просыпался с улыбкой
и с улыбкой брал подарок, который я тебе приносил,
и с улыбкой целовал меня в лоб, благословляя меня.
Здравствуй, папа, сегодня твой день,
но я ничего не могу подарить и сказать тебе,
потому что твое сердце, полное горечи, стало глухо к словам.
Ты уже не тот, твое сердце состарилось,
твой слух утомлен крушением надежд,
твое сердце изболелось. Но ты еще можешь плакать,
и я думаю, что сейчас ты плачешь —
робко, как строгий и властный отец:
плачешь обо мне, потому что я здесь, за решеткой,
плачешь, потому что сегодня родительский день, а я далеко
и горечь и грусть наполнили твое сердце из-за меня.
Здравствуй, папа. Какой прекрасный восход.
У многих людей сегодня радостный праздник,
но тебе грустно. Грустно из-за меня.
Я невольно стал твоим тяжелым крестом,
ты несешь его, он терзает твою спину и рвет тебе сердце.
Сейчас моя сестра войдет в комнату
с подарком, завернутым в шелковую бумагу,
и ты улыбнешься, чтобы не огорчать ее.
Но твое сердце будет исходить слезами,
потому что я ничего не могу сказать тебе,
кроме разящих слов бунта,
я ничего не могу для тебя сделать, я могу лишь
усилить твое страдание.
Я ничего не могу подарить тебе, кроме горьких слез и раскаяния
в том, что ты привел меня в этот мир.
Возможно, не будь меня, ты был бы счастлив,
как человек, упорно трудившийся,
чтобы заработать на безбедную жизнь,
и сегодня, в родительский день
получить награду — поцелуй и скромный подарок
купленный на гроши, отложенные из карманных денег,
что бережно хранились в глубине ящика,
а теперь стали подарком, очень маленьким,
но огромным для отцовского сердца.
Сегодня родительский день. Мой отец
отдал меня в сумасшедший дом.
Я далеко, я не могу обнять его, я
далеко от семьи, от него, и я знаю,
что ему при виде других отцов, окруженных
сыновьями, очень больно —
болит его бедное горестное сердце.
Но я далеко, уже двадцать дней я не вижу
солнца, и я не смог бы подарить отцу ничего,
кроме тьмы, как тот, кто уже ни на что
не надеется в жизни.
Поэтому я спокоен. Поэтому я не могу
сказать: «Добрый день, дорогой мой, будь счастлив,
ты мужчина, ты зачал меня,
моя мать родила меня в муках,
но теперь я могу отдать тебе часть
сокровища, что храпит мое сердце,
положив его в твои огрубевшие от работы руки».
Я не могу сказать тебе даже этого,
я должен быть спокоен,
чтобы не огорчить тебя еще больше,
чтобы ты не узнал, как я страдаю,
как я несчастен в бескрайнем спокойствии,
какое может быть только на небесах,
если они существуют.
Грустно иметь такого сына, как я, отец мой.
Здравствуй, отец. Скрестив руки,
я дарю тебе это красное всемогущее
восходящее солнце, чтобы смягчить твою грусть,
чтобы ты думал, что ты справедлив, а я счастлив.
Вторник, 23 августа.
Рассвет накануне дня моего рождения. Мне бы хотелось написать в этой тетради слова оптимизма и примирения, поэтому я вырвал предшествующие страницы, полные непримиримости и печали. Тяжело, особенно для человека с моим темпераментом, выдерживать тридцать два дня в заточении. Очень тяжело, поверьте. Но в глубине души я понимаю, что я еще не самый несчастный из людей. В моих жилах течет юная кровь, и я могу начать все сначала еще тысячу раз.
Канун дня моего рождения. В этих строках, написанных на рассвете, мне хотелось хотя бы немного возродить мою веру в себя.
Послушай, Пауло, в будущем году ты можешь поступить в университет, и у тебя еще много лет впереди. Используй же это время, чтобы думать и как можно больше писать. Не надо жаловаться. Розетта, твоя пишущая машинка, твоя боевая подруга, здесь, с тобой, она готова верно служить тебе. Помнишь, что сказал Сэлинджер? «Храни свой опыт. Может, когда-нибудь он кому-нибудь пригодится, как тебе пригодился опыт тех, кто был до тебя». Поразмысли над этим. И не чувствуй себя таким покинутым. Ведь вначале друзья оказали тебе достаточно поддержки. Они сделали что могли. Но они утомились, как утомился бы и ты на их месте.
Четверг, 1 сентября.
Я здесь с июля. И я стал трусом. Я сам во всем виноват. Вчера, например, только я позволил сделать себе укол снотворного — лег и послушно протянул санитару руку. А остальные подняли бучу. Монахиня повздорила с моей девушкой, и теперь Ренни не сможет меня навещать. Они узнали, что я хотел продать рубашки, и теперь у меня нет ни такой возможности, ни денег. Меня увидели с пистолетом «беретта» в руке и установили за мной слежку.
Остановка: заставили остричься.
Нет у меня больше волос. Теперь у меня лицо беспомощного младенца. И ко мне приходит желание, которого я так боялся: желание остаться здесь. Мне больше не хочется отсюда уйти. Я не стригся с февраля. И вот, в сумасшедшем доме, меня поставили перед выбором: обрезать волосы или остаться здесь навсегда, Я предпочел стрижку. Но потом у меня появилось ощущение, что я лишился последнего, что имел. Эта страница должна была стать манифестом бунта. Но теперь я больше ничего не хочу. Я укрощен. Я уже не бунтую. Я почти примирился.
Суббота, 3 сентября.
Так приходит конец и этой балладе, и мне.
Никаких сочинений, ничего, никакой воли к победе,
она разрушена изнутри человеческой ненавистью.
Хорошо, что я это понял. Полное поражение…
Начнем все сначала.