Глава vi траппистская улыбка

С улыбкой брат-привратник встречает путешественника у входа в Ситó, и с улыбкой же отец-гостиник ведет его в комнату по тихим коридорам гостиничного корпуса.

Улыбка – знак благожелательной радости. Она, кроме того, позволяет сэкономить немало слов; у траппистов она с успехом заменяет обычные банальности.

В конце концов, отец-гостиник тоже ведь давал обет молчания, и хотя функции его дают ему официально право говорить, он не прочь, за счет улыбки, сберечь несколько слов для исключительных случаев.

* * *

Улыбка и суровость, этот контраст, характерный для Траппистского монастыря, начинается с монастырского порога и кончается, вероятно, только в обители избранных, где улыбка завершается блаженством, а суровость – совершенством. Тяжелые железные ворота ограды, которых ничуть не облегчает надпись из блестящих металлических букв: О beata solitudo – О sola beatitudo, открываются не на ряды кладбища – как можно было бы предположить по их неприветливому виду, – а на прелестные закоулки сада, опоясанного ручейком. Весь монастырь полон таких сюрпризов.

Однако не надо доверять милой неге ручья: за садом он питает запруду и приводит в движение турбину.

В Ситó все трудятся, и парк не имеет служебных функций лишь потому, что предназначен для посетителей.

ДЕНЬ ТРАППИСТА

2 ч. – Подъем, одеяние: белая ряса. По праздничным дням подъем в 1 ч. 30 м.	2 ч. 05 м. – В церкви, малая служба, затем великий канон до 4 ч.	4 ч. – Каждый священник служит обедню. Затем три четверти часа свободного времени.	5 ч. 30 м. – Зала капитула. Отец Аббат дает наставления.
6 ч. – Назад в дортуар, где каждый монах располагает своего рода альковом. Наведение порядка. Утренний завтрак.	8 ч. – Ежедневная торжественная обедня в присутствии всей общины. Затем служба Шестого часа.	9 ч. – Выход в поле или на иную работу. Одеяние: белая ряса, черная мантия. Монахи исполняющие особые должности расходятся по своим местам.	11 ч. 30 м. – Общая трапеза. Суп, овощи или молочное блюдо, фрукты или мармелад. Стакан вина, пива или сидра. Мяса – никогда.
12 ч. 15 м. – Час отдыха. Можно полежать или погулять в саду.	13 ч. 15 м. – Работа в поле, в мастерских или на ферме. Оборудование – современное.	16 ч. 30 м. – Вечерня в часовне. Монах возвращается на хоры семь раз в день.	17 ч. 15 м. – Ужин: овощи, сыр. С 15 сентября до Пасхи – 180 гр. хлеба и фрукт.
17 ч. 45 м. – Перерыв: размышление в монастырской галерее или...	... чтение в библиотеке, богословский доклад и т.п.	18 ч. 30 м. – Повечерие.	19 ч. – Отход ко сну. С Пасхи до 14 сентября отход ко сну в 20 ч.

* * *

«Ответвившаяся в XII веке мощная ветвь старого бенедиктинского ствола», Цистерцианский орден, прозванный «траппистским», получил это название от местности «Трапп» (Франция), близ Мортани, где был основан первый монастырь этого рода.

Слово «трапп» означает по-французски люк в полу, который внезапно открывается под ногами несчастного, проваливающегося в него. Литтрэ (французский толковый словарь – прим. пер.) успокоит вас: «Трапп» происходит в данном случае от слова «трапп», что на местном наречии Мортани означает «ступень» или же «пригорок», «холмик». Трапп – не дыра, это возвышенность. Вполне возможно, что мрачная репутация ордена целиком основана на этом маленьком недоразумении.

* * *

Бенедиктинцы одеты в черное, трапписты в белое. В Средние века белый цвет был цветом священства. Бенедиктинцы в настоящее время почти все – священники, но они сохранили черную одежду в память своего основателя, который священником не был. Если они заслуживают славное название «созерцательного ордена» в том смысле, что их жизнь, посвященная молитве и умственным занятиям, не направлена на непосредственную деятельность, то трапписты и картезианцы – созерцательные ордена по преимуществу.

Следуя буквально Уставу св. Бенедикта, они делят свое время между богослужениями, духовным чтением и ручным трудом, выращивая урожаи, и «как настоящие монахи живут от трудов рук своих». Они никогда не выходят за границы своих владений и возможно реже – за тесные пределы ограды, охватывающей монастырские строения и несколько гектаров сада. Они встают в два часа утра, а по воскресеньям и праздникам, когда служба длиннее, – в половине второго. В час первого метро трапписты уже три часа молятся за вагоновожатого, который об этом никогда не узнает на земле.

Молчание у них – абсолютный закон. Элементарный код знаков позволяет им объясняться телеграфно. Например, соединив треугольником большие и указательные пальцы, говорят «хлеб», быстро коснувшись губ тыльной стороной руки – «понятно», проведя пальцем вокруг лба линию воображаемой вуали или диадемы – «женщина», а вино, с известным бургундским юмором, обозначают, приставив указательный палец к носу.

Не знаю, почему это правило молчания кажется столь жестоким, особенно дамам. Когда в гостиной на мгновение прекращается шум разговора и не слышно даже позвякивания ложек, говорят «Ангел пролетел!»... Его никогда не удерживают.

Трапписты же не отпускают его, вот и все.

* * *

Монашеское молчание – не наказание, и не думаю даже, что монахи включают его в число самых тяжелых лишений.

Мне говорили, что монахи, которым настоятель неосторожно давал разрешение открыть рот, тотчас же переходили от немоты к словоизвержению, со стремительностью водопада, прорвавшегося в приоткрытый шлюз. Ничего подобного: молчат ли монахи из дисциплины, из благоразумия или по собственной склонности, но факт тот, что молчание есть благо, с которым они расстаются, по-видимому, неохотно.

В них и вокруг них как бы устанавливаются воды прекрасного спокойного озера, безмятежное зеркало, подставленное некоему пламенно-ожидаемому Лику.

И не решаешься нарушить его ясность неуместным словесным плеском.

* * *

Во всяком случае, эта целеустремленная немота не омрачает характера. Вы встречаете монаха в гостинице, в часовне, на поле: он вас приветствует улыбкой. На повороте аллеи вы натыкаетесь еще на одного, погруженного в чтение, звук ваших шагов заставляет его поднять голову, и опять – милое сияние детской улыбки.

А увидев одного из них на коленях перед статуей Богоматери среди цветов в саду, так и хочется подкрасться и быстро откинуть капюшон молящегося. Но к чему? Он, конечно, улыбается.

* * *

«Брат» в коричневой одежде (в Ситó – да и везде – «братьями» называют монахов, не имеющих сана), которого я видел у верстака, бывший столяр из соседней деревни.

Ему, пришедшему однажды в аббатство починять стулья, траппистский монастырь пришелся, видимо, по вкусу, либо тишина что-то нашептала ему на ухо; короче говоря, поставив на ноги последний стул, он уселся на него и с тех пор не покидал монастыря.

Проходя мимо него, я, конечно, пополнил свою коллекцию улыбок редким экземпляром, в котором светилась глубокая благодарность какому-то таинственному благодетелю, которого я тщетно искал глазами вокруг себя.

Улыбка – траппистская институция.

Глава VII Святой Бернар

Св. Бернар, которому Траппистский орден обязан если не основанием, то, во всяком случае, лучшей частью своей духовности, – образец французского рыцарства. Ему присущи все его достоинства: прямота, верность, бескорыстие, а также, – что отмечают с уважением – почтенные его недостатки, из которых самый известный – некоторая поспешность обнажать шпагу.

Его вступление в Ситó в 1112 году похоже на вступление полководца в крепость: он явился во главе 25 юношей из бургундской знати, которых его пламенная речь обратила, так сказать, с головы до ног. Красноречие его – блестяще и остро как меч. Есть, говорит он с простотой гения, души прямые и искривленные. Одни без колебания идут к высшему благу, другие выбиваются из сил, бесконечно кружась в погоне за благами мира сего: «Имеющий красивую жену будет смотреть оком или сердцем, полным страсти, на более красивую женщину; кто носит дорогую одежду, желает другой, еще дороже; и обладатель большого богатства завидует тому, кто богаче его. Есть люди, которые владеют большими угодьями и, однако, все время присоединяют к своим полям еще новые и неустанно расширяют их границы из вожделения, которому никогда не будет конца. Другие живут в царских чертогах или огромных дворцах и тем не менее все время добавляют к прежним все новые... Они только и делают, что строят и разрушают... Что сказать о людях, осыпанных почестями? Разве мы не видим, как по какому-то ненасытному честолюбию они всеми силами стремятся возвышаться больше?»

Нет конца «вожделению вещей, которые никогда не могут – не говорю: насытить, – но хотя бы умерить жадность... Так получается, что блуждающий дух, тщетно носясь по различным и обманчивым удовольствиям мира, устает и не насыщается; все, что поглотил этот голодающий, кажется ему ничтожным в сравнении с тем, что осталось поглотить, и он больше мучается желанием недостающего ему, чем удовлетворяется уже обладаемым». Ах, если бы он мог иметь все! Вероятно, обладая всем сотворенным, он, наконец, дошел бы до Творца всего.

«Но, – с юмором говорит св.Бернар, – краткость жизни, немощь сил человеческих и множество соискателей делают совершенно невозможным такое всеохватывающее обладание», и для искривленной души нет никакой надежды выйти из своего лабиринта пожеланий, кроме как устремившись ввысь всеми своими силами.

Сам св. Бернар – лучший образец прямой души, о каком только можно мечтать, – когда мечтаешь о рыцарстве. Его жизнь – отважная скачка, без отклонений в пути, без оглядки назад или по сторонам; чтобы он заметил Абеляра, того буквально надо было поставить на его пути; тогда одним ударом копья он опрокидывает блестящего софиста в пыль, протягивает ему руку, поднимает его и следует дальше.

Заболев (под его скамьей пришлось установить вомиториум – «рвотницу»), он героически продолжает путь, не давая себе отдыха, подобно верному подданному, превозмогая слабость, чтобы вопреки року явиться на зов своего Властелина. По пути он проповедует в Везелэ второй Крестовый поход, обращает к папе Евгению III (своему бывшему монаху) энергичные наставления, порой граничащие с обличением, обменивается с альбигойской ересью несколькими безрезультатными ударами шпагой, посвящает несколько дивных молитв Госпоже своих помыслов, царствующей над ангелами, и поет – иначе не скажешь – 70 проповедей на тему «Песни Песней», которые дают его спутникам предвкушение рая, Церкви – прекрасный памятник мистического богословия, а всему миру – веские основания дивиться тому, что вера может сделать с любящим сердцем.

* * *

Но выдающаяся роль, которую совершенно естественно вынудила его играть в тогдашнем обществе сила его гения, ничуть не увлекла его душу. Его прямолинейная воля без остатка отвернулась от этой «земли неподобия» (regio dissimilitudinis), где человек, обезображенный злом, утрачивает образ своего Создателя, чтобы кратчайшим путем достичь «Царства подобия», где душа, вновь обретя черты своего утраченного достоинства, может, наконец, соединиться со своим Господом, ибо св. Бернар был прежде всего сердцем влюбленным, и потому вся душа его тянулась к безвестной монастырской жизни. Он был счастлив, возвращаясь к ее тишине и умерщвлениям плоти; и можно думать, что по возвращении из походов он охотно удвоил бы монастырские подвиги, чтобы наверстать потерянное время. Кажется, что цистерцианская мистика еще и сейчас носит отпечаток этой жажды компенсации. Траппистский орден сильно подчеркивает покаянный подвиг, как бы считая, что его аскетизм отстает от какой-то гигантской программы ограничений. Дело в том, что он знает от своего блестящего рыцаря, что «мера любви к Богу – любовь безмерная»: ничто не кажется ему столь страшным, как быть в этом отношении уличенным в скудости сердца. С этим лозунгом, отвечающим на все, он унаследовал от св. Бернара простоту нравов, усердное почитание Девы Марии, довольно-таки военный стиль жизни, некоторую недоверчивость к проявлениям искусства для искусства и к чисто спекулятивной мысли, вкус к духовной борьбе, привычку не откладывать битву и какое-то дерзновение к отрешенности, в чем, может быть, и заключается один из секретов его радости.