Повод написания. Разговор Сократа с Гермогеном. 2 страница

(56) Говорил про него обвинитель еще то, что он из самых знаменитых поэтов выбирал самые безнравственные места и, приводя их в виде доказательства, внушал своим собеседникам преступные мысли и стремление к тирании, например, из Гесиода¹⁶ стих:

Дело отнюдь ни одно не позор, а позор лишь безделье.

Цитируя этот стих, он будто бы говорил, что поэт советует не гнушаться никаким делом, ни бесчестным, ни зазорным, но и за такие дела браться с целью наживы. (57) На самом деле, когда Сократ в беседе приходил к соглашению, что быть работником — полезно человеку и хорошо, а быть бездельником — вредно и дурно, и что работать — хорошо, а бездельничать — дурно, то он говорил, что люди, делающие что-нибудь хорошее, работают и что они — работники, а играющих в кости или делающих что-нибудь скверное и вредное он обзывал бездельниками. При таком понимании окажется верным изречение:

Дело отнюдь ни одно не позор, а позор лишь безделье.

(58) По словам обвинителя, Сократ часто цитировал место из Гомера¹⁷ о том, что Одиссей

Если царя где встречал или воина знатного родом, Став перед ним, он его останавливал кроткою речью: "О многочтимый! Тебе не пристало дрожать, словно трусу. Лучше на место садись и других усади средь народа". Если ж кричавшего громко он мужа встречал из народа, Скиптром его ударял и бранил его грозною речью: "Сядь, злополучный, недвижно и слушай, что скажут другие! Те, кто мудрее тебя; ты ж негоден к войне и бессилен И никогда ни во что не считался в бою, ни в совете".

Эти стихи он толковал будто бы в том смысле, что поэт одобряет, когда бьют простолюдинов и бедняков. (59) Но на самом деле Сократ этого не говорил: в таком случае, думал он, и ему самому пришлось бы быть битым; он говорил, что людей, ни словом, ни делом не приносящих пользы, не способных помочь в случае надобности ни войску, ни государству, ни самому народу, особенно если сверх того они еще и наглы, необходимо всячески обуздывать, как бы богаты они ни были. (60) Нет, напротив того, Сократ, как всем было известно, был другом народа и любил людей. Много было людей, усердно искавших общения с ним, и в Афинах и за границей, но он ни с кого не требовал платы за свои беседы, но со всеми щедро делился своими сокровищами; некоторые из них дорого продавали другим то немногое, что получили от него даром¹⁸, и не были друзьями народа подобно ему: кто не мог платить им деньги, с теми они не хотели вести беседы. (61) Сократ был украшением родному городу во всем мире, — в гораздо большей степени, чем Лих¹⁹, прославившийся этим в Спарте. Ведь Лих угощал чужеземцев, приезжавших в Спарту во время Гимнопедий, а Сократ, в течение всей жизни тратя свои сокровища, приносил громадную пользу всем желавшим: кто пользовался его обществом, уходил от него нравственно улучшенным.

(62) Итак, по моему мнению, Сократ при таких достоинствах заслуживал скорее почета, чем смертного приговора от сограждан. Да если посмотреть на это дело с точки зрения законов, то придешь к тому же заключению. По законам, смертная казнь назначена в наказание тому, кто уличен в воровстве, в разбое, в срезывании кошельков, в прорытии стен²⁰, в продаже людей в рабство²¹, в святотатстве; а Сократ больше всех на свете был далек от таких преступлений. (63) Далее, перед отечеством он никогда не был виновен ни в неудачной войне, ни в мятеже, ни в измене, ни в другом каком бедствии. В частной жизни он тоже никогда ни у кого не отнимал имущества, ни на кого не навлекал несчастие; никогда он даже обвинения не навлек на себя ни в чем вышеупомянутом. (64) Так как же он может подлежать суду по этой жалобе? Вместо того, чтобы не признавать богов, как было сказано в жалобе, он почитал богов больше, чем кто-либо другой, как всем было известно; вместо того, чтобы развращать молодежь, в чем его обвинял тот, кто возбудил судебный процесс, он своих друзей, имевших порочные страсти, отвращал от них, как всем было известно, а внушал им стремиться к прекрасной, высокой добродетели, благодаря которой процветают и государства и семьи. А при таком образе действий разве не заслуживал он великого почета у сограждан?

Глава 3

[Сократ был полезен ученикам примером и учением]

(1) Что Сократ, по моему мнению, и пользу приносил своим друзьям, как делом, — обнаруживая пред ними свои достоинства, — так и беседами, об этом я теперь напишу, что припомню.

Что касается отношения к богам, его дела и слова, — это всем было известно, — были согласны с ответом Пифии¹, который она дает на вопрос, как поступать относительно жертвоприношений, почитания предков или тому подобного. Пифия дает ответ, что кто поступает по обычаю родного города, тот поступает благочестиво. Сократ и сам так поступал и другим советовал, а кто поступает как-нибудь иначе, те, думал он, глупы и берутся не за свое дело.

(2) В молитвах он просто просил богов даровать добро, убежденный, что боги лучше всех знают, в чем состоит добро; а просить богов о золоте, серебре, тиранической власти или о чем-нибудь подобном, — это все равно, думал он, что просить об игре в кости, сражении или о чем-нибудь другом, исход чего совершенно неизвестен.

(3) Жертвы приносил он небольшие, потому что и средства у него были небольшие, но он считал себя нисколько не ниже тех, кто приносит много больших жертв от своих больших богатств. Богам, говорил он, не делало бы чести, если бы они большим жертвам радовались больше, чем малым: в таком случае часто дары порочных людей им были бы угоднее, чем дары хороших; да и людям не стоило бы жить, если бы дары порочных были угоднее богам, чем дары хороших. По его убеждению, боги всего более радуются почету от людей наиболее благочестивых. Он хвалил также следующий стих:

Жертвы бессмертным богам приноси сообразно достатку2.

Также и по отношению к друзьям, иногородним гостям и в разных других обстоятельствах жизни совет "приноси по достатку" он находил прекрасным.

(4) Если ему казалось, что ему дается какое-нибудь указание от богов, то уговорить его поступить вопреки этому указанию было труднее, чем уговорить взять слепого и не знающего дороги проводника вместо зрячего и знающего. Да и других бранил он глупцами, кто поступает вопреки указанию богов из опасения дурной славы у людей; сам же он совет от богов ставил выше всех человеческих отношений.

(5) Тот образ жизни, к которому он приучил и душу и тело, был таков, что при нем всякий проживет безмятежно и безопасно, если только по воле богов не произойдет чего-нибудь необыкновенного и не возникнет затруднение в покрытии даже таких расходов. Жизнь обходилась ему так дешево, что не знаю, можно ли так мало зарабатывать, чтобы не получать столько, сколько было достаточно для Сократа. Пищи он употреблял столько, сколько мог съесть с аппетитом, а есть начинал только тогда, когда голод уже служил ему приправой; питье всякое ему было вкусно, потому что он не пил, если не чувствовал жажды. (6) Если когда его приглашали на обед и он соглашался прийти, то он совершенно легко мог уберечься от чрезмерного пресыщения, от чего огромному большинству людей очень трудно уберечься. Кто не мог этого сделать, тем он советовал избегать таких приправ, которые соблазняют человека есть, не чувствуя голода, и пить, не чувствуя жажды: это, говорил он, вредит желудку, голове и душе. (7) Он шутил, что и Кирка³, должно быть, превращала людей в свиней, в изобилии угощая их такими приправами; а Одиссей, благодаря наставлению Гермеса и собственной умеренности, удержался от чрезмерного употребления таких кушаний и оттого не превратился в свинью. (8) Так он говорил об этом шутливо и вместе с тем серьезно.

От любви к красавцам советовал он тщательно воздерживаться: нелегко, говорил он, владеть собою, касаясь таких людей. Услышав однажды, что Критобул⁴, сын Критона, поцеловал Алкивиадова сына⁵, красавца, он спросил Ксенофонта в присутствии Критобула:

(9) — Скажи мне, Ксенофонт, не правда ли, ты считал Критобула скорее скромным, чем наглым, скорее осторожным, чем безрассудным и рискующим?

— Конечно, — отвечал Ксенофонт.

— Так считай его теперь в высшей степени отчаянным и необузданным: он станет и между мечей кувыркаться⁶ и в огонь прыгать.

(10) — Что же ты заметил в его поступках, что так дурно думаешь о нем?

— Да разве он не отважился поцеловать Алкивиадова сына, такого хорошенького, цветущего?

— Ну, если этот рискованный поступок — такого рода, — сказал Ксенофонт, — то, мне кажется, и я могу попасть в эту опасность!

(11) — О несчастный! — сказал Сократ. — Как ты думаешь, что с тобою может быть после поцелуя красавца? Разве не станешь ты сейчас же рабом из свободного человека? Разве не станешь разоряться на вредные удовольствия? Разве будет у тебя время позаботиться о чем прекрасном? Разве не будешь ты вынужден усердно заниматься такими вещами, какими не станет заниматься и сумасшедший?

(12) — О Геракл! — сказал Ксенофонт. — Какую страшную силу ты приписываешь поцелую!

— И ты этому удивляешься? — отвечал Сократ. — Разве ты не знаешь, что тарантулы величиной меньше полобола, только прикоснувшись ртом, изводят людей болью и лишают рассудка?

— Да, клянусь Зевсом, — отвечал Ксенофонт, — но ведь тарантулы что-то впускают при укусе.

(13) — Глупец! — сказал Сократ. — А красавцы при поцелуе разве не впускают чего-то? Ты не думаешь этого только оттого, что не видишь. Разве ты не знаешь, что этот зверь, которого называют молодым красавцем, тем страшнее тарантулов, что тарантулы прикосновением впускают что-то, а красавец даже без прикосновения, если только на него смотришь, совсем издалека впускает что-то такое, что сводит человека с ума? {Может быть, и Эроты потому называются стрелками, что красавцы даже издали наносят раны}⁷. Нет, советую тебе, Ксенофонт, когда увидишь какого красавца, бежать без оглядки. А тебе, Критобул, советую на год уехать отсюда: может быть, за это время, хоть и с трудом, ты выздоровеешь.

(14) Таким образом, и по отношению к любовным удовольствиям он держался того мнения, что люди, не чувствующие себя от них в безопасности, должны отыскивать их в том, чего, без особенно большой потребности тела, душа не примет и что, при потребности его, хлопот не доставит. А сам он, несомненно, был так хорошо вооружен против таких увлечений, что ему легче было держаться в отдалении от самых цветущих красавцев, чем другим от самых отцветших уродов.

(15) Так вот какие принципы усвоил он себе относительно пищи, питья и любовных наслаждений и был того мнения, что удовольствия он испытывает достаточно, нисколько не меньше, чем те, которые об этом много хлопочут, а печали испытывает гораздо меньше.^7*

Глава 4

[Разговор с Аристодемом об отношении божества к человеку]

(1) Если некоторые на основании письменных и устных свидетельств о Сократе думают, что он обращать людей к добродетели умел отлично, но указывать путь к ней не был способен, то пусть они рассмотрят не только те беседы его, в которых он с назидательной целью при помощи вопросов опровергал людей, воображающих, что они все знают, но также и повседневные беседы его с друзьями, и пусть тогда уже судят, был ли он способен исправлять их.

(2) В первую очередь я изложу слышанную мною беседу его с Аристодемом¹, по прозванию Малым, о божестве.

Заметив, что он не приносит жертв богам, [не молится им]^1* и не прибегает к гаданиям, а, напротив, даже смеется над теми, кто это делает, Сократ обратился к нему с таким вопросом:

— Скажи мне, Аристодем, есть ли люди, мудростью которых ты восхищаешься?

— Да, — отвечал он.

(3) — Назови нам имена их, — сказал Сократ.

— В эпической поэзии я всего больше восхищаюсь Гомером, в дифирамбе² — Меланиппидом³, в трагедии — Софоклом, в скульптуре — Поликлетом⁴, в живописи — Зевксидом⁵.

(4) — Кто же, по-твоему, заслуживает большего восхищения, — тот ли, кто делает изображения, лишенные разума и движения, или тот, кто творит живые существа, разумные и самодеятельные?

— Клянусь Зевсом, гораздо больше тот, кто творит живые существа, если действительно они становятся такими не по какой-то случайности, но благодаря разуму.

— Какие же предметы ты признаешь делом случайным и какие творением разума, — те ли, цель существования которых неизвестна, или те, которые явно существуют для какой-нибудь пользы?

— Надо полагать, конечно, что предметы, возникающие для какой-нибудь пользы, — творения разума.

(5) — Так не кажется ли тебе, что тот, кто изначала творил людей, для пользы придал им органы, посредством которых они все чувствуют, — глаза, чтобы видеть, что можно видеть, уши, чтобы слышать, что можно слышать? А от запахов какая была бы нам польза, если бы не был дан нос? А какое у нас было бы ощущение сладкого и острого и вообще всего приятного на вкус, если бы не был вложен язык, знаток этого? (6) Кроме того, как ты думаешь, не похоже ли на дело промысла вот еще что: так как зрение слабо, то он защитил его веками, которые, когда надо им пользоваться, распахиваются, как двери, а во сне запираются? А чтобы и ветры не вредили ему, он насадил ресницы в виде сита; бровями, словно навесом, отделил место над глазами, чтобы даже пот с головы не портил их. Далее, слух воспринимает всякие звуки, но никогда ими не переполняется. Передние зубы у всех животных приспособлены к разрезыванию, а коренные — к раздроблению пищи, полученной от них. Рот, через который живые существа вводят в себя все, что им желательно, он поместил близ глаз и носа. А так как то, что выходит из человека, неприятно, то он направил каналы этого в другую сторону, как можно дальше от органов чувств. Все это так предусмотрительно устроено: неужели ты затрудняешься сказать, что это? — дело ли случайности, или творение разума?

(7) — Нет, клянусь Зевсом, — отвечал Аристодем, — если смотреть на это с такой точки зрения, то оно очень похоже на искусное произведение какого-то мудрого, любящего живые существа художника.

— А то, что он насадил стремление к деторождению, насадил в матерях стремление к выкармливанию, а во вскормленных детях величайшую любовь к жизни и величайший страх к смерти?

— Без сомнения, и это похоже на искусную работу кого-то, поставившего себе целью существование живых существ.

(8) — А в самом себе ты признаешь присутствие чего-нибудь разумного?

— Спрашивай: я буду отвечать.

— А в других местах нигде нет ничего разумного? Неужели ты можешь это думать, зная, что в теле находится лишь маленькая часть громадной земли и ничтожная доля огромного количества жидкости? Равным образом, от каждого из остальных элементов, несомненно великих, ты получил по ничтожной частице в состав своего тела; только ум, стало быть, которого нигде нет, по какому-то счастливому случаю, думаешь, ты весь забрал себе, а этот мир, громадный, беспредельный в своей множественности, думаешь, пребывает в таком стройном порядке благодаря какому-то безумию?

(9) — Да, клянусь Зевсом, я так думаю: я не вижу там властителей, как вижу мастеров в здешних работах.

— Да ведь и души своей ты не видишь, а она хозяйка тела: поэтому, если рассуждать таким образом, ты имеешь право сказать, что ты ничего не делаешь по разуму, а все по случайности.

(10) Тут Аристодем сказал:

— Нет, Сократ, право, я не презираю божество, а, напротив, считаю его слишком величественным, чтобы ему нужно было еще почитание с моей стороны.

— Если так, — возразил Сократ, — то чем величественнее божество, которое однако удостаивает тебя своего попечения, тем больше следует чтить его.

(11) — Будь уверен, — отвечал Аристодем, — если бы я пришел к убеждению, что боги хоть сколько-нибудь заботятся о людях, я не стал бы относиться к ним с пренебрежением.

— Так неужели ты думаешь, что они не заботятся? Во-первых, из всех живых существ одному лишь человеку они дали прямое положение, а это прямое положение дает возможность и вперед смотреть дальше, и вверху находящиеся предметы лучше видеть, а потому быть в большей безопасности. Затем, всем животным они дали ноги, дающие им возможность только ходить, а человеку прибавили еще и руки, исполняющие большую часть работ, благодаря которым мы счастливее их. (12) Мало того, хотя все живые существа имеют язык, но только язык человека они сделали способным, посредством прикосновения его в разных местах рта, произносить членораздельные звуки, так что мы можем сообщать друг другу, что хотим. Далее, утехи любви для животных они ограничили известным временем года, а нам они даруют их непрерывно до старости. (13) Однако бог нашел недостаточным позаботиться только о теле, но, что важнее всего, он насадил в человеке и душу самую совершенную. Так, прежде всего, у какого другого существа душа заметила, что есть боги, создавшие этот великий, прекрасный мир? Какой другой род существ, кроме человека, чтит богов? Какая душа более, чем человеческая, способна принимать меры предосторожности против голода, жажды, холода, жары, бороться с болезнями, развивать силу упражнениями, работать над изучением чего-либо, помнить все, что услышит, увидит, изучит? (14) Неужели тебе не ясно, что в сравнении с прочими существами люди живут, как боги, уже благодаря своему природному устройству далеко превосходя всех других и телом и душой? Если бы у человека было, например, тело быка, а разум человека, он не мог бы делать, что хочет; точно так же животные, имеющие руки, но лишенные разума, в лучшем положении от этого не находятся. А ты, получив в удел оба этих драгоценных дара, думаешь, что боги о тебе не заботятся? Что же они должны сделать, чтобы ты признал их попечение о тебе?

(15) — Я признаю это, когда они будут посылать мне, как ты говоришь, они посылают тебе, советников⁶ для указания, что делать и чего не делать.

— А когда они, — отвечал Сократ, — дают через гадания указания афинянам, желающим узнать будущее, или когда эллинам и даже всем людям, посылая чудесные знамения, они предвещают что-нибудь, почему, думаешь ты, они и тебе не дают указаний, лишь тебя исключая из круга своих забот? (16) Как ты думаешь, неужели боги насадили бы в людях веру в то, что они могут делать добро и зло, если бы они не имели силы для этого? Неужели люди никогда не заметили бы, что они вечно обманываются? Разве ты не видишь, что самые долговечные и мудрые учреждения человеческие, — государства и народы, — наиболее почтительны к богам и самые разумные возрасты наиболее преданы заботе о богах?

(17) Дорогой мой, — прибавил он, — пойми, что и твой ум, пока находится в твоем теле, распоряжается им, как хочет. На этом основании следует думать, что и разум во вселенной устраивает вселенную так, как ему угодно: не думай, что твой взор может простираться на много стадий⁷, а глаз бога слишком слаб, чтобы сразу все видеть, и что твоя душа может размышлять и о здешних делах, и об египетских, и о сицилийских, а разум бога недостаточно силен, чтобы сразу обо всем иметь попечение. (18) Но, оказывая услуги людям, ты узнаешь, кто готов и тебе оказывать услуги; делая им приятное, узнаешь, кто и тебе делает приятное; советуясь с ними, узнаешь, кто умен. Подобным образом, если, служа богам, ты попробуешь узнать, захотят ли они тебе давать советы о чем-нибудь, неизвестном людям, то поймешь, что божество обладает таким могуществом и такими свойствами, что может сразу все видеть, все слышать, везде присутствовать и сразу обо всем иметь попечение.

(19) Этими беседами, мне кажется, Сократ так воздействовал на своих друзей, что они удалялись от всяких нечестивых, несправедливых и предосудительных поступков не только когда их видели люди, но и когда они были одни, потому что они были убеждены, что ни один их поступок не может остаться скрытым от богов.

Глава 5

[Сократ внушал ученикам воздержание]

(1) Если правда, что воздержание — драгоценное благо для человека, рассмотрим, содействовали ли ему такие беседы Сократа.

— Друзья! Предположим, у нас началась бы война, и мы хотели бы выбрать человека, под начальством которого мы всего больше надеялись бы и себя спасти от поражения, и врагов покорить: могли бы мы выбрать человека, который не в силах бороться с чревоугодием, страстью к вину, сластолюбием, сонливостью, {тяготами}^1*? Как могли бы мы думать, что он спасет нас или одолеет врагов? (2) Предположим, при конце жизни мы хотели бы поручить кому-нибудь воспитание малолетних сыновей, охрану чести дочерей-девушек, сбережение имущества: сочли бы мы заслуживающим такого доверия человека невоздержного? А рабу невоздержному поручили бы мы скотину, кладовые, надзор за работами? А в домашние слуги и закупщики провизии захотели бы мы взять такого хоть даром? (3) Но, если даже раба невоздержного мы не взяли бы к себе, то не следует ли самому-то человеку остерегаться стать таким? Корыстолюбцы, отнимая деньги у других, можно полагать, обогащают себя; но про невоздержного человека нельзя сказать, что он для других вреден, а для себя полезен: нет, он — злодей для других, но для себя еще больший злодей, если только величайшее злодеяние — губить не только свой дом, но и тело и душу. (4) В дружеской компании кому понравится человек, про которого известно, что вкусные блюда и вино он предпочитает друзьям и девок любит больше, чем товарищей? Не следует ли каждому проникнуться убеждением, что воздержание есть основа добродетели, и его прежде всего запасти в душе? (5) И действительно, кто может без него приобрести какие-нибудь полезные знания или достигнуть упражнением значительного навыка в них? Какой раб чувственных наслаждений не доведет до позорного состояния и тело и душу? Мне кажется, клянусь Герой¹, свободный человек не желает получить такого раба, а рабу таких наслаждений следует молить богов о том, чтоб ему получить хороших господ: лишь в этом случае такой человек может спастись.

(6) Такие беседы вел Сократ; но в делах он выказывал еще больше воздержания, чем на словах: он поборол в себе не только страсть к чувственным наслаждениям, но и любовь к деньгам, потому что держался мнения, что, кто берет деньги от первого встречного, тот делает его своим господином и впадает в рабство, которое не менее унизительно, чем всякое другое.

Глава 6

[Разговор Сократа с софистом Антифонтом]

(1) Нельзя обойти молчанием также разговор Сократа с софистом Антифонтом.

Однажды Антифонт¹, желая отвлечь от Сократа его собеседников, подошел к нему и в присутствии их сказал так:

(2) — Сократ! Я думал, что люди, занимающиеся философией, должны становиться счастливее от этого; а ты, мне кажется, вкушаешь плоды от нее противоположные. Живешь ты, например, так, что даже ни один раб при таком образе жизни не остался бы у своего господина: еда у тебя и питье самые скверные; гиматий ты носишь не только скверный, но один и тот же и летом и зимой; ходишь ты всегда босой и без хитона². (3) Денег ты не берешь, а они доставляют радость, когда их приобретаешь, а когда владеешь ими, дают возможность жить и приличнее, и приятнее. В других областях знания учителя внушают ученикам желание подражать им: если и ты хочешь внушить своим собеседникам такую мысль, то смотри на себя как на учителя злополучия.

(4) Сократ на это ответил:

— Как мне кажется, Антифонт, ты представляешь себе мою жизнь настолько печальной, что предпочел бы, я уверен, скорее умереть, чем жить, как я. Так давай посмотрим, что тяжелого нашел ты в моей жизни! (5) Не то ли, что я, не беря денег, не обязан говорить, с кем не хочу, тогда как берущим деньги поневоле приходится исполнять работу, за которую они получили плату? Или ты хулишь мой образ жизни, думая, что я употребляю пищу менее здоровую, чем ты, и дающую меньше силы? Или думаешь, что еду, которой питаюсь я, труднее достать, чем твою, потому что она более редка и дорога? Или думаешь, что кушанья, которые ты готовишь, тебе кажутся вкуснее, чем мои мне? Разве ты не знаешь, что у кого еда слаще тому нет надобности в приправах, и у кого питье слаще тому нет нужды в напитке, которого нет у него? (6) Что касается гиматиев, как тебе известно, меняющие их меняют по случаю холода и жара, обувь надевают, чтобы не было препятствий при ходьбе от предметов, причиняющих боль ногам: так видал ли ты когда, чтобы я из-за холода сидел дома больше, чем кто другой, или по случаю жара ссорился с кем-нибудь из-за тени, или от боли в ногах не шел, куда хочу? (7) Разве ты не знаешь, что люди, по натуре очень слабого сложения, благодаря упражнениям становятся крепче силачей, упражнениями пренебрегающих, в той области, к которой они подготовляют себя, и легче их переносят? Про меня, как видно, ты не думаешь, что я, всегда приучавший тело упражнениями ко всяким случайностям, переношу все легче тебя, не занимавшегося упражнениями? (8) Если я — не раб чрева, сна, сладострастия, то существует ли для этого, по-твоему, какая-нибудь другая, более важная причина, чем та, что у меня есть другие, более отрадные удовольствия, которые доставляют радость не только в момент пользования ими, но и тем, что подают надежду на постоянную пользу от них в будущем? Но, конечно, тебе известно, что люди, не видящие никакой удачи в своих делах, не радуются; а которые считают, что у них все идет хорошо, — сельское хозяйство, мореплавание или другое какое занятие, — те радуются, видя в этом для себя счастье. (9) Так вот, от всего этого, как ты думаешь, получается ли столько удовольствия, сколько от сознания того, что и сам совершенствуешься в нравственном отношении и друзей делаешь лучше? {Я вот всегда держусь этого мнения.}^2* А когда нужна помощь друзьям или отечеству, у кого больше времени заботиться об этом, — у того ли, кто ведет такой образ жизни, как я, или такой, который тебе кажется счастьем? Кому легче быть в походе, — кто не может жить без роскошного стола, или кто довольствуется тем, что есть? Кого скорее можно вынудить к сдаче при осаде, — того, кому необходимо все труднодоступное, или довольствующегося тем, что легче всего можно встретить? (10) Похоже, Антифонт, что ты видишь счастье в роскошной, дорого стоящей жизни; а по моему мнению, не иметь никаких потребностей есть свойство божества, а иметь потребности минимальные — значит быть очень близким к божеству; но божество совершенно, а быть очень близким к божеству — значит быть очень близким к совершенству.

(11) Как-то в другой раз Антифонт в разговоре с Сократом сказал:

— Сократ! Конечно, честным я тебя считаю, но умным — ни в каком случае; да, мне кажется, и сам ты это сознаешь: по крайней мере, ты ни с кого не берешь денег за свои беседы. А между тем, плащ, дом или другую какую вещь, принадлежащую тебе, ты никому не отдашь не только даром, но даже и дешевле ее стоимости, потому что знаешь, что она стоит денег. (12) Отсюда ясно, что если бы ты и беседы свои считал имеющими хоть какую-нибудь ценность, то и за них брал бы не меньше их стоимости. Таким образом, честным, пожалуй, тебя можно назвать за то, что ты не обманываешь людей с корыстной целью, но умным — нет, если твои знания ничего не стоят.

(13) Сократ на это отвечал:

— Антифонт! У нас³ принято думать, что из красоты и знаний можно делать равно и благородное и гнусное употребление. Так, красоту если кто продает за деньги кому угодно, того обзывают распутником; а если кто знает, что его любит человек благородный, хороший и делает этого человека своим другом, то мы считаем его нравственным. Точно так же, кто продает свои знания за деньги кому угодно, тех обзывают софистами⁴; а кто, заметив в человеке хорошие способности, учит его всему хорошему, что знает, и делает своим другом, про того мы думаем, что он поступает, как следует доброму гражданину. (14) Во всяком случае, Антифонт, как другие любят хорошую лошадь, собаку, птицу, так и я, да еще больше, люблю добрых друзей, учу их всему хорошему, что знаю, знакомлю их с другими, от которых, я думаю, они могут позаимствовать что-нибудь полезное для добродетели. Также книги древних мудрецов, в которых они оставили нам свои сокровища, я раскрываю и читаю вместе с друзьями, и, если мы находим что-нибудь полезное, мы заимствуем это и считаем большой выгодой для себя, что становимся друг другу полезны.

Когда я слышал такие разговоры, мне казалось, что и сам он — счастливый человек и что слушателей своих ведет к нравственному совершенству.

(15) В другой раз как-то Антифонт спросил его, почему он, думая, что делает других способными к государственной деятельности, сам не занимается ею, если правда, что в ней смыслит.

Сократ отвечал:

— А в каком случае, Антифонт, я больше занимался бы государственными делами, — если бы один занимался ими, или если бы заботился, чтобы было как можно больше людей, способных заниматься ими?

Глава 7

[О хвастовстве]

(1) Посмотрим также, не внушал ли он своим собеседникам стремления к добродетели тем, что удерживал их от хвастовства.

Он всегда говорил, что нет лучшего пути к славе, как сделаться на самом деле хорошим в том, в чем хочешь казаться хорошим. (2) Истину этого тезиса он доказывал так.

— Представим себе, — говорил он, — что надо делать человеку, который хотел бы иметь репутацию хорошего флейтиста, если он на самом деле не таков. Не следует ли ему подражать хорошим флейтистам в том, что не имеет прямого отношения к искусству? Прежде всего, так как они имеют красивые одежды и ходят в сопровождении массы слуг, то и ему надо обзавестись тем же. Далее, поскольку толпа их превозносит, следует и ему приобрести себе побольше хвалителей¹. Но за самое дело нигде не следует браться: иначе он сейчас же окажется в смешном положении, и все увидят, что он — не только плохой флейтист, но еще и хвастун. Но, если он расходов нести будет много, а пользы получать никакой не будет, да сверх того еще будет иметь дурную репутацию, не будет ли жизнь его тяжелой, убыточной, всеми осмеянной? (3) Подобным образом вообразим себе, что случилось бы с человеком, который хотел бы казаться хорошим военачальником или рулевым, не будучи таким на самом деле. Если бы он, желая казаться способным к этой деятельности, не мог убедить в этом других, разве не было бы это для него горем, а если бы убедил, то еще большим несчастием? Ведь несомненно, что, получив назначение править рулем или командовать войском, человек неумеющий был бы причиной гибели тех, кого вовсе не хотел бы губить, а на себя навлек бы позор и горе.