Лорд Креншоу подошел к своей теме

Непринужденно и уверенно вел свой рассказ лорд Креншоу, устроившийся в кресле, а кучка гостей в полутьме молча внимала ему.

Вдруг он выпрямился, и публика услышала следующее:

— Сейчас мы начинаем ту главу, ради которой я воскрешаю старую балладу. Да, я повествую о Жофи Рюделе из Блэ, о рыцаре, который, как гласит предание, взял напоследок крест и умер в объятиях своей дамы, той дамы, что он никогда прежде не видел, но несчетное число раз воспевал. Повествую, дабы показать тогдашние обычаи и невероятное, но неодолимое влияние, какое в ту пору оказывали на человеческую жизнь некоторые диковинные взгляды.

Женщинам той эпохи (я говорю о представительницах аристократии) удалась мастерская штука: они изобрели институт трубадуров. А это было не что иное, как (только не удивляйтесь) феминистское движение! Мужчины-рыцари отличались крутым, властным нравом, женщины тоже; как мы уже видели на примере Валентины, женщины представляли собой категорию особей, которые не ударили бы в грязь лицом. Знаменосцем и вождем у этих женщин, боровшихся за свои права, была принцесса Алиенор де Гьенн. Дама сия, ставшая впоследствии королевой Англии, принимала участие вместе со своим мужем Людовиком Седьмым, королем французским, в крестовом походе. В чем же она гарцевала во время Священной войны? В шлеме и латах. Перед ней несли боевое знамя. Знамена окружали и других воинственных дам, юных воительниц ее типа. Прибыв в Палестину, Алиенор сражалась наравне с мужчинами, не выказывая устали. Но чтобы всегда быть на высоте положения и оставаться верной слабому полу, к коему она принадлежала, Алиенор ринулась в любовные авантюры; многочисленные победы в Святой земле украсили ее и без того громкую романтическую биографию. Согласно преданию, особым расположением Алиенор пользовался один неверный, сарацин, находившийся на службе султана Нуреддина. Мы ничего не знаем об упомянутом эмире, но можно не сомневаться: превыше всего для Алиенор было качество.

Будучи герцогиней Нормандии, она, опять же из соображений любовных и военных (гармоническая, цельная личность!), устроила у себя первый куртуазный двор. Отныне все, у кого была несчастная любовь или кто мечтал о любви, мог искать утешения при этом дворе.

Еще со школьной скамьи мы знаем имя трубадура, воспевавшего Алиенор во Франции; его звали Бертран де Вентадур. Последовав за королем Генрихом Вторым, Алиенор жила уже в далекой Англии, а Бертран все еще сочинял стихи о соловье за окошком, будившем его по утрам и напоминавшем о прекрасной даме. Предводительствуемые Алиенор женщины той эпохи сумели присвоить себе права сюзеренов, права своих мужей! У женщин, принадлежавших к высшему обществу, стало обычным, считалось даже хорошим тоном, заводить роман с каким-либо рыцарем, любить его и давать себя прославлять. И это было менее безнравственно, нежели то, что происходило в последующие столетия: связи властелинов с их метрессами.

Итак, наша Валентина из Блэ любезно предложила юному Жофи наличный капитал, имея в виду следующее: ее Жофи — одаренный певец и мастер играть на лютне, который уже не раз развлекал общество в замке своими сочинениями, примкнет к трубадурам, к рыцарям, чей символ — меч и лира. Какая роскошь быть трубадуром! Какой блеск придавали песни имени рыцаря, и еще: трубадуры не только возбуждали интерес, но и внушали страх, ибо стихотворец-рыцарь переезжал вместе со своими оруженосцами и молодыми деревенскими парнями из замка в замок, был центром пиров, распространял новости и воздавал почести. И пел он не только о Карле Великом, Карле Мартелле и Неистовом Роланде.

Словом, Жофи попал в переплет. Правда, он умел петь, сочинять музыку и играть на лютне, но теперь ему предстояло пуститься в странствие, хотя бродячая жизнь трубадура его не прельщала. И потом, кого ему воспевать? Молодую крестьянку из Конси, Крошку Ле? Об этом не могло быть и речи. А почему? Обратим внимание на кодекс трубадуров.

Согласно первому параграфу куртуазного этикета, брак не служит извинением для того, чтобы отвергнуть чью-либо любовь. Параграф третий обязывает человека не иметь одновременно два предмета любви. Параграф четвертый констатирует, что любовь никогда не находится в состоянии покоя: она то убывает, то прибывает. Далее, параграф двадцать третий сообщает каждому, кто до сих пор этого не знал: любящий почти не ест и не спит, каждое его действие (параграф двадцать четвертый) связано с мыслью о любви. Параграф тридцать первый заключает в себе великодушное утверждение: никто не запрещает даме быть любимой сразу двумя рыцарями, в соответствии с этим рыцарь может избрать для поклонения не одну, а двух дам (что, по-моему, находится в некотором противоречии с параграфом третьим).

Но, как обычно, все без исключения параграфы применимы исключительно к благородным дамам и рыцарям. Ни в один параграф не укладывалась Крошка Ле, хотя она, как считал Жофи, могла сравниться красотой, добродетелью, а также умом со всеми знакомыми ему аристократками. Да, для его Крошки Ле, жившей у подножия горы, увенчанной замком, работавшей в поте лица, никогда не терявшей оптимизма, сохранявшей верность Жофи, не внимавшей домогательствам деревенских парней, нигде не было места.

«Неужели так будет продолжаться вечно?» — вздыхал Жофи в разговоре с Ле.

На самом деле ему становилось все хуже. У него не оставалось выбора. Пути назад не было, и в конце концов Жофи принял решение и, поколебавшись, сказал Крошке Ле: а почему бы мне не начать странствовать, не объехать окрестные замки?

Крошка Ле стала гордиться им. Не обошлось, правда, без горьких безмолвных сцен. Ибо теперь Жофи злился и ревновал ее: ведь она сама гнала его. Но Ле утихомирила Жофи: она не хочет, чтобы он зарывал свой талант в землю. Что стоит влюбиться в прекрасную благородную даму? В его сердце наверняка найдется место для дамы; что касается ее, то ей много не надо, пусть только какой-нибудь уголок его души будет принадлежать ей навечно.

О, боже, как он страдал от таких речей! Как она его мучила! Но Ле была тверда: он должен идти.

Иногда Жофи казалось: у нее завелся возлюбленный, крестьянский парень. Но стоило ему взглянуть в ее открытое умное лицо, и он успокаивался.

Потом Жофи предложил Ле выбрать вместе с ним даму, которую он будет любить. Она решила, что сперва надо осмотреться. Согласилась сделать это вместе с Жофи, и, поскольку брат Ле был жонглером у Жофи, ей удалось устроить все как нельзя лучше — она сопровождала Жофи в поездках по замкам (в мужской одежде) и знакомилась там со многими благородными дамами; так продолжалось до одного турнира в замке Куртуа, где Ле схватила руку Жофи, твердо посмотрела ему в глаза и возвестила:

«Жофи, это она!»

У Жофи сжалось сердце, ему почудилось, будто она из женского каприза, из жестокости хочет отделаться от него, попрощаться с ним. Для него было несказанным наслаждением ездить с ней, скакать на лошади (наконец-то он вырвал ее из этой жалкой дыры), под тем предлогом, что они ищут ему даму сердца. А тут вдруг выяснилось, что это вовсе не предлог, она принимала все всерьез.

Ле выбрала Розамунду де Куртуа.

Вкус ее не подвел. Розамунда была чудесным созданием. Женщиной? Скорее подростком, большой девочкой. Только недавно она покинула родительский кров и сидела сейчас на турнире рядом с бородатым грузным мужчиной, рядом с наводящим страх рыцарем, ее супругом, Робертом де Куртуа; с любопытством наблюдала она за поединками, которые муж устроил в ее честь. Это драгоценное существо рядом с Куртуа, эта прелестная девушка-бутон каждый день появлялась в новом изысканном наряде, произведении искусства, которое соперничало с ее естественной красотой; восточные ткани, привезенные в страну крестоносцами, как бы пытались ее возвысить, но не могли с ней тягаться. Граф Роберт — в одеянии оливкового цвета — вернулся из крестового похода с двумя пленниками-сарацинами, которые были приставлены к юной Розамунде в качестве лейб-гвардейцев или, вернее, стражей.

Тот, кто видел Розамунду на трибуне перед дворцом рядом с графом, выставлявшим напоказ этот перл, свою гордость, — о, как блистала Розамунда, закутанная и запрятанная во все это парчовое великолепие с вытканными тиграми, змеями и цветами лотоса! — тот, кто наблюдал за ней, не мог не заметить, как по-детски беспомощно, смиренно и очаровательно сносила она свою судьбу, бросала взгляды по сторонам и явно не знала, что ей с собою делать. Время от времени, когда внимание толпы было приковано к поединку, было видно, что Розамунда непроизвольно поднимала нежные белые руки, украшенные массивными перстнями, — на каждый клочок плоти Роберт поставил свою печать, клеймо каторжницы, — поднимала руки, подносила их к открытой шее, к подбородку и, сложив пальцы, будто для молитвы, устало склоняла голову, увенчанную убором, похожим на папскую тиару; и тут ее точеное, словно гемма, лицо гасло, черты стирались и вокруг рта что-то вздрагивало.

О чем она мечтала? Что хотели доверить ветерку ее губы, которые по временам тихонько шевелились? Только ветерку, ибо ни одно человеческое ухо не способно было услышать ее шепот.

Итак, Жофи явился ко двору Роберта и Розамунды и принял участие в состязании трубадуров, а также в турнире, и Крошка Ле, как всегда, была его оруженосцем. Сейчас Жофи ехал рысью вдоль арены рядом с Ле, и Ле вдруг похлопала шею его лошади и ни с того, ни с сего сказала:

«Я думаю, Жофи, это — она».

А потом они завели длинный разговор, он продолжался до их возвращения в Блэ и в Конси, но и там не оборвался, и возобновляла его все время не Крошка Ле, а Жофи; Ле знала и конечный вывод: «Жофи, это — она».

Однако все в нем восставало против искусственности этой ситуации! О, как он терзал Крошку Ле! Ни он, ни она не могли совладать с мукой. Да и разве это было возможно? В старину миром правил обычай. И, согласно обычаю, Жофи обязан был любить благородную сеньору; что касается Крошки Ле, то у нее достало здравого смысла стать адвокатом его величества обычая. Она приняла решение спокойно, ибо уже давно ожидала развязки; именно потому она стала жонглером Жофи и объезжала вместе с ним окрестные замки (ах, нет, не только потому… ей ведь хотелось побыть с ним). Все стадии внутренней борьбы — это была его и ее борьба — Ле хотела проделать с ним вдвоем. Житье в чужих замках окончательно открыло ей глаза. Она поняла, что такое двор, что такое рыцарь… поняла и свое место. Неужели она захочет принести зло Жофи? Конечно, она торговалась с собой, решала вдруг, что ни за что не даст себя разлучить с милым. Порой она чувствовала себя внутренне свободной от него, порой бросалась ему на шею, целовала и плакала; правда, самую малость и только до тех пор, пока он не спрашивал: в чем дело? Тут слезы высыхали, она смеялась и подбадривала его.

Но когда она увидела на трибуне замка Куртуа прекрасную Розамунду, все ее горести исчезли. Крошка Ле смотрела на Розамунду как на икону, не сводила с нее глаз, не обращая внимания на толкотню. Никто еще не был ей так близок, близок до потери сознания, до самозабвения. Так близок ей не стал даже Жофи. (Она этого сама не понимала.) Что это было: любовь, сочувствие, благоговение? Она стояла в толпе, отрешенная, время мчалось как во сне; потом она легла спать в этом замке, но спала мало. Без конца она вспоминала сказочное видение там на трибуне, облаченное в драгоценные одежды. (И все не могла успокоиться.) Когда они уезжали, ей стало ясно: Розамунда создана для Жофи, и никто иной не будет дамой Жофи, королевой его сердца, — мысль эта наполнила ее блаженством.

Теперь они обсуждали все это в Блэ и в Конси, а потом опять в Конси и в Блэ, и никакие возражения Жофи не могли поколебать Ле; Жофи смутно понимал: Ле саму что-то связывало с госпожой из Куртуа, ибо в ее уговорах была некая загадочная настойчивость.

Дивясь Крошке Ле, он нерешительно уступил, согласился пойти на это приключение, чтобы выполнить ее желание (в глубине души он ревновал Ле).

Зато вечером в своем домишке она обняла его крепко-крепко, лишь только он дал согласие домогаться любви Розамунды.

«О, сколь это прекрасно, Жофи (слезы полились у нее из глаз), я так люблю тебя».

Она не сказала: «Я так завидую тебе, я мечтала бы сама стать мужчиной, чтобы воспеть ее».

Не будем замалчивать также, что лукавая Крошка Ле не призналась Жофи и в другом — в том, что она хотела испытать его любовь, хотела ввести его в искушение. Втайне она решила устроить поединок с наипрекраснейшей и наиблагороднейшей из всех дам.

А что произошло потом? События, которые навряд ли пришлось пережить другому трубадуру: трубадур воспевал возлюбленную даму, но к ней его подвела истинная возлюбленная, и она же, эта его возлюбленная, помогала рыцарю сочинять страстные стихи для другой.

А еще произошло вот что: однажды после турнира Крошка Ле, красивый юный жонглер, стояла рядом с Розамундой, и взгляд Розамунды скользнул по прекрасному стройному юноше, который, забывшись, не спускал с нее глаз. Розамунда покраснела. Отвела взгляд, опять устремила его на жонглера. Потом приказала одной из своих служанок разведать, кто был тот прекрасный юноша.

Когда служанка расспрашивала Крошку Ле, та сразу сообразила — это посланница Розамунды. И тут ей пришла в голову смелая мысль — попросить служанку совершенно секретно узнать у благородной дамы, не рассердится ли та, если он (она) выразит ей свое преклонение и скажет даме, какое блаженство он (она) испытает, если ему (ей) будет позволено провести хоть минуту около госпожи. Крошка Ле назвалась дворянским именем.

Вечером, пока рыцари бражничали, Ле тайком провели на половину Розамунды. Теперь молодая госпожа спокойно могла любоваться соблазнительным лицом юного пажа, а в это время Крошка Ле у ее ног таяла от наслаждения. Прекрасный оруженосец говорил очень тихо, чтобы голос не выдал его. Розамунда приходила во все большее смятение. Крошка Ле чувствовала: скоро камеристка покинет покои госпожи и скоро это диво дивное, не совладав с собой, поцелует ее; как завороженная смотрела Розамунда на ее губы, такого пажа ей еще не приходилось видеть.

В душе Крошки Ле шла борьба, но тут госпожа взяла ее за руки, и за ее спиной захлопнулась дверь — они остались вдвоем. Но ведь Ле очутилась здесь ради Жофи… Почему она очутилась здесь, назвав себя вымышленным именем? Ле ничего не знала, нет, она знала — она хотела завоевать Розамунду не для Жофи, — о, безумие! — и не любовь Жофи собиралась она испытывать… она хотела, она стремилась любить Розамунду сама!

Какая буря бушевала в юном паже! Но он вздохнул, нерешительно поднял ресницы, улыбнулся: как странно, все уже решилось. Розамунда увидела застенчивую улыбку, паж не смел, она сама не смела, но потом молодая госпожа впилась в уста девушки-пажа долгим жадным поцелуем, после чего они обе потеряли голову.

Что было дальше? Удивительно устроены люди, они рабы своих чувств, которые их околдовывают, делая разум бесплодным.

Паж обнимал госпожу, а та покрывала поцелуями лицо пажа. Крошка Ле не думала ни о Жофи, ни о своем естестве. Она любила, была счастлива, пленена, ее охватило безграничное восхищение, блаженство и благодарность за все, что случилось с ней; она была почти недвижима. Но эта сцена не могла продолжаться вечно. Розамунда выпустила Ле из своих объятий, подбежала к столу и сунула в руку жонглеру, который стоял вне себя от счастья, с пылающим лицом и сияющими глазами, маленький пестрый платочек. Они шепотом обменялись несколькими словами, но уже не обнялись. Паж ощупью спустился по темной лестнице, и вот он уже на свежем воздухе.

Целый час искал Жофи свою постоянную спутницу: Крошка Ле пережидала на холме за замком; она пыталась взять себя в руки, но не могла. Как ей поступить? Единственный выход — вернуться к Жофи. И открыть ему все? Нет, она не в силах это сделать. Упоение, поцелуи, объятия огнем пробегали у нее в крови. Рот ее полуоткрылся при воспоминании о коротких, подаренных ей небесами минутах, лицо озарилось. Крошка Ле ясно сознавала, что и она оказалась в западне; желая добиться любви для Жофи, она попалась сама. Да и вообще, станет ли она теперь домогаться Розамунды для Жофи? Нет… не станет. Ведь Жофи был ее соперником!

Сидя под деревом, Ле засмеялась. Она представила себе своего милого дурня Жофи рядом. И опять стала умной, здравомыслящей Крошкой Ле, затеявшей опасную игру. Нет, она не боялась довести ее до конца. Игра ее манила, воспламеняла. Жофи был ее соперником. Но Жофи ничего не хотел. И она со вздохом подумала: «Если бы я была на месте Жофи, то, считай, уже выиграла».

И тут она весело побежала вниз к замку. (Правда, время от времени Ле останавливалась, голова ее клонилась на плечо; упоение не проходило — она дрожала, Розамунда околдовала ее.) Крошка Ле на ощупь вытащила тонкий батистовый платочек Розамунды, который сунула за пояс, и спрятала его на груди. Нет, это нельзя было вынести, Ле опять сунула платок за пояс. Но там его могли обнаружить, место платка все же на груди, — стало быть, она окончательно погибла.

К Жофи она пришла светясь от счастья, а Жофи беспокоился. Давненько он не видел Крошку такой обворожительной. Он отвел ее опять в лесок. Как она его миловала, эта обманщица, эта победительница. Он-то ничего не чуял, он просто опьянел. Не чуял, что они не вдвоем, а втроем, и что опьянение перекинулось к нему от Розамунды.

Громко жалуясь, он отпустил ее. Это было неизбежно. Она рассмеялась, похлопала его по губам, оттаскала за уши. Такой она еще никогда не была. За час она расцвела. Потрясенный, с громко бьющимся сердцем, он шел за ней. Кто был с ним рядом? Его паж? Крестьянка по прозвищу Крошка Ле? Крошка Ле стала женщиной, его Крошка Ле стала женщиной.

Они поскакали в Блэ и в Конси, платочек Розамунды покоился на груди Крошки Ле.

Чары Розамунды продолжали действовать. Тоска по ней раздирала сердце Крошки Ле и в Конси. Но разве она могла попасть в Куртуа, к ней в замок… без него? Приходилось надоедать Жофи. Они сочиняли вдвоем. Жофи писал хорошие стихи, он умел это делать не хуже других. Но какая разительная перемена произошла с его песнями сейчас, какой пленительный зной они начали источать! Крошка Ле воспевала Розамунду. Вот что она говорила якобы в шутку (но произносила эти слова вслух с дрожью в сердце):

«Мы воспеваем Розамунду из Куртуа, Розамунду Сладостную и Единственную, Розамунду — Райский цветок в Земном саду».

Он:

«Как ты ее превозносишь! Хочешь меня прельстить. Хочешь толкнуть меня к ней».

Она:

«Не к ней, а на небеса, Жофи! Я ведь ее видела. Только женщина способна оценить другую женщину. И по-моему, только женщина может по-настоящему полюбить женщину».

Он (не понимая):

«Не говори это, Крошка Ле, радость моя. Мы — рыцари. И мы тоже любим нежно, добродетельно».

Она (с сочувствием):

«Что значит добродетельно?»

Он:

«Уважительно, с почтением, стремясь только лишь к служению своей даме».

Она (мысленно):

«О, боже, это опьянение, это желание быть с ней. Она меня околдовала. Что со мной? Я не нахожу себе места».

Они сочиняли вместе, это были песни Крошки Ле к Розамунде. И эти песни восхитили благородную даму; ни один из ее поклонников не мог сравниться с Жофи из Блэ. В замке Крошка Ле при случае — о, как редко это случалось! — прошмыгивала к госпоже; блаженные хоть и краденые минуты! Ле боготворила властительницу своей души, целовала ее башмачки. Розамунда была восхищена столь бурным поклонением и одновременно упивалась тем, что завоевала еще одно сердце — сердце рыцаря Жофи, которому служил ее красавец паж.

Стоило Жофи догадаться, что он услышан, и он возликовал, женская интуиция подсказала Крошке Ле: теперь он, ее Жофи, и впрямь попался на удочку. Она узнала это по тому, что Жофи не захотел больше брать ее на турниры в замок Куртуа. Юный рыцарь не мог не заметить, что во время состязаний трубадуров благородная дама чаще глядит на Ле, на красавца пажа, нежели на него самого.

О, как огорчилась Крошка Ле, когда Жофи в первый раз под весьма прозрачным предлогом оставил ее в Конси! Всего она добилась своими руками — это она сочиняла ему стихи, а он бросил ее дома. Она плакала от гнева и тоски.

Когда Жофи во второй и в третий раз с другими оруженосцами поскакал без нее, она перестала страдать по прекрасной даме. Ибо возненавидела ее. Ле все замечала: уезжая, Жофи радовался, а возвращаясь, был наверху блаженства. Вероломная Розамунда украла у нее Жофи! Что за лживое создание: она была замужем за Робертом, могущественным рыцарем, и тайком встречалась сперва с ней, с пажом, с Крошкой Ле, однако не успокоилась на этом — завела шашни с Жофи. Ну и знатные дамы! Забава богачей, к тому же еще развратницы!

И Ле стала размышлять, как освободить Жофи из тенет этой сирены.

Впрочем, ей не пришлось долго думать, ибо тут вступил в игру рыцарь Роберт.

Наконец-то Жофи опять взял Крошку Ле в замок Куртуа, Ле немедленно ринулась на женскую половину. Встреча была бурной, и Крошка Ле не столь быстро, как следовало, высвободилась из объятий госпожи. Она хотела воздать Розамунде должное и задать ей взбучку, но не знала, как начать, и не могла собраться с духом.

Однако тут вдруг в замке поднялся шум. По парадным и черным лестницам, гремя железом, поднималась челядь Роберта. Он решил, что жена его принимает у себя Жофи де Блэ, чьи победы доводили его до белого каления.

К Розамунде в ужасе вбежала наперсница с женской одеждой для Крошки Ле. Красавец паж понял — час застал. Он сорвал с головы шлем и волны густых черных волос заструились с макушки, закрыли уши, рассыпались по плечам. Рубаха расстегнулась. О, какая нежная грудь, какие прекрасные нежные руки!

Госпожа и ее служанка окаменели. Крошка Ле с благодарностью взяла из рук наперсницы платье и накинула его на себя. Спокойно, но несколько вызывающе улыбаясь, она застегнула серебряный пояс. Служанка, придя в себя, засунула костюм пажа в шкаф.

Когда рыцарь ворвался в покои Розамунды, все три женщины сидели склонившись над вышиванием, и Крошка Ле объясняла внимавшим ей госпоже и служанке, как вышивать узор и какие цвета выбирать для его обрамления, объясняла звонким женским голосом.

Роберт подозрительно обошел несколько раз вокруг них. Женщины продолжали вышивать. Роберт поглядел на Крошку Ле и приказал ей встать. Она вскрикнула, ибо, не смущаясь присутствием Розамунды, он схватил ее за грудь. Железной дланью он сжал ее предплечье, и все это ей пришлось вытерпеть. Розамунда убежала к окну.

Потом рыцарь обыскал покои и отправился восвояси. После этого сеньора велела служанке выйти и, оставшись наедине с лжепажом, влепила Крошке Ле пощечину, плюнула в нее; лицо ее исказилось, она не могла ничего сказать, лишь повторяла: «Мерзавка, мерзавка». Девушка снесла и это. Не сопротивлялась даже тогда, когда госпожа пнула ее ногой.

А потом Розамунда села на скамеечку, уткнулась лицом в ладони и замолкла, она не стала прогонять Ле; и та сразу поняла, почему эта бедняга, эта бесценная пленница плачет. Крошка Ле подошла к сеньоре сбоку, погладила ее и обняла; да, она обняла покинутую Розамунду, одинокую Розамунду, и госпожа не оттолкнула ее.

«Приходи ко мне опять, — попросила Розамунда, — не оставляй меня одну».

Крошка Ле незаметно положила на стол платочек, который подарила ей госпожа, и исчезла, ибо она заметила, что на лице Розамунды снова появилось выражение сладостной восторженности.

Однако рыцарь отнюдь не успокоился. Его не удовлетворил результат обыска. Для него было несомненно: Жофи посетил Розамунду, непонятно, как ему удалось спрятаться; не понравилось Роберту и присутствие чужой женщины на половине его жены.

«Не надо тебе ездить в Куртуа», — просила Крошка Ле друга.

Но Жофи считал, что в ней говорит ревность, и продолжал посещать замок. Песни Ле помогали ему. Он возвращался в Блэ, сияя с каждым днем все больше. Теперь он был у Розамунды в фаворе. Она за него держалась. Зато в Конси, в домишке Ле, Жофи появлялся все реже. Ле видела, как он и его жонглеры скачут прочь. Радостный гомон будил ее ночью, стало быть, они вернулись.

«Ты должна отказаться от него, должна отказаться, — повторяла она. — Глупая деревенская девчонка, что ты себе вообразила?»

Но в душе она злобствовала: «Он бегает к ней, целует ее, а меня бросает одну».

Впрочем, могучий рыцарь Роберт и его сарацины еще не сказали последнего слова. Служение рыцаря-трубадура своей даме считалось законным, более того, благородным занятием. Однако не трудно понять, что одно из заинтересованных лиц — супруг дамы — наблюдал за этим служением без особого удовольствия. Он чувствовал себя обманутым, так сказать, на законном основании (о чем при тогдашних порядках не должен был даже упоминать). Подлость его положения заключалась в том, что любовь трубадура и благородной дамы была настолько почетной и узаконенной, что он и пикнуть не смел из боязни потерять свое место в обществе. 29 апреля 1174 года публично обсуждался нижеследующий вопрос:

Может ли существовать истинная любовь между супругами?

И мужья должны были это молча выслушивать! При куртуазном дворе графини Шампани несчастным мужчинам, впавшим в грех супружества, было совершенно ясно растолковано:

«Сим торжественно объявляем, что, выражая мнение присутствующих, мы утверждаем: любовь не распространяет свое действие на супругов. Только возлюбленные добровольно исполняют все желания и требования друг друга, не руководствуясь при этом соображениями полезности. Люди же, состоящие в браке, напротив того, лишь выполняют свой долг, подчиняясь желаниям партнера, и не отказывают ему в просьбах. Отсюда следует: истинная любовь при данных обстоятельствах существовать не может. И пусть установление и решение, которое мы приняли по зрелому размышлению, посоветовавшись со многими благородными дамами, отныне и впредь считается окончательным».

Именно это решение радостно зачитали после праздника в Куртуа присутствовавшие на нем трубадуры, прокомментировали его хозяину дома, рыцарю Роберту, in extenso[6] и недвусмысленно разъяснили, что к чему. Затаив злобу, он вынужден был проглотить пилюлю. Весь мир ополчился против него. И тут он начал ломать себе голову, как по-иному защитить свои права (да, свои права) и отстоять прелестную женщину-бутон, окруженную поклонением Розамунду, свою драгоценную и законную собственность. Победителем в борьбе за Розамунду явно оказался Жофи из Блэ, юный рыцарь-трубадур. При каждом его появлении в замке Роберт испытывал адские муки. Однажды Жофи уже удалось ускользнуть от него. Второй раз он этого не допустит.

В один прекрасный день Роберт устроил в своем замке мужское застолье, но трубадуров он не стал приглашать. Когда гости хорошенько выпили, рыцарь завел разговор о священных правах мужчины, которые попирают молодые пираты. Какая ужасающая ошибка со стороны глав семейств, за нее еще придется дорого платить! После этого рыцари поговорили по-мужски, обсудив возможные меры самозащиты, с удовольствием и содроганием выслушав историю, которую рассказал господин Русидон. У Русидона была очаровательная супруга по имени Зоремунда, прелести коей вкушал, как ему казалось, не он один.

И вот однажды, когда Русидон возвратился с охоты, где присутствовал и друг Зоремунды, он сел с супругой за стол и велел подать нежное мясо, поджаренное и поперченное. Супруга ела с аппетитом.

«Знаешь ли ты, Зоремунда, что ты сейчас ешь?»

«Нежное мясо, господин супруг».

«Оно должно понравиться тебе сверх всякой меры, Зоремунда, это было сердце Гийома де Кабюсту».

Зоремунда опустилась на пол. Поднявшись, она промолвила:

«Это и впрямь было так вкусно, что я уже больше ничего не смогу взять в рот». Отошла в сторонку и выбросилась из окна.

Все рыцари на мужском застолье выслушали рассказ Русидона с удовольствием. Они вселили в Роберта мужество.

А спустя два дня Жофи не вернулся домой из поездки. Жонглеры его рассказали, что на них напали в лесу три разбойника в масках. Молодого господина сбили с лошади и унесли.

Госпожа Валентина из Блэ послала отряд на поиски сына, его нашли в ущелье, он был без сознания. Доспехи его были приведены в негодность, сломанный рыцарский меч валялся неподалеку, а ленты, которыми рыцаря наградила Розамунда, исчезли.

Жофи с переломанными ребрами принесли в замок к гордой, безмолвной Валентине. Она все сразу поняла.

Вполне в характере ее сына! С ним поступили как с бродячим торговцем. Она не испытывала к нему ни малейшего сочувствия. Стыдилась и за него и за себя. Лишь один-единственный раз вошла в комнату, где лежал больной.

Рыцарь Роберт сумел устроить так, что слух о происшествии с Жофи достиг ушей Розамунды. Одна из ее дам принесла госпоже ленту, которой та украсила трубадура, лента была испачкана.

Юная красавица перенесла удар почти без звука. Благородные дамы из соседних замков нанесли ей визиты. И образовали нечто вроде тайного общества, где обсудили несчастный случай с Жофи. Что могли противопоставить дамы свирепому Роберту, законному супругу? То же, что может противопоставить ныне союз промышленников непокорному члену организации, а именно различные виды бойкота, диффамацию, иногда даже исключение. Розамунду выслушали. Она не захотела посвящать дам в подробности. Но те исходили из собственного опыта.

Обычаи показали, какой властью они обладают. Это была реальная сила, наделенная, что называется, зубами и когтями. В замок перестали приезжать. Приглашения хозяевам присылались все реже и реже. Рыцарь Роберт ходил мрачнее тучи. Ни души не появлялось ни за праздничным столом, уставленным питьем и яствами, ни на турнирах. Словом, не приезжал никто, перед кем бы Роберт мог хвастаться своими сокровищами, своим самым большим сокровищем — Розамундой. Уже начали поговаривать, что рыцарь намерен в сопровождении пышного эскорта отправиться в замок Блэ для примирения, а своих сарацинов, напавших на Жофи, повесить. Кружок дам торжествовал победу.

Но тут неожиданно ко двору графини из Шампани прибыла госпожа Розамунда де Куртуа и попросила созвать дам, чтобы обсудить одну куртуазную проблему: она вытащила пергамент, на котором, как установил специально призванный рыцарь, обученный грамоте, было написано следующее:

«Параграф восемнадцатый: только мужество и особые отличия делают рыцаря достойным любви знатной дамы».

«Однако наличие этих качеств у господина Жофи вызывает некоторые сомнения, — с таким официальным демаршем выступила обычно столь сдержанная госпожа де Куртуа. — С прискорбием я спрашиваю: как можно отнять у рыцаря, берегущего свою честь, ленту, которой его наградила дама, и может ли он допустить, чтобы эта лента была возвращена даме, покрытая грязью? Даже если ему и помешали защитить свое достоинство, он должен был поручить это другим рыцарям, связаться с ними и выдать мне тех, кто напал на него».

Дамы при дворе графини были захвачены врасплох. Для них, боровшихся за Жофи, это был удар ножом в спину. Впрочем, пока смущенные дамы размышляли над параграфом восемнадцатым, госпожа Розамунда прочла еще параграф, на сей раз семнадцатый. При этом госпожа улыбалась своей самой тишайшей улыбкой, да и весь высокопоставленный куртуазный двор заулыбался.

Параграф гласил: «Новая любовь полностью вытесняет старую».

Прекрасная дама приняла поздравления от всех других дам, которых она убедила столь ясным аргументом.

А после одна из дам, обладавшая дипломатическими талантами, отправилась с деликатным поручением к рыцарю-трубадуру Жофи из Блэ; его следовало заверить в благорасположении всех заседавших прекрасных дам при дворе графини Шампанской и одновременно внушить ряд важных соображений (пусть не требует в дальнейшем содействия дам и не удивляется, что отныне они будут воздерживаться от всяких враждебных выпадов против рыцаря Роберта). И вот, когда посланница — воистину эта дама вела себя как полномочная представительница женщин — появилась в замке Блэ, то встретила уже излеченного рыцаря Жофи в кругу своих поющих и играющих жонглеров во дворе замка; репетируя новую песню, Жофи весело выполнял функции композитора и капельмейстера, поэта и исполнителя, аккомпанируя себе на лютне. Итак, Жофи сочинил новую песню. Дама-посланница, представительница женщин, не желая мешать рыцарю, сперва постояла, а затем присела на траву, стараясь понять, кого воспевает господин Жофи.

И глянь-ка, он и в самом деле прославлял новую даму. Новая дама, новый рыцарь! Благословенная земля Прованс!

А потом для замка Блэ наступил радостный день: съехались гости, чтобы поздравить Жофи с выздоровлением и еще с избранием новой дамы, имени которой он пока не открыл (см. параграф семнадцатый).

Но кто же была сия счастливица? Возлюбленная Жофи не жила ни в Руссильоне, ни в Каталонии, ни в Арагоне, ни в Провансе, вообще она была родом не из Франции; напрасно стали бы мы искать ее также в Испании или в Англии, в Германии или во Фландрии. Эту даму никто в глаза не видел, в том числе и сам Жофи. То была принцесса из Триполи.

Реально существующая личность?

Нет, сказочное видение, сказочное видение!

Наши рекомендации